Обычно Сорокин подаёт свои тексты с подчёркнуто нейтральной интонацией, холодно используя советских персонажей и различные стилм советской литературы, но в «Обелиске» авторское отношение всё же прорвалось сквозь текст. Ненависть к позднесоветскому культу войны и культу ветеранов, которые советским нарративом все поголовно превращены в святых просто по факту службы в советской армии во время Второй Мировой.

Сорокин очень резко напоминает, что маньяк, призванный в армию, не перестаёт быть маньяком просто потому что государство дало ему автоматическое оружие и легальную возможность убивать. Вполне вероятно, что толчком к написанию «Обелиска» стали эскапады стареющих писателей-фронтовиков, в начале 80-х годов открыто, на грани эксгибиционизма, демонстрировавших свои убеждения в стиле «русский фашизм».

Но кроме этого в «Обелиске» дана великолепная картина истинно народной заплачки на могиле — фольклорного жанра, вышедшего из самого сердца русского. При этом Сорокин показывает, что, собственно, в патетический плач может быть вложено любое содержание, вплоть до самого чудовищного. Патетика — всего лишь форма.

Разумеется, современных российских читателей, скандирующих «Спасибо деду за «Победу», крайне, истерически шокирует этот рассказ. Наших современников он шокирует даже больше, чем когда-то советских людей, относившихся к государственному культу Победы В Великой Отечественной с добродушной иронией. В нынешней России Сорокину с его «Обелиском» было бы не сдобровать — он должен радоваться, что его иконоборческая зарисовка была опубликована не при нынешнем политическом режиме.

К сему добавлю, что рассказ, вообще-то, был написан в первой половине 80-х годов, вероятно, к юбилею Великой Отечественной Войны 1985 года.

Рассказ, конечно, не конца 90-, как указано в инфосправке, а середины 80-х. Он был опубликован в первом сборнике рассказов Сорокина, вышедшем на рубеже 80-х и 90-х годов.

В «Ночных гостях» мне лично понравилось очень красивое отсутствие саспенса при внешней структуре horror. Сорокин как бы демонстрирует невозможность создания напряжения в духе Стивена Кинга в декорациях позднесоветской литературы. Кровавое насилие, извращённая жестокость возможны, а саспенс — нет. Этому противится сам советский нарратив.

Изысканный коллаж фрагментов элитарной, массовой и андергаундной литератур советской эпохи. Своего рода компедиум мотивов, отчасти повторяющий структуру «Соловьиной рощи» в другой тональности. Этот рассказ очень наглядно подтвержает признание Владимира Сорокина в том, что на него гораздо сильнее подействовала советская нонконформистская и концептуалистская живопись, чем литература. Здесь много от Пивоварова и Кабакова, а от Ерофеева и Битова очень мало.

Забавно прослежено, как из-под брутального гопнического мычания в духе более позднего «Черного Фраера» выползает все тот же рафинированный, с оттопыренной слюнявой нижней губой, набоковский стиль. Гопники, при всей внешней достоверности, оказываются не более чем продуктом стилизации. Постепенно всё скатывается к лепету слабоумного извращенца, подглядывающего за «папой и мамой». которые «делают плохое» под одеялом — это как бы символизирует приход нового, постсоветского поколения, неспособного понять ни грехи ни добродетели неофициальной, скрытой во мраке, «под одеялом», культуры советской эпохи. В своём прогнозе Сорокин оказался прав — свидетельством тому огромное количество негативных рецензий на его творчество, довольно точно воспроизводящих завершающий дискурс этого небольшого, но семантически напряженного текста.

Этот рассказ был одной из первых официальных публикаций Владимира Сорокина, в журнале «Родник».

Прекрасная стилизация прозы «деревенщиков», какого-нибудь Солоухина или Астафьева, но рассказ не исчерпывается стилизацией. Здесь речь идёт о вскрытии одной из самых заповедных, строго хранимых мифологем советской культуры, ныне именуемуой малопристойным словечком ВОВ. Эти мифологема как бы ведёт за собой рассказчика заставляя его почти автоматически нанизывать повествовательные штампы, создавая иллюзию связной истории.

Но в истории разрывы и провалы и сюжет не выстраивается, потому что для слишком многих сюжетных связок в рамках советской литературы просто не было слов. Обрыв дискурса — и Сорокин указывает на линии этого обрыва.

По-моему, лучшая книга Владимира Сорокина.

Конечно, это никакой не роман, это именно «книга», составленная из разнородных текстов. Некоторые из них замечательные, некоторые просто хороши.

В своё время «Норма», наверно, казалась хулиганской сатирой на советскую... э... реальность?.. культуру?.. наверно, всё-таки, сатирой на культуру, а не на реальность.

Но сейчас «Норма» читается как древняя магнитофонная запись: голоса, звучащие с плёнки, это голоса тех, кто в то время жил, лгал, фантазировал, мечтал и умирал. Обычно в книгах реальная речь людей не воспроизводится, литературные герои говорят литературно, но у Сорокина литературные герои зачастую говорят как реальные люди. В этом он уникален, его музыкальный слух безупречен. Разумеется, это происходит не всегда. Время от времени герои начинают изъясняться шершавым языком литературных штампов второсортной беллетристики. И когда эти штампы сталкиваются с реальной речью, происходит чудо.

Но, кроме того, кроме реальной речи, то и дело прорывающейся в текст, в «Норме» происходит трепанация советской культуры, непрерывное вычленение «советскости» из советской литературы. Можно сказать, извлечение квинтэссенции советскости — и при этом (что весьма ценно) «советскость» не окарикатуривается, а предстаёт такой, как есть. Отвратительной и обаятельной одновременно.

Своеобразное прощание Сорокина с советскими временами, которые он понимал очень хорошо и описывал не хуже, чем Гюстав Флобер описал Карфаген в своём «Саламбо».

Герой, совершенно советский интеллигент, ненавидящий всё советское, тем не менее, навсегда остаётся в «старом советском годе», не перейдя границу «новых времён», а все, кто его мучали своей праведной советскостью, преспокойно проскальзывают в постсоветские времена Нового Года.

Довольно точный анализ советского и постсоветского дискурса о Великой Отечественной Войне. Собраны и инсталлированы клише, стереотипы и общие места, неизменно возникающие при попытках говорить о советских временах Второй Мировой Войны, причём как со сталинистских, так и с антисоветских позиций. Русская бабушка, периодически вскакивающая со стула и выкрикивающая частушки «Я пердеть пошла по завалинке!» (великолепно стилизованные Владимиром Сорокиным), безусловно, реверанс в сторону «теории остранения» Виктора Шкловского, напоминание о структуализме, указание на то, что воспринимать всерьёз и с сочувствием стандартный набор речений «О Великой Отечественной» не следует. Из «рассказа русской бабушки о пережитом» старательно вычищенно всё индивидуальное, личное, человеческое, оставлены только общие места, которые должны затронуть возможно большую часть аудитории, и именно поэтому лишённые реального жизненного опыта.

«Пельмени» существуют в двух (как минимум) редакциях: вариант, опубликованный в период «перестройки и гласности» в «Искусстве кино» очень сильно отличается от варианта из книг издательства «Ад Маргинем». Владимир Сорокин переписал вторую половину пьесы, убрав всё, что касалось стереотипов советской реальности, поставив туда стереотипы масскульта середины 90-х. Место бесконечного лабиринта служебных отношений занял анекдот про «нового русского».

Получилось, конечно, плохо, потому что мифология советской жизни складывалась постепенно, десятилетиями, не по наброскам манипуляторов, а естественным путём. А мифология «новых русских» была создана конкретными людьми, на скорую руку, в спешке, под конкретную социальную задачу — дискредититровать постсоветскую российскую буржуазию. Когда задача была решена, когда у постсоветских граждан выработался рефлекс отвращения к «новым богатым», мифологию «новых русских» выкинули за ненадобностью. Она увяла на глазах, так что и «осовремененная» пьеса устарела стремительно.

Первый вариант «Пельменей» по-прежнему читается отлично. Вторая, «осовремененная» версия вызывает недоумение своей вымученностью. Первый вариант — поэзия. Второй — фельетон из позавчерашней газеты.

Совершенно замечательный разбор Шекспира на детальки. Взять и перемешать кусочки из «Ромео и Джульетты» с кусочками из «Гамлета», склеив их так, чтобы получилось нечто на первый взгляд связное.

Собственно говоря, в этой пьесе Владимир Сорокин издевается не над Шекспиром, а над стандартным восприятием Шекспира — исполнители ролей в этой псевдошекспировской пьесе страдают от неадекватного самовосприятия и, закономерно, неспособны адекватно воспринять произведение искусства. Клишированность восприятия искусства оказывается отражением неспособности и нежелания понять и принять самих себя. Персонажи пьесы прячутся от себя за стереотипами и буквально воспринятыми стандартами. Естественно, что и окружающий их мир воспринимается ими как набор плоских клише, лишённых глубины и смысла.

Я не понимаю, как можно читать такое! Это же бред сумасшедшего автора! « Норма» господина Сорокина ( произведение дерьмовое и о дерьме) выглядит чуть ли не шедевром на фоне этой бредятины. Люди, не теряйте времени даром, не читайте эту мазню: в мире существует столько великолепных книг, которых нужно прочесть.

