Уильям Стайрон «Признания Ната Тернера»

Мне всегда было интересно, за что книги и их авторы получают премии. Вот например, «Признания Ната Тернера», за которую Стайрон получил Пулитцера — за что? За то, что очень вовремя опубликовал свой роман? Всего-то через три года после принятия закона о гражданских правах, запретившего расовую сегрегацию...

Нет-нет, говорят мне, Стайрон задумал свой роман еще в сороковых, а непосредственно до публикации писал пять лет, запрет сегрегации тут ни при чем!

Ну да, ну да, отвечаю я, ведь принятие закона — это такая неожиданность! Никто ж не знал, не подозревал. Не было предшествующих двадцати лет выступлений, не было Движения за гражданские права чернокожих. Конечно, все неожиданно. Вот проснулись утром законодатели и всем им в голову одновременно пришло — А давайте ка запретим сегрегацию? И Стайрон такой — ой, а я ж как раз книгу пишу, ни сном, ни духом, но на очень актуальной волне. А попечители фонда такие — оу, ну надо же, какой прекрасный роман, такой глубокий, изящный (или что там они говорили?) и совсем-совсем не про политику. Ага, так все и было.

Но да фиг с ней, с премией. Что по роману?

А по роману тоже все интересно. Белый Стайрон во второй половине 20-го века пишет о мыслях и чувства чернокожего раба Тернера из первой половины 19-го. Причем, реально существовавшего раба. Хотя, не принципиально, что именно раба. Важно, что это реальный исторический персонаж, оставивший заметный такой след в истории страны. И даже есть какой-никакой документ — статья местного адвоката, которая содержит рассуждения последнего и запись бесед с Тернером перед казнью.

И вот Стайрон берет реального человека, который жил на 150 лет раньше, по факту — в другой стране, который относился к другому социальному слою, другой расе, о котором известно только из записей другого белого — и пытается описать его душу, его внутренний мир. Полноценный такой роман от лица исторической личности, с претензией на достоверность.

Ну давайте серьезно — так нельзя. Нельзя засунуть свои мозги в чужую голову. Нельзя узнать чужие мысли по протоколам допросов. Нельзя, просто нельзя искажать исторические факты, опираясь на предвзятые записи тем более нельзя. Читающие книгу Стайрона представляют реального негра-раба-проповедника Натаниэля Тернера, хотя его словами с читателем говорит отнюдь не он сам, а белый Стайрон, знать не знающий, что такое рабство.

Выдумать — можно. Выдумать другого героя, который «видел своими глазами, слышал своими ушами» все происходящее в Виргинии, придумать похожие события в похожих местах, но — придумать! Даже просто хоть чуть-чуть изменить что-нибудь в герое, хоть одну букву в имени... Но нет, зачем? Так же круче! Масштабней! Глубже!

Вместо того, чтобы создать персонажа, поместив его в реалистичное окружение, Стайрон взял реального человека, поместил его в слегка измененный социум и наделил всех своими догадками. А общество радостно приняло эту фальсификацию.

Взять хотя бы самое простое — семью Ната. У Стайрона — Натаниэля вырастила и воспитала мать, подвергавшаяся домогательствам и насилию белого (ирландца-управляющего). У Грея, который записал слова Ната, — бабушка (которую Стайрон «похоронил» в юном возрасте, сразу после родов матери).

Я нашла и прочитала «The Confessions of Nat Turner» Грея — там нет ни слова о сексуальном или каком-то ещё влечении Тернера к убитой им девушке. Вообще ничего. Пряталась, нашел, ударил, добил. Все! Но вот же, у Стайрона, целая история — и на коляске они катались, и в глаза друг другу смотрели, и... Или история сексуального насилия над самим Натом — да откуда?! Объясните мне, зачем так издеваться над исторической памятью?

Ну хорошо, предположим... нет — представим! — что Стайрон не писал о реальном человеке, а сам выдумал персонажа для самолично придуманной истории. Если бы это было так, то это была бы печальная история изгоя, который недостаточно хорош для одной половины человечества, но при этом считает вторую половину уже недостойными себя. У которого от такого положения вещей тупо едет крыша и он находит себя в общении с Всевышним. Помнится, есть исследования на эту тему, типа насколько вообще была здорова Орлеанская Дева и прочие трансляторы воли Божией. В наши дни это описывается коротким анекдотом:

Если ты говоришь с Богом — это молитва.

Если Бог говорит с тобой — это шизофрения.

Короче, если бы Стайрон не эксплуатировал Историю в своих целях, это могло бы быть интересно. А так — просто бесит.

P.S. Несколько слов о переводе

В одном кто-то ходил со свечой: мерцающий свет переместился из спальни в горницу, в сени, потом на кухню, где, в конце концов, и остался — желтоватый, дрожащий.

Что? Горница? Какая горница? Какие сени?! Это роман об американском юге или лубочные русские сказки?

В камере полно было жирных осенних мух; тихо жужжа, они простегивали воздух беспорядочными зигзагами, иногда вспыхивая золотистым светом, заинтересованно кружили над парашей, нервно ползали по засаленным желтым перчаткам адвоката, по его жилету, по рукам, лежащим неподвижно у него на коленях.

Синонимов конечно не нашлось... Никакого тебе «отхожего места», например. Параша. Ну, так и запишем.