Оценка: единица

Первая удачная экранизация сценария Владимина Сорокина — «4».

Причём сценарий труден к постановке, потому что его драматургия строится на на тарантинообразной болтовне случайных персонажей, а на монтаже различных пространств и пространственных восприятий. Различные локации — сверкающий и безжизненный ночной бар, сетильно пытсые улицы, замкнутое пространство изолированной от внешнего мира квартиры, «ментовка», поезд, деревня с пустотой вокруг — всё это, по идее Сорокина, должно было сосуществовать на грани взаимопроникновения, однако не пересекаться. Как ложь, которую непрерывно продуцируют ночные собеседники, балансирует на грани слияния с правдой, но остаётся вдохновенным враньём, фикцией.

Это очень тонкий момент в сценарии, собственно, ради этого неустойчивого баланса сценарий и писался — прекрасно, что Илья Хржановский почувствовал и смог перенести на экран именно ощущение стабильной неустойчивости.

Хороший сценарий «Москва» был напечатан в журнале «Искусство кино». Я много ждал от экранизации и был сильно разочарован, когда узнал, что фильм будет ставить Зельдович (Гербер), в период перестройки прославившийся претенциозной кинопостановкой по «Закату» Бабеля.

Увы, фильм оказался ещё хуже, чем я ожидал. В фильме сценарий был перековеркан почти до неузнаваемости — и это неслучайно, потому что сценарий писался, имея в виду в качестве главного героя бизнесмена Майка, а Зельдович сконцентрировался на «уходящем типе» психиатра Марка. В сценарии анализировалась «Москва» как локус мнимостей, как система бесконечного лабиринта ширм и обманок, а фильтм оплакал последнее поколение советской «золотой молодёжи», к которой принадлежит сам Зельдович.

Характернейшая разница: в сценарии Сорокина Майк убивает подельника, одним ударом вбивая ему в лицо стакан с водкой — очень кинематографично и напоминает одно из самых знаменитых убийств в истории кино, убийство в фильме Рене Клемана «На ярком солнце». А в фильме Майк долго-долго забрасываает своего противника пакетами с чипсами и пластиковыми упаковками майонеза. Это выглядит концептуально в пересказе, но смотреть на такое «убийство» скучно и надоедает задолго до того, как жертва Майка задыхается под кучей пакетов с макаронами и упаковок фруктовых соков. Там, где у Сорокина кинематографическая динамика, эффектная злая сатира и точные социальные прогнозы, у Зальдовича невнятное бурчание и вялое скольжение камеры.

Очень плохой фильм по великолепному сценарию.

Вторая, после Hochzeitreise, попытка Сорокина понравится русским неонацистам, провалилась, как и первая.

Пьеса плоха и по композиции и по задумке: Сорокин ставит знак равенства между ворами и поварами (между преступниками и художниками) по принципу преследований со стороны государства, но воры занимаются уничтожением ценностей, а художники ценности создают, так что равенство не вытанцовывается. К тому же, диктатура «экологистов» уж слишком неправдоподобна. Это неубедительно — как неубедительна была бы пьеса, если бы в ней государственный террор осуществляли филателисты, захватившие власть.

Очень красиво, со знанием дела, описана еда, но этим исчерпываются достоинства пьесы.

К тому же, цель, поставленная Сорокиным при написании, так и осталась недостигнутой: русские ультранационалисты фашистского толка не поверили Сорокину и не приняли его к себе.

Пьеса была написана в тот период, когда Сорокин понял, что российские либералы и демократы уходят в прошлое, что времена «перестройкии и гласности» отныне окончательно будут преданы поношению. Сорокин попытался сделать ставку на русских фашиствующих интеллектуалов, ультранационалистов, понравиться ребятам типа Дугина, Летова, Холмогорова и Крылова. Он проницательно увидел, что будушее в России именно за фашистами и потому написал пьесу в которой плевал в сторону Европы (в то время Сорокин кормился в Германии, но надеялся перейти на русский кошт), восхвалял ксенофобию, щедро сдобренную антисемитизмом, и ненавязчиво подкладывал дерьмо в карман русским либералам.

Сорокин надеялся, что «новые правые» русские ультранационалисты оценят его бойкость и гибкость, но увы... Они все сами писатели, и они не приняли Сорокина к себе. Так что библиография Владимира Сорокина пополнилась плохой, вымученной и корявой пьесой, а попытка прислониться к «новым правым» осталась не более чем эпизодом.

Понять «Роман» может только тот, кто хорошо знает русскую литературу XIX века. Но вот беда: те, кто хорошо знают русскую литературу XIX века, любят её и неспособны с юмором отнестись к расправе Владимира Сорокина с бесчисленными клише, красивостями и штампами этой литературы. Одобрительно к подобному художественному анализу (анализ всегда подразумевает расчленение) может отнестись только тот, кто русскую классическую литературу не любит. Но тот, кто не любит, тот не читает, не знает её и потому оценить виртуозность и научную точность Сорокина не в состоянии.

«Роман умер» — констатирует Сорокин, повторяя общее место литературоведения ХХ века. Смерть романа, как жанра, была обозначена учёными ещё в 20-е годы. Но в то время даже учёные в качестве иилюстрации к этому тезису обращались к «западной» литературе, осторожно обходя священную корову русского классического романа Тургенева, Гончарова, Толстого. То, что русский роман умер даже раньше европейского, подразумевалось по умолчанию, однако вслух говорить об этом было стрёмно даже в академических кругах.

Все, и учёные-филологи, и писатели-практики, и лихие литературоведы из толстых журналов, притворялись, что русский роман жив, и потоком давали на-гора сотни романов-зомби, мертвых, но двигающихся, как живые.

Сорокин взялся за суровую задачу, показать классический русский роман именно как мертвый набор безжизненных приёмов. Чтобы прекрасно читалось, чтобы картины, рисуемые писателем, воспринимались с умилительным восторгом и очаровывали, чтобы психология персонажей была тонка, глубока и соответствовала уровню претензий русской классики — только при выполнении этих условий финальный анализ мог быть достаточно убедителен.

Задача сложнейшая! Но Сорокин справился. И ярость читателей «Романа» лучшее тому подтверждение.

Прекрасная книга, написанная по очень интересному концептуалистскому принципу. Это как бы сериал, который смотришь с середины и с удивлением видишь, что ничего не потерял, пропустив двадцать первых серий. «Сердца четырёх» хочется назвать пародией, но в момент написания книги материала для пародирования ещё не было — книги и фильмы, которые пародирует Сорокин, появились лет десять спустя после «Сердец». Можно сказать, что Сорокин написал «опережающую пародию», как бы прогноз российской литературы на будущее.

В принципе, это прощание Владимира Сорокина с клише позднесоветской литературы, над которой он так изощрённо измывался в «Первом субботнике», и издевательское приветствие новой, российской словесности.

Первый роман, о тридцатой любови советской барышни, хотя и неплохой поначалу, разочаровал фальшивым и стерильным финалом (задумку понимаю, но никчёмность и пустопорожность от этого никуда не девается, да и деревьев жаль).

Вторая вещь произвела более благоприятное впечатление. По объёму это повесть, хотя для того, чтобы показать абсурд и кафкианскую атмосферу советской действительности хватило бы и небольшого рассказа — но автору, конечно, виднее.

«Очередь» — очень удачная метафора для изображения советского общества — очередь за дефицитом (неизвестно даже, за каким именно) — это чудище тучное, огромное, многоголосое и лающееся во все свои бесчисленные горла. Очередь безусловно московская, поскольку и продукты здесь немыслимые в провинции (возможно даже из капстран — нечто шведское или американское), да и стоящие в очереди чуточку поинтеллигентнее (почти не дерутся, матерятся крайне мало, и даже разгадывают потихоньку кроссвордики). В целом, неплохо. Хотя много длиннот и повторов. Но для воссоздания картины без этого по видимому не обойтись — бессмысленная и беспощадная штука, неизбежная и нескончаемая, как русский бунт.

Сорокин писатель яркий и талантливый, но очень неровный, и он скорее художник, уделяющий большее внимание внешней форме, нежели содержанию, он может вызвать крайнее отторжение у тех, кто не различает автора от его персонажей. Впервые познакомился с его творчеством в конце 1980-х, тогда это не слишком запомнилось, затмилось берговой «Рос и я» (емнип, какой-то альманах — Вестник новой литературы или Комментарии?). Если бы прочитал только слабый, хотя и показательный сборник «Первый субботник», решил бы, что на этом можно и завязать. Идея простая: написать типично советскую графоманию и понемногу свернуть к вещам, которых в стране советской «нет». Тексты слишком слабые и предсказуемые — долбят, как дятлы, в одно и то же место. Тук-тук-тук! Трах-трах-трах!

Автор вполне доступный, но не для всех. Прочитайте для пробы две вещи — «Лошадиный суп» и «Ю» (из сборника «Пир»). Если не оцените, это «не ваш автор».

Первейшее знакомство желательно начинать с малого. Вот и я, услышав в интервью Сорокина об этом рассказе, сразу решил его прочесть.

Довольно хороший, неглупый, меланхоличный рассказ о русском писателе, находящемся в Японии, но яро тоскующем по Родине. Главного героя посетила бессонница, и в ту же ночь за окном пошел столь редкий для Токио снег. Душа нашего человека автору увиделась так, что главный герой вышел на улицу, слепил снеговика в своем дворе и сидел с ним в обнимку, выпивая и размышляя о вечных вещах, но размышляя, конечно же, без слов. Не потому что снеговик не умеет говорить, а потому что снеговик и так всё понимает. И в финале, согласно канонам магического реализма, снеговик шепчет писателю самые главные для него слова.

Коротенький рассказ заинтересовал в продолжении знакомства с данным автором. Интересно, что он покажет в своих известных романах. Фигура-то яркая.

У Владимира Сорокина безупречный музыкальный слух. Сорокин слышит именно то, что звучит, и воспроизводит услышанное в предельно адекватной форме.

Я читал этот роман тогда, когда он был опубликован, в 1995 году, но музыка 1983 года звучит с его страниц с фонографической точностью. Именно так тогда, в начале 80-х, говорили, лгали, шутили, так ходили, ели, дрались. А поверх реальной реальности Сорокин набрасывает литературный флёр: такие повести с продолжением публиковали в 1983 году журналы «Москва», «Наш современник», «Огонёк», «Работница» и «Колхозница». Даже топорные порнографические описания из первых глав — знаете, что это такое? — пародия на соответствующие эпизоды повестей-романов Виля Липатова и Анатолия Калинина. Вот эта вот стёртость, корявость псевдонабоковских напыщенных периодов — из поздней советской, очень, очень советской литературы.

Изысканное сочетание реальности (в репликах) и литературности (в героях и ситуациях) коробится, как драгоценная парча. На протяжении романа реальность вся, без остатка, пожирается литературщиной, которая, в свою очередь, уступает место безликому газетному тексту, сообщающему ни о чём никому.

Очень хорошо продуманный и ещё лучше написанный научно-фантастический роман. В принципе, вот такой и должна быть современная НФ — задевающая нерв того времени, когда написана, выделяющая наиболее яркие тенденции того, когда они ещё только начинают формироваться.

«Голубое сало», при всей его брутальности, не назовёшь пессимистическим и депрессивным, хотя бы потому что Сорокин постоянно подчёркивает вариативность будущего (и прошлого), постоянно указывает, что описываемое — чья-то «железная мечта», а не реальность.

Ну, и многое угадано — в 1999 году Сорокин предсказал грядущий культ Сталина и попытки выдумать прошлое Советского Союза, столь типичные для сегодняшнего дня — сами знаете, что сейчас нет популярней темы для интернетовских конкурсов, чем «Что, если бы СССР просуществовал до наших дней», «Что, если бы Сталин не умер», «Что, если бы Сталин подружился с Гитлером», «Советский Космос 2025 года» и так далее.

Расправа с культурными идолами российской интеллигенции, от Достоевского до Набокова и Анны Ахматовой, тоже получилась феерически лихой и оскорбительно умной. Потому что пародии Сорокина вытаскивают из каждого классика именно его скрытый посыл, его навязчивые идеи, проходящие красной нитью через творчество. Те важные для авторов аспекты, которые литературоведы и обычные читатели предпочитают игнорировать.

Понятно, что очень многим этот роман не понравился — крайне не понравился. Многие обиделись.

Впрочем, горькая обида части читателей не удивительна. «Голубое сало» — слишком умная и хорошо написанная книга, чтобы нравиться всем.

Идея этого романа, по-моему, в том, что человека, совершающего преступление против природы и божественных установлений, Бог наказывает быстро и жестоко. Наказывает не только его самого, но и всех окружающих, возможно, за любовь или просто за хорошее к нему отношение. Пути Господни неисповедимы, может быть, просто под раздачу народ попал. ГГ заболевает бешенством, о чём в романе прямо не говорится, но такое объяснение событий представляется мне наиболее естественным. Инкубационный период в этом конкретном случае (описанном в романе) минимален (около недели, хотя обычно он гораздо больше), и даже симптомы болезни не успевают проявиться в полной мере. Автором отмечен только безотчётный страх (несколько эпизодов) и действие звукового раздражителя, в роли которого выступает деревянный колокольчик, подаренный, что символично, местным сумасшедшим. Вирус настолько быстро добрался до головного мозга, что ГГ сошёл с ума прежде, чем прошёл некоторые стандартные стадии заболевания, в частности не успел проявиться эффект водобоязни. Но, надо понимать, Сорокин писал не историю болезни, а художественное произведение, а о том, что может произойти с человеком жестоко искусанным волком, знали в то время все, как знают и сейчас. Я хочу сказать, что когда Сорокин писал эту книгу, он не мог не понимать, что бешенство — это первое, что придёт в голову читателю. В особенности тому, кто располагает хотя бы самыми основными сведениями из истории медицины. А то, что болезнь является в данном случае божьим наказанием, подтверждается однозначно сценой на пожаре, когда Богородица с иконы указывает Роману путь к спасению из огня. Её Сыном предопределена этому человеку другая судьба. Как говорится, кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

В финале романа поражение коры больших полушарий приводит к тому, что ГГ начинает действовать под руководством звериного инстинкта убийства, превратившись в сущности в бешеного волка, вооружённого топором.

Отдельный интересный вопрос — точное время действия романа, и другой вопрос, непосредственно с первым связанный — почему местный фельдшер не лечит ГГ от бешенства. Почему он молчит, не предупреждает Романа, что ему грозит, понять можно — не хочет огорчать пациента, надеясь, что пронесёт. При этом он всё же пытается что-то сделать и даёт пострадавшему какие-то порошки. С очень высокой степенью вероятности можно утверждать, что это сулема. Более сильного антисептика тогда не знали. Тогда — это когда? Случай произошедший в романе требует немедленного начала курса прививок. Как я уже отмечал выше, Сорокин этого не знать не может категорически, как вообще любой взрослый человек. Значит действие в романе происходит до введения в России в медицинскую практику прививок от бешенства. А произошло это летом 1886 года по инициативе доктора Н.Ф.Гамалея (был открыт первый прививочный пункт в Одессе). Но уже летом 1885 года прививка от бешенства делалась в Париже, и туда приезжали укушенные из России. Так что в 1885 году фельдшер мог срочно отправить ГГ в Париж к Пастеру. Нижняя временная граница происходящих в романе событий, может быть отнесена к лету 1878 года, когда закончилась война с турками. Это следует из упоминания в тексте о героях Шипки. Итак, время действия — промежуток между 1878-м и 1884-м годами.* Поэтому, стало быть, и не лечит, не знает, что делать.

Но в романе есть ещё одно указание на время действия. Это вопрос Антона Петровича «кто за Прянишникова Ленского поёт?», обращённый к Роману. Ипполит Петрович Прянишников ушёл из Мариинского театра в 1886 году, и это даёт точную дату событий романа. Сорокин тут напутал, т.к. этот артист обладал баритоном и Ленского петь не мог, а в вопросе должна была прозвучать фамилия другого персонажа оперы. Но, если в романе действие происходит летом 1886 года, то виновником смерти ГГ следует считать фельдшера, незнакомого с последними достижениями медицины. Прошёл год, а он всё ещё не в курсе. Это либо вполне реальная характеристика российской глубинки, либо очередное неаккуратное обращение Автора с историческими фактами.

В связи с этим интересно, что из девяти человек, отметившихся в классификаторе до меня, семеро (!) считают, что действие романа происходит в 20-м веке (чтобы так ошибиться, надо, например, получить представление о книге из рассказа ней другого человека, т.е. я сомневаюсь, что эти семь человек сами читали роман), а двое из них написали отзывы. Можно ли доверять таким отзывистам?

Художественные достоинства романа неоспоримы. В нём масса замечательных пейзажных и жанровых зарисовок. Сенокос, сбор грибов, конные и пешие лесные прогулки, сцены из сельской жизни. ГГ художник и глаз у него профессиональный. Поэтому и читать книгу неплохо бы, заглядывая в альбомы репродукций, в интернет, а лучше всего в музеи. Приведу здесь только один пример, поскольку о пожаре упоминал выше. Это картина Николая Дмитриева-Оренбургского «Пожар в деревне», находится она в Русском Музее в Петербурге.*

А ещё в романе можно найти блестяще написанную оду (или даже гимн) Русскому Самовару. Ничего подобного вспомнить в литературе не смог, возможно, мало читал. Красочное описание свадебного застолья вообще заслуживает издания в виде самостоятельной новеллы. Закатывал ли кто-нибудь ещё в русской литературе подобный лукуллов пир? Тоже не имею точного ответа, но думаю, что вряд ли. Тут Сорокин в своей кулинарной стихии развернулся во всю мощь.

В общем, книгу стоит прочитать, имея в виду, что финальная часть романа представляет собой словесное выражение происходящего в поражённом мозге процесса затухания сознания, сопровождающегося деградацией второй сигнальной системы, и выхода на первый план подсознательных проявлений. К сожалению, Автор не удержался в кошмарном финале своего романа от прямого издевательства над церковными обрядами, которые соблюдаются в России практически всеми, даже неверующими. Я имею в виду поминание умершего на девятый и сороковой дни. Количество трупов, части которых Роман перетаскивает в церковь, равно именно сорока из деревни и девяти из барского дома. При этом Сорокин умудрился ошибиться в имени и отчестве одного из убитых им крестьян. Подчёркиваю — именно Сорокин, а не его обезумевший Герой, который, разумеется, не может помнить всех зарубленных им людей, с большинством которых он вообще не был знаком. Издеваясь, надо быть особенно внимательным, тщательнЕе надо работать, чтобы не дать повода для ответных насмешек.

И, думаю, не для того написал Сорокин эту книгу, чтобы, как полагают некоторые читатели, показать смерть русского романа 19 века. Ну, назвал он своего героя Романом и сверхнатурально изобразил его сверхбезобразную смерть. Так это просто ещё одно, очередное издевательство над святыней, на этот раз над русской классикой. Хлебом не корми человека, только дай над чем-нибудь поизмываться. Всем своим творчеством Сорокин доказал своё непревзойдённое мастерство в этом деле, вот и это его произведение по гамбургскому счёту является гениальной издёвкой.

А литература просто меняется, как любое искусство. И на смену ушедшему, но навсегда оставшемуся с нами, бессмертному роману позапрошлого века пришёл роман 20 века, не менее замечательное явление русской культуры. Нельзя же всерьёз утверждать, что умерла живопись 19 века, музыка 19 века, архитектура 19 века. Это же бред собачий! Настоящее искусство никогда не умирает, уж простите за банальность. Не умрёт живопись, невзирая на всякие там «квадраты», не умрёт музыка, сколько бы ни звучали различные препарированные рояли, не умрёт и архитектура, сколько бы ни строилось стамесок, хрущёвок и «кораблей».

*) В Эрмитаже в зале Малых Голландцев висит тоже «Пожар в деревне», небольшая картина Эгберта ван дер Пула, но она мало того, что нуждается в реставрации, так ещё слишком высоко расположена и плохо освещена.

Это первая прочитанная мной книга Сорокина. И наверно — последняя.

Отважиться на знакомство с сим сочинением побудила одна отлично написанная рецензия, плюс ещё, конечно, то, что роман из этой рецензии выглядел как антиутопия.

При чтении первых глав не встретил ничего особо отвратительного (как известно именно всякими мерзостями автор создал себе имя). Словесные извивы повествования напомнили оные в «Палисандрии» Саши Соколова, читанной почти два десятилетия назад. С той лишь разницей, что Соколов зануднее. Но вместе с тем — и серьёзнее. И слог его прихотливее и затейливей.

А ещё невольно сравнивал со сравнительно недавно прочитанным «Завтраком для чемпионов» Воннегута. Но сравнение не в пользу Сорокина. Американский автор, обращая по-детски незамутнённый взгляд на те или иные факты, события, явления, открывает в этих фактах-событиях-явлениях уродливые стороны. Сорокин — просто прикалывается.

Приходил на ум также и прочитанный уже довольно давно малоизвестный у нас шедевр немецкого автора — «Республика учёных. Краткий роман из жизни южных широт» Арно Шмидта. Нарисовав в своей антиутопии тоже в общем-то недалёкое будущее, немецкий писатель не по-немецки щедро и размашисто населил постапокалиптический мир диковинными чудищами, однако не являющимися простой прихотью буйно-неуёмной фантазии, а как и в случае Вонннегута всегда намекающими на какую-то несообразность общепринятых предрассудков и заблуждений... Словом, сравнение опять не в пользу...

Примерно до середины книги Сорокина составляющие её мозаичные эпизоды казались мне недостаточно прикольными, многословно-вялыми... Лишь дойдя до главы, где описывается привал каких-то псоглавцев (зооморфов), я почувствовал нормальный читательский интерес. И далее — без насилия над собой — читал главу описывающую один день президента Теллурии, а затем главу опять-таки про привал так называемых плотников, потом «триптих» о поездке бабушки с внуками к камню-монументу (тройному) в лесу.

Я замечал, что порой автор имитирует стиль советской газетной передовицы, а порой — этакий славянский сказ. А иногда — поток довольно косноязычного сознания. Но всё это как-то мало меня впечатляло...

Прочитав книгу, я понял, почему Сорокин не мой автор и книги его я читать не хочу.

Во-первых, автор сам (сам!) недвусмысленно даёт понять читателю, что он играет с ним в некую игру — отнюдь не божественную, как у одного классика-билингвы — а игру, скорее, неравную. Ибо читателя в итоге ожидает какая-нибудь подколка или подвох. Спрашивается: следует ли тратить калории своих бессмертных душ на такие небожественные игры? Вопрос риторический.

Во-вторых, книга Сорокина полна разного рода фриков, но здесь нет людей... И опять-таки спрашивается, а следует ли тратить своё далеко не резиновое время на каких-то фриков? Вопрос опять риторический, и пусть не в обиде будут на меня поклонники Сорокина: у нас, видимо, разные вкусы и разные представления о хорошем в литературе...

Владимир Сорокин, пожалуй, один из лучших современных писателей, мастерски владеющий русским языком, и успешно попробовавший себя во многих жанрах. Он тонкий стилист и, вместе с тем, визионер. Его предвидения имеют, к сожалению, тенденцию реализовываться. За 15 лет мы прошли немалый путь к социуму, детально описанному в сорокинских произведениях «День опричника», «Сахарный Кремль»

Я впервые прочитал «Настю» много позднее большинства его произведений. Рассказ этот показался мне вполне в русле его творчества. Он вообще часто прибегает к пародии. Вот и в «Насте» он искусно пародирует произведения о жизни русской усадьбы конца позапрошлого века, от И.Тургенева до А.Чехова.

Помимо стилизации, доходящей до пародии, для него характерна тонкая проработка деталей. Анахронизмов встречается мало. Только в соседнем рассказе «Аварон», где события происходят в 1937 году, возникает сравнение кнопки звонка с хоккейной шайбой. Это невозможно, так как канадский хоккей стал популярен в СССР только с 1946. Мне показалось, что я нашёл анахронизм в описании путешествия героев по Московско-Рязанской ж.д. на электричке. Проверил, и оказалось, что электричка ходила до Раменского уже за два года до времени действия рассказа.

Тут было много высказано разнообразных соображений о сверхзадаче автора. А почему бы, не мудрствуя лукаво, не пустить это произведение по жанру научной фантастики. Что-то вроде «Билета на планету Транай» Р. Шекли. Так же как и там, здесь взят некий социум, в котором бытуют некоторые обряды, обычаи, правила поведения, малопонятные на наш взгляд технологии. И всё это описано весьма реалистично, в ситуацию легко вживаешься.

Не беда, что не всё понятно и в сюжете, и в деталях. Многим будет непонятны и иностранные слова, которые здесь, в противовес гнусной советской традиции, даются без перевода. Автору всё же требуется обратить внимание на французскую орфографию: я нашёл две ошибки. Впрочем, в этом и Л.Толстой ошибался («Война и мир»).

В результате появилось впечатляющее и запоминающееся произведение. В зависимости от нервности читателя, оно произвело целую гамму впечатлений, от рвотного отвращения до любопытства – а как бы я себя чувствовал в этом обществе.

А о сверхзадаче автора мне думать лень.

Оценка 9.

Рассказ начинается в традициях Чехова. Усадьба, раннее утро, молодая барышня в предвкушении дня своего рождения, французские словечки через каждое предложение. Даже про сад идет речь (возможно вишневый). Все чопорно, прилично. Автор богат на описания как чувств героев, так и пейзажей. Что очень радует, рассказ читается очень легко, автор действительно мастер слова. Но ближе к середине начинается настоящее мракобесие. Многие отложат чтение и никогда не станут больше дотрагиваться до этого рассказа (а большинство просто проклянут Сорокина).

Любопытно в качестве антиутопии. Читал уже после аудиокниги ( совершенно бесподобная постановка). Конечно, от сцен гомосовокуплания противно становится... Но уже после понимаешь, что и эта сцена достоверна в этом полоумном мире, описанном автором. Сконструированный мир непротиворечив, в меру страшен, а в меру даже в чем-то привлекателен. На любителя.

Может показаться странным, но мне статья понравилась. В ней отлично показана худосочная элитарность мэйнстримовской критики, жалкое умение высасывать многозначительные слова из пустого места. И тут Сорокин поднимается до истинно художественных образов. Рассуждение о количестве глаз современного литературоведа доставило мне немало удовольствия. Но тут же Сорокин начинает саморазоблачаться, разъясняя недопонимающим, что именно он имел в виду, когда писал «Лёд» и «Путь Бро». А вот этого нельзя было делать ни в коем случае. Хороший текст должен защищать себя сам, и если квалифицированный читатель (а литературовед, увы и ах, тоже читатель) не способен прочитав два романа, сообразить, о чём эти книги, то в этом виноват не читатель, а автор.

И ещё одно замечание. Странно, что человек, треть века проведший в окололитературной тусовке, не видит разницы между критиком и литературоведом. Плоховато у них там, в мэйнстриме, обстоят дела с образованием.

Я был предупреждён, что в этом романе увижу все табуированные темы, изложенные прямым текстом, так что я знал, на что иду. Мне был обещан шок, разрыв шаблона и, вообще, чёрт в ступе. Ничего подобного нет, есть жалкие попытки эпатажа, которые тридцать лет назад кого-то, быть может, и шокировали, но сегодня вызывают лишь чувство лёгкой брезгливости. Первая сцена с подробным описанием совокупления один к одному напоминает порнофильмы, которые в середине восьмидесятых были доступны только андеграундным тусовщикам. Насмотрелся господин Сорокин запретного и старательно описывает, не замечая, что его потуги весьма напоминают сочинения, которые порой можно было видеть на стенах общественных сортиров. Ныне наскальная литература ушла в прошлое и вполне забыта. Полагаю, то же ждёт и сочинения Сорокина.

Впрочем, хватит о порнографии. Высоколобая критика времён разнузданной перестройки характеризовала Сорокина как блестящего стилиста, сказавшего новое слово в русской литературе. Мне уже пришлось анализировать жалкие писания Сорокина в «Дне опричника», но там автор пытался играть на чужом поле и показал себя полностью беспомощным. Но здесь-то он в своей стихии, и, кажется, должен проявить качества непревзойдённого стилиста. Однако мы видим унылые кальки с английского, хотя вычёркивать притяжательные местоимения первым делом учат на любых литературных курсах. Текст разбухает за счёт огромного количества бесконечно длинных диалогов, состоящих преимущественно из односложных, не несущих никакой информации слов. Они не работают ни на сюжет, ни на антураж, ни на образ героев, а просто накручивают объём. Движение сюжета также идёт самым ублюдочным образом. Так, когда Марине было семь или восемь лет, родной папенька лишил её девственности. И что дальше? Дальше ему надо либо как-то заглаживать свой поступок, либо начинать сожительствовать с малолетней дочерью. И то, и другое требует от литератора изрядной ловкости при описании, поскольку всегда будет недостоверным. Но Сорокин выбирает самое графоманское решение: если не знаешь, что делать с неудобным персонажем -- убей его. Папаня немедленно тонет, а сюжет продолжает накручиваться в угодную графоманствующему автору сторону.

Нам выдают историю Марининой педофилии, лесбиянства и проституции, обслуживающей высокопоставленных старичков. Так и представляется, как сидит Сорокин и трудно размышляет, чем бы ещё занять свою героиню. И он находит: «Больше всего на свете Марина ненавидела Советскую власть». Это, что, тоже половое извращение? Среди диссиденток далеко не все были лесбиянками, и наоборот. Впрочем, и здесь Сорокин ничего толкового сказать не сумел, разве что выдал замечательную фразу, что менты «стреляли в Линкольна, жгли Коперника, вешали Пестеля». Линкольн действительно был застрелен, Пестель -- повешен, но что делает в этом ряду Коперник, чей жизненный путь был чрезвычайно успешен? Если бы Сорокин хотел высмеять безграмотность Марины, он мог бы многократно сделать это на просторах романа, но всюду и везде Марина показана толковой девицей и неплохим специалистом. Значит, ляп лично сорокинский.

Маринино диссиденство ограничилось болтовнёй и запрещённой литературой. А кто в ту пору не болтал и не хранил дома запретное? Я, вон, «Гадких лебедей» на казённой машинке перепечатывал, но ведь диссидой не был. В этой части романа объём также накручивается отрывистыми диалогами ни о чём. Неудивительно, что диссиденство очень быстро сменяется садо-мазохическими совокуплениями. В этих описаниях господин Сорокин во всей красе демонстрирует ещё один графоманский приём: значимые слова писать с заглавных букв, а то и вовсе крупным текстом. Может быть, сугубая гениальность Сорокина заключена в том, что он поочерёдно демонстрирует все виды графомании?

Что ещё не походили? Ах, да, валютная проституция. Но это давно устарело, никому не интересно и никого не эпатирует.

И, наконец, анекдотическая концовка, которая у тогдашнего читателя могла вызвать только одну реакцию: дурак он, что ли? Современный читатель, ничего о тех временах не знающий, может принять последние главы за особо утончённый стёб. У меня же создаётся впечатление, что весь представленный текст адресован западному читателю: мол, смотрите, и мы не чужды эпатажу, а вот так у нас живут те, кто по недоразумению считается людьми. Это даже не антисоветская поделка, вернее, поделка и даже антисоветская, но не русская. Немножко пены и бездарная агитка. Даже диссидентское движение, в котором было множество достойных людей, Сорокин умудрился обосрать. В принципе подобное отношение ко всему на свете, в русле зарождавшегося в ту пору постмодернизма. Но ведь и постмодернизм надо писать талантливо.

Теперь возникает вопрос: как оценивать этот опус, какую отметку ему ставить? Казалось бы, несомненная единица, но дело в том, что господин Сорокин и рассчитывал, что его будут оценивать крайне негативно, единице он будет только рад (если, конечно, обратит внимание на мой отзыв). Что же, закрою глаза на порнуху и выставлю оскорбительную пятёрку. Серость и есть серость и оценивать её надо средненько.

«Время идет, человек — терпит»

Повесть «День опричника» написана в 2006 году, т.е. почти 10 лет назад. Когда же читаешь ее сейчас, кажется, что она могла быть написана на днях: то ли за это время в стране ничего не изменилось, то ли все написанное сбывается. Тот же всесильный газ, та же неискоренимая коррупция и вседозволенность в высших чинах, крепчающий квасной патриотизм, грустная пародия на правосудие. Все эти современные реалия отражаются в произведении, делают его злободневным, почти сатирой.

«Гойда!»

Повествование идет от лица опричника Андрея Комяги, который описывает свой будничный день от пробуждения и до погружения в сон. Действие происходит в недалеком будущем, в России, после восстановления самодержавия и отделения от Запада стеной. Пока Комяга сжигает дома изменников, исполняет обязанности цензора, продает заступничество за наркотики и золото, ищет лазейки в законах для побора с транзита китайских товаров, навещает ясновидящую по поручению, обедает с государыней, моется в бане с другими опричниками, где они принимают попавшего «в опалу» графа, еще утром зятя государева, и убивают его, нам показывают, чем стала Россия и как докатилась до жизни такой.

«Горе дому сему!»

Произведение написано в жанре антиутопии. Фантастического здесь не так много. Касается это и технологий. В основном претерпели изменения самые ходовые вещи: средства связи (быстрые самолеты, телефоны с голограммой), средства для удовольствий (кибернетические наркотики, «обновленные уды») и типа. Привлекает повесть не этим, хоть описание эффекта от наркотика впечатляет. Автор рассказывает, что было бы, если бы было вот так все устроено, а не иначе, и справляется, на мой взгляд, превосходно. Россияне (подразумеваю русских, так как почти все действующие лица — русские) в этом искаженном мире играют по новым правилам, но не отличаются от россиян, что живут сейчас: имеют те же пороки, предрассудки, радости, ту же немногочисленную интеллигенцию... Образ мышления их не изменился — что создает правдивое полотно мира, пугающее своей реалистичностью. И даже если такое будущее не настанет, создается впечатление, что оно всегда будет жить, дышать где-то рядом. Трудно, будучи русским, не соблазниться на бани, кулачные бои, квас, сигареты «Родина», другими словами на «свои» продукты и традиции, которые стали привычными в показанном нам мире. Так же трудно как признать, что в котле национального менталитета, в котором отвернулись от Запада и повернулись к чуждому русскому духу Востоку, варится смрадный рафинированный сок.

«Слово и дело!»

Следует отметить язык, каким написана повесть. Язык великолепен. Читается как поэма. Наполнен фразеологизмами и старыми наречиями. Работает на повествование: по-другому в описываемом нам мире говорить бы не могли. Читая, кажется, что Сорокину не составляет особенного труда писать так. Речь и описания у него живые: льются как вода. Такого мастера Русского Слова пишущего в прозе в нашей стране еще поискать, за что, мне кажется, можно выдвинуть Сорокина в первые ряды Национальных писателей.

«Бес попутал!»

Можно долго спорить про то, кто как видит и чувствует национальный дух и куда его носитель движется. Сорокин показывает такую точку зрения, делает это убедительно, красиво, оригинально. И слава Богу.

Сугубо личное мнение: не впечатлило. Какое-то чувство вторичности после блистательного «Дня опричника». Те же приемы фантасмагории, те же вездесущие китайцы, те же необычные наркотики. Написано красиво для красивости. Я считаю В.Сорокина лучшим на данный момент российским писателем и заданный им уровень предыдущими произведениями чрезвычайно высок. В «Метели» же я не увидел главного — для чего написано это произведение, в чем его мораль, что нам хотел сказать автор. Но читать, конечно, надо, хотя бы для того, чтобы насладиться удивительным языком произведения.

А мне просто понравилось. По морде их, по морде, все эти стереотипы, штампы, банальные красивости... Антиэстетика едва ли не единственный ответ на вырождение эстетики. Сталин и Хрущев, конечно, самые милыыые :) персонажи, украсили бы любой фантастический/фентезийный/мистический роман; если б их расписать в девически-эпически-героическом стиле, никто б и не догадался, что это стеб. Множество ярких деталей, каждая из которых сама по себе -- яркий и емкий образ (брошь в виде совокупляющихся эльфов((!) -- ням-ням-ням, хочу такую ;)). А «Стакан русской крови», а?

А то, что над классикой издевается? Да, конечно, это больно, когда рушат твои привычные представления о мире и литературе. Но еще хуже, если эти представления затвердевают алмазной коркой и делают невозможным свежее восприятие и адекватную оценку.

Ведь творения классиков не становятся хуже оттого, что над ними посмеялись. А над политическими штампами даже полезно посмеятся.

Кто — бы что ни говорил, но В.Сорокин — блестящий стилист, наверное, один из лучших современных российских писателей. И «Лед» — яркое и запоминающееся произведение, в котором фантастическая составляющая — не более чем прием. Что хотел сказать автор этим произведением — мнения широко расходятся в зависимости от отношения к автору читателей. Все более — менее проясняется в заключительной части трилогии. Но я не об этом. «Лед» — действительно настоящая литература, достойная классиков сего жанра.

Написано, как и всегда у Сорокина, выше всяких. Жаль только, что автор (как очевидно следует из текста) сильно не любит Россию. Причем не только как гос-во, но и как страну. И желает ей всяческого расчленения. Дескать, так оно для всех будет лучше.

Сорокин -провидец,имхо.Как и все другие гениальные писатели.Живу в декабре 2014 г.,первый раз прочитала Сорокина,потрясена,вот ведь уже он,Сахарный Кремль -в окно вижу.Хотя живу в Челябинске.Или москвичи всегда знают больше нашего,мы ведь -с Урала.

Фантасмагория. Сначала мне показалась одна суть происходящего (о творчестве) и рассказ нравился, но под конец я усомнилась (может и о политике) и разочаровалась. В фантасмагориях всегда так — непонятно, предположительно, множественно.

Как именно Сорокин выстраивает модель «Нового Средневековья» (вполне банальную, в общем-то), меня, признаюсь, не очень интересовало. Зато роман в очередной раз подтвердил мою уверенность в том, что Сорокин – плохой стилист и, следственно, плохой стилизатор. Собственно, уже после «Голубого сала» (по крайней мере) было очевидно: как только ему приходится выходить за пределы штампов – классических ли, советских ли, – он сразу же оказывается неубедителен. Так и здесь: сквозь всё многообразие жанровых и стилевых форм (не вторичных, а третичных – там Михаил Успенский проглянет, там Татьяна Толстая) регулярно пробивается родной, неистребимый, суконный советский говорок, потому что он-то и есть родной язык Сорокина.

Хммм... забавное произведение))) К сожалению, вряд ли оно дойдёт до целевой аудитории. Причём тут стоит сразу 2стены: непопулярность автора и то, что семьи, описаные(блин, с 1 или 2 «н»?) тут не будут читать столь неприличные строки и дальше 14-й страницы не прорвутся -_-

«День опричника» при всей его легковесности, вторичности все же баловал оригинальным миром, фэнтезийным душком и оставлял вполне связное вппечатление. Про сборник зарисовок «из того же мира» могу сказать одно -халтура. «День опричника» имел, к слову, вполне себе коммерческий успех ( понятно, условный). Ничего нового в развитие темы нет, в новеллах Сорокин собаку съел. Диалоги из очереди и письмо к сестре ну совсем уж повторы соответствующих страниц из «Очереди» и «Нормы». Половые акты в наличии, сюсюкающие интонации в рассказах про детей как всегда, ну ничем не удивил и не порадовал. Даже в рамках разработки золотой жилы как-то сюжетно и организационней автор мог бы создать что-тто запоминающееся. Рестроспективно «Кремль» полностью сливается с «Днем опричника», отдельным самостоятельным явлением так и не став.

Попробую добавить и я «щепотку ощущений» от прочтения этого романа к общему «пирогу»... Так случилось, что у меня уже есть 7 книг Сорокина... И эта оказалась первым прочитанным мной его романом... Признаться ожидал большего....

Итак...

Мне трудно определить характер этого произведения. Сказка, или сон о будущем....?

Именно сны, как правило, имеют такую структуру новелл, эпизодов, этюдов...

И все-таки почему-то произведение ощущается как роман. Хотя некоторые из глав отличаются стилистически. Есть даже кусочки пьес, пару глав на 3 страницы из одного предложения без знаков препинания...

Книга ...сюжетов из жизни и деятельности лиц (мне трудно назвать всех персонажей людьми)...

«Маленькие» (Горан, Зоран и другие), «средние» (обычные люди) и большие (до 3 метров и более, как правило не блещущие умом и используемые «по-назначению») humans.

Созданные кем-то «собако-люди» (зооморфы), или люди (хотя иногда рычат) с собачьими головами (Роман и Фома), преимущественно прямоходящие, с шерстью, говорящие и приводящие цитаты на изысканном русском «архаичном» языке, на французском языке, латыни, цитирующие стихотворения Светлова, пьющие спирт из фляжки, поющие песни и …. наслаждающиеся похлебкой и содержимым свежесорванной из сваренной головы трупа....

Humans (женщины) с головами лани (Лань) и рыси (Рысь), наложницы... Существа с медвежьими головами, ослица-доярка, влюбленный, обласканный, счастливый кентавр (с особой речью)...

Калифорния, Пруссия, Бавария, Нормандия, Галичина, Московия, Беломорье, Уральская Республика, Рязань, Тартария, Барабин, Байкальская Республика, Дальневосточная Республика и др. и Алтайская Республика Теллурия, возникшая вследствие обнаружения китайскими археологами в горах Алтая в 2022 году древнего храма на месторождении теллура (редкоземельный металл).... Именно с найденных в пещере скелетов с теллуровыми 4-сантиметровыми клиньями с головах начались запрещенные вскоре эксперименты, закончившиеся описываемыми событиями (повсеместным законным и незаконным использованием теллуровых клиньев и гвоздей).

Население и главы новообразованных стран специально смешаны автором разных национальностей и этносов.

Волею замысла автора этнические русские, немцы, французы, китайцы, «ваххабиты» и прочие проживают зачастую вместе не на территориях исконных государств...

Войны, московский голодомор...каннибалы, мародеры...

Где-то образованы республики, где-то восстановлены эдакие «современные» монархии, например, Московия... Восстановлены сословия... Опричники, порки, истребление каннибализма, мародерства... прекращение голода...

Экзотическая Сталинская Советская Социалистическая Республика,

Со слов одного из персонажей «евроазиатский континент... после краха идеологических, геополитических и технологических утопий ... погрузился ... в благословенное просвещенное...средневековье...Массовое производство доживает последние годы...Люди снова обрели чувство вещи, стали есть здоровую пищу, пересели на лошадей. Генная инженерия...Мы больше никуда не торопимся...А главное — мы понимаем, что на земле не может быть технологического рая. И вообще — рая. Земля дана нам как остров преодоления». Да, немного напоминает «Трудно быть богом»...

Но войны и набеги увы продолжаются...И под старыми лозунгами...

Повсеместно, особенно на Алтае, в Теллурии (естественно), возникают мастера-плотники, судя по всему, единственным профессиональным навыком которых является искусство ... точного, не приводящего к смерти (хотя бывают и такие случаи), вбивания в определенное место в череп желающих теллуровых клиньев и (или) гвоздей.

Вышеописанные эксперименты и последующая практика вбивания теллуровых клиньев и гвоздей в голову, доказывают введение подвергаемых в состояние наркотического состояния, сопровождающегося в течение длительного периода (но не на всю жизнь, так что имеют место повторные процедуры), наряду с чувством счастья, повышением знаний, навыков, часто галлюцинациями...

Поэтому самородный теллур, теллуровые клинья и гвозди — богатство («в шесть раз дороже коровы с подтелком»), о котором мечтают, на которые копят, которые наследуют, за вбивание в голову хорошо платят плотникам...

«Счастье — не лекарство. И не наркотик. Счастье — это состояние души. Именно это дает теллур».

«Он возбуждает в мозгу нашем самые откровенные желания, самые лелеемые мечты...Теллур дарует вам целый мир. Основательный, правдоподобный, живой» — так говорит Лукомский...

Лучевые резаки, живородящее сено (прыснул спреем на колоб и он стал копной)…

Калоши из живородящей резины, живородящие валенки...другие «живородящие» предметы и материалы...

«Мягкие» батарейки...живые шубы от торгового товарищества «Баргузинов и сыновья»...

Умницы и умники — то ли живые существа, то ли механизмы-приборы, во всяком случае, складываются в гармошку, накладываются на руку, принимают форму колобка, шашечной доски, «красной шапочки», или наволочки, простыни, на которую, как на экран передается изображение сексуального партнера, выполняющие функции и компьютера, и электронного справочника, и аппарата для голограмм и ... невесть чего ещё... В общем, нано-скатерть-самобранка...

Пищемашины...

Многие ездят на лошадях...другие на машинах, называемых «самоходами».

На самоходах на газе и электричестве ездят только государственные мужи и богатеи, остальные на

картофельной пульпе...

Набеги на поезда купцов роботов, не убивающих, не различающих sapiensov — их интересует только товар...сало, крупы и т.п.

Неотамплиеры — летающие на вмонтированных в костюмы (в ногах) ракетных двигателях...

Клонирование...

Нецензурная лексика (мат), эротика...гомосексуализм умеренно...

Критика или ирония в адрес руководства страны умеренная

Так утопия или нечто другое? По-моему утопия — это произведение о ...счастье...о городе счастья.

А в романе Сорокина нет счастья... Может быть, у отдельных персонажей оно и есть, или они так считают, некоторые по глупости, другие вследствие наркотического вмешательства теллуровых имплантантов...«Как Иванушка-дурачок за чудом ходил...».

Так что все-таки антиутопия...

И идея «как следует жить», «как жить счастливо», «в чем счастье» вроде бы просматривается сначала в речи вернувшегося через 4 года из опасного и драматического путешествия к «божественному теллуру» Сергея Венедиктовича Лукомского, и в самом конце в виде литературной заповеди ... последнего эпизода о «исходе» Гаврила Романыча, ну или как возможный вариант счастья...

Конечно, я не могу назвать роман шедевром, но он явно оригинален во всех отношениях. Не жалею, что прочитал и советую к прочтению. Читается быстро и легко, но... не сильно трогает... 7,2

Лестница счастья, или Эвтопия во множественном числе

Они творят свой мир.

Чудесный, совершенный, бесконечный,

В бесчисленных возможностях своих.

«Теллурия», XIV глава

Двадцатый век был веком плохих утопий: дистопий. Созданные наяву и силой художественной фантазии, они, как кажется, надолго отвратили нас от попыток сочинения положительных утопий: эвтопий. Может быть, в качестве сказки или в далеком космосе, но уж точно не на земле и не завтра — с этим давайте поосторожнее. Скудость утопической мысли даже позволила Лему говорить об «интеллектуальном парезе» авторов научной фантастики, — что, конечно же, было не столько справедливым диагнозом, сколько стимуляцией дальнейших изысканий.

Владимира Сорокина можно с полным правом назвать утопическим писателем. К этой теме он обращался не раз. В «Дне опричника» и «Сахарном Кремле» он выстроил сатирическую антиутопию, в трилогии «Лед» замаскировал дистопию под эвтопию, описав гностическое будущее «братьев Света», для которых все прочие люди — «мясные машины», не стоящие и капли соучастия. Наконец, в «Теллурии» Сорокин отказывается от мономифа, и это сразу выводит его на принципиально иной уровень — пусть не классической идеальной утопии, но человекоразмерного к ней приближения.

Именно такое приближение я бы и назвал эвтопией — изображением общества не идеального, и даже не особо справедливого, но счастливого — во всей затейливой неопределенности этого слова. Причем речь идет не об «общем счастье» (которое всегда есть счастье избранных), а именно о счастье всякого — в первую очередь индивидуума, но и семьи или любой малой группы. В чем заключается его счастье — решает каждый, общее только одно — не решать за другого. Конечно, это не идеальное общество, потому что оно человеческое, а идеалы — для богов и уберменшей. Это не лучшее общество, это просто хорошее общество. Которое позволяет быть счастливым.

В мире «Теллурии» есть место всем: князьям и холопам, революционерам и сталинистам, карликам и великанам, кентаврам и псоглавцам, тамплиерам и ваххабитам, авангардным художникам и мешочникам, детям и охотникам за монстрами, гомосексуалистам и прочей «нетрадиционно ориентированной братии» — зато нет полиции нравов, политики партии, многотысячных митингов, имперских амбиций, жадной цензуры, государственного и церковного террора. Как же все уживаются, как сосуществуют, как не разгрызают друг другу глотки? Один ответ прост: каждый пребывает в той среде, в тех пределах, которые выбирает сам. Нужно ли для этого совершить долгий путь, или же достаточно окружить себя сотоварищи границей карликовой страны, «персонального рая» — зависит от личных обстоятельств. Главное, что это возможно.

Второй ответ сложнее; тут Сорокину требуется метафизическое допущение. Предположим, у человечества появился наркотик, настолько мощный, что радикально меняет систему ценностей, делая внутренние переживания неизмеримо значительней внешних событий, усиливая до экстаза чувство свободы, веру в собственные возможности, жажду счастья, совершенства, вечного бытия. Теллур Сорокина избавляет человека от паутины быта и самодовольной пошлости, от ничтожности «футляра» и слепоты мушки-однодневки, позволяет стряхнуть страх времени и смерти, наполняет душу, словно огнем, чистым, бесконечным воображением. Да ведь именно это делает с нами высокая культура, воскликните вы! Поэтому я и назвал второй ответ метафизическим. Теллур лишь символ, метафора; отчаявшись ждать, когда просвещение и культура сделают с людьми то, о чем мечтали великие гуманисты, Сорокин предлагает несомненно более простой и фантастический способ преображения обывателя в «нового человека» — зато ему не приходится размениваться на игру в бисер. Духовное преображение дано у него не как надежда религиозно настроенного юнца, но как физический факт, нечто реальное, от чего не отвертеться, с чем теперь придется иметь дело человечеству, хочет того оно или нет.

Какое оно, это преображение, теллуровый, если угодно, «трип»? У всех свое. Авторы утопий до двадцатого века ничтоже сумняшеся полагали, что счастье человечества в единообразности — как можно желать разного, если вот он, один-единственный идеал? Утопия века двадцать первого отвергает тоталитаризм идеи. Уважаемые интеллектуалы, словно говорит Сорокин, вы умнейшие люди, но живете мозгами, не сердцем, оттого ваши идеи бессердечны, безжизненны. Два сорокинских интеллектуала, философ Фома и поэт Роман, люди буквально с песьими головами, на привале набивают животы человеческими мозгами и потрохами. Образ предельно прозрачен: от потребления идей недалеко и до потребления людей, тем более что прошлый век протоптал эту тропинку до широкого тракта. Древу жизни не нужны садовники и «специалисты по ландшафтному дизайну» — каждая ветка, каждый лист уже совершенны. В «Теллурии» пятьдесят равноценных листьев-глав — пятьдесят историй, сотни героев, и почти каждый обладает не горизонтальным, броуновским движением, но вертикальным, целеустремленным. К теллуру (впрочем, иногда и от него). Но всегда к собственной утопии, к собственному миру, к собственному счастью.

В это трудно поверить, но, кажется, Сорокин нашел формулу настоящей утопии. Она звучит так: «Только множественное число». Утопия в единственном числе всегда антиутопия, дистопия, мир под одну гребенку, где человек принесен в жертву идее, массе или воле другого человека. Хорошая утопия возможна только как несходящееся, нередуцируемое множество обособленных утопий, индивидуальных грез, духовных просветлений, глубоко личных представлений о счастье, миров, созданных воображением каждого. Несомненно, эти миры будут отличаться не только количественно, но и качественно. Утопия неграмотного кентавра, которого «одна женшчин» научила «большому щастью», утопия ослиноголовой скотницы, умеющей и любящей в этом мире лишь доить коров, утопия «большого» по кличке Вяхирь, жаждущего бочку самогонки, «обоети ее», — все они несопоставимы с утопиями «товарища Тимура», прозревающего «великих людей Futurum», или Сергея Венедиктовича Лукомского, ставшего «одним из учеников Господа нашего Иисуса Христа». Впрочем, несоизмеримы они только культурным масштабом, но отнюдь не персональным. Персонально они равнозначны, ибо каждая выводит человека на его личный путь: в чем-то крестный, в чем-то добрый, но всегда свой, незаемный. Множество человеческих судеб-траекторий, где ни одна не поглощает другую, где нет главного пути, которым хорошо или даже надо пройтись, предав забвению свой, — вот что делает утопию «Теллурии» по-настоящему живой, жизненной, дионисийской. Это, по словам Ницше, «неимоверно длинная лестница счастья»: от высших форм обожествленности «до радости здоровых крестьян и здоровых полулюдей-полуживотных». Это утопия счастья, которое каждый понимает по-своему. А ведь только такое счастье можно (и стоит!) называть настоящим.

Теллура в Древнем Риме была богиней земли, из которой все выходит и куда возвращается. Вергилий называл ее «первой из богов», Август изобразил на алтаре Мира символом изобилия. Утопия на земле, завтра, для каждого из нас — разве не заслужило ее человечество, измученное утопиями небесными, вечными, тотальными? Только не забудем о множественном числе…

Двойственное чувство — легко и местами не без приятности читаешь, а все неловко несколько. По существу, «День опричника» такая незатейливая вещица с обилием КаВэЭновских штучек, угадаек переназванных медийных персонажей, что относимые обычно оправдания по поводу чтения Донцовой — «надоело думать» «так хочется расслабиться» и проч.- в полной мере применимы к этому роману. С поправкой, разумеется, на аудиторию, несколько более образованную. Сорокин отказался от стилевого разнобоя, всякого там концептуализма и написал практически забавную фэнтези на тему опричнина в будущем. Надо отметить, что ряд сценок и деталек сделали бы честь менее даровитому литератору, а брутальный гомосексуализм и всякие там штучки в бане позабавили и вовсе без всякого осадка. Правда, смешно — и опять ловишь себя на неловкости — прямо-таки донцовщина. Приходится констатировать откровенное раздвоение — безделица, а читается на ура.

Мне интересно, а что бы СЕЙЧАС, в наше время написал Сорокин вместо этого рассказа? Когда обычные новости перекрывают все выдумки литераторов и по сюрреализму и по откровенности и жесткости происходящего.

А так... Сложно что-то сказать после столь длинной цепочки отзывов .практически полностью перекрывших весь диапазон. От восхищения пополам с трепетом, до отвращения и тошноты.

В остальном же — вполне укладывающийся в частый сорокинский приём рассказ. Подчёркнуто солнечное, реалистичное, насыщенное отсылками повествование постепенно сменяется горячечным бредом, как у сорвавшегося с ремиссии сумасшедшего, что с формального восприятия реальности и человеческой речи — постепенно уходит к НАМО РАМО речитативу и к запаху свежеприготовленной девчатины.

PS: А почему не выпотрошили? Чай не младенец.

Шока рассказ не вызвала хотя бы потому, что репутация Сорокина известна была изначально. Взялся читать просто из интереса — чего ж такого он написал, что все читатели от рвотных позывов в прямом смысле страдают? Скажу сразу: мне не понравилось, но какая-никакая идея в этом произведении все-таки есть, не слишком глубокая, но слишком глубоко засунутая. Увы и ах. Была, конечно, мыслишка о том, что вся работа — эпатаж ради эпатажа, но... Будем исходить из мысли, что книга ценна тем, что из нее можно извлечь, а не тем, что в нее заложено. Хотя мне кажется Сорокин действовал осознанно, да-да, я редкостный идеалист.

Все эти рассуждения о Ницше выглядят настолько топорно, что можно сделать только один вывод — автор намеренно сделал их таковыми, чтобы донести идею: аморальная философия калечит неподготовленные умы, и эти моральные уроды, в последствии, «пожирают» собственных детей, которые показаны необычайно живыми, но покорно идущими на убой и — что важно — разделяющими безумства родителей. Сорокин словно переносит моральные пороки в реальность: мол, не претит вам затыкать дочери рот и лишать ее права выбора — посмотрите-ка вот на этот зловещий ритуал пожирания, так якобы выглядит ее душа. В таком случае пустота и бессмысленность всех действий становится более или менее понятной: следование антигуманной идеалогии и должно быть пустым и беспощадным. Смысл в отсуствии смысла, так сказать.

Можно еще кое-что расписать: о мужицком происхождении Саблина и о поведении прислуги, безмолвно следующей за хозяевами, о чудовищном искажении любви, но нет, спасибо. Мне не понравилось — идея выделки не стоит. Подробности рассказа застревают в зубах как тот волосок из тарелки Арины, весь рассказ насквозь пропах паленым — написать можно было проще, яснее и хотя бы чуть чуть озаботиться состоянием тех читателей, которые к шоку не готовы. Да и шок — не то слово... Отвращение, скорее. Может быть, Сорокин как раз хотел отвратить читателей от этой философии... Но это при условии, что он вообще что-то подобное в книгу вкладывал. Больше рассуждать смымла не вижу и добавлю только одно — может быть, авторам все ж стоит хотя бы ради приличия задумываться о тех, кто читает их творения?

Вы никогда не задумывались над тем, что наиболее безцеремонно мы относимся к тем, кого мы любим более всего. Мы всегда лучше себя ведём на работе, чем в собственной семье. Мы всегда готовы наорать на собственную жену, но редко осмеливаемся сделать это по отношению к случайному прохожему. Почему? Потому что они нас любят и простят. И они, наши друзья, готовы это сделать. Готовы принети себя нам в жертву ради любви к нам. И эти алтари стоят везде: в каждой семье, в каждой дружеской компании. А мы, принимающие эти жертвы, почему-то не ощущаем себя канибалами...

Эту идею Сорокин не придумал. Смотрите! «Ибо весь закон в одном слове заключается: «люби ближнего твоего, как самого себя». Если же друг друга УГРЫЗАЕТЕ и СЪЕДАЕТЕ, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом». Знаете откуда это? С Библии. Галатам 5:14-15.

Книга Сорокина о внутреннем мире каждого.

Правда не совсем понятен смысл мистических крестиков и магических словечек. Может кто додумался — подскажите.

Вообще, может в этой книге и есть какой-то глубокий смысл: во всех этих полумагических числах, словах с непонятным с значением... Но из-за обилия нецензурной лексики очень трудно сосредоточиться и что-либо осознать. Может в этом и заключался замысел автора? Чтоб читатель не мыслил...

В этом произведении, где от каждой строчки просто сквозит абсурдом, есть только два адекватных места: рассказ Штаубе о блокаде Ленинграда и хлебных крошках, так же рассказ матери ГГ о своей жизни. Это единственные истории, где нет ненормативной лексики и они вполне логичны. И в обеих случаях речь идёт о прошлом. Поэтому данный роман — это крик безнадёжности и отчаянья. Это утверждение, что всё, что было в нашем обществе благородного и героического, осталось в прошлом, а в будущем нас ждёт лишь абсурд и хаос. И нет смысла даже мыслить — все умозаключения обернутся безумием.

Намёк на игральные кости в конце свидетельствует о том, что человечество навсегда проиграло перед наползающей безцельностью.Оно всё равно будет существовать вечно, как законсервированные сердца, будет существовать на своей поруганной и истощённой технопрогрессом Земле (жидкая мать), но в этом существовании не будет смысла.

Вот это всё. Всё, что я могу выжать из этой книги. Кто понял больше — пишите. И в догонку не удержусь от ехидства. У меня вопрос к автору: «Вы бы хотели, чтобы ваши сын или дочь любили... Нет, я не говорю «просто читали», а именно любили ТАКИЕ произведения, увлекались ими? Если нет, то зачем тогда такое писать?»

Ставлю «два». Можно было и «кол» влепить, но жалко автора: старался всё-таки.

Русская печка — неизменный атрибут русских сказок, чего только стоит баба-яга с лопатой...Как выяснилось, недоношенных детей укладывали на лопату и помещали в теплую печь (чрево матери),чтобы ребенок быстрее набирался здоровья.

Обиженный и униженный по-жизни немец, мечтающий о сверхчеловеке не оригинален

«Гёте, Байрон, Шатобриан, Шлегель! Да что, Шлегель, черт возьми, — в статейке Раскольникова весь ваш Ницше! С потрохами! А Ставрогин, Версилов? Это не сверхчеловеки?»

Анастасия — «воскресение» («возвращённая к жизни»), невинная душа, которая «еще очень мало знает о мире, но очень любит его. И любит людей...»

Христос предлагает христианам свою «плоть и кровь — Вас от Нового Завета не подташнивает? Почему вино — кровь Христова, а хлеб — Его тело?

Но не обязательно-же гвоздями к кресту и в 33 года — есть «своя кухня», национальная... Есть гвозди — с крестами, Солнце, латинские слова-мантры...Сверхчеловеки занимаются своим обыденным «Transcendere» — испекают очередную Серафиму...

Производство отработано и поставлено на поток!

Судя по окончанию рассказа — технология работает отлично...

Рассказ обладает волшебным диуретическим свойством. Можно применять вместо отвара брусничного листа. Только осторожнее, соблюдайте дозировку.

Наверно это произведение никогда не оценят с объективной с точки зрения, так что я даже не буду пытаться совершить этот подвиг. Хотите узнать о моих впечатления после прочтения? Пожалуйста! Тем, кому лень читать весь мой длинный и занудный отзыв, могу сразу обозначить главную мысль всего ниженаписанного. А мысль эта заключается в том, что рассказ не произвел на меня ожидаемого эффекта. А теперь перейдем к длинной и занудной части.

Как только я решила прочитать эту книгу, то сразу принялась изучать отзывы тех, кто это уже сделал. Спустя некоторое время, начитавшись явно противоречащих отзывов других людей, я уже, чисто из желания составить собственное мнение, приступила к самому главному, к прочтению данной книги. Сразу хочу отметить то, что не имею совершенно никаких претензий к стилю письма автора. Но даже обладая таким талантом невозможно спасти совершенно никчемное содержание книги. Такое чувство, что издательство или сам автор решили выкинуть половину текста, где содержалось описание идеологии этих людей. Под идеологией я понимаю не приверженность философии Ницше, а смысл всего этого… действия. Жертвоприношение? Или у них такой обычай праздновать шестнадцатилетние в виде главного блюда? Все время пока я читала эту книгу, меня интересовал только один вопрос. Какие цели преследуют эти люди, поедая собственных дочерей? Дочитав до конца, я так и не нашла ответа на свой вопрос. Что касается описания процесса приготовления и поедания «жаркого», то я хочу сказать только одно: не впечатлило. Серьезно, это все не произвело на меня должного впечатления, только потому, что не была описана идеология данных людей. Единственное что меня удивило в данной книге это то, как у Арины попросили руку… В буквальном смысле попросили руку! Я сначала даже не поняла почему пошли не за кольцом, а за пилой… Ну ладно самое главное, что потом врубилась…Действительно, что может быть более обыденным того, как подарить руку своей дочери другу. Подумаешь какая-то там рука, скоро мы ее всю сожрем!

В заключение хочу написать, что в книге отчетливо показано сильное влияние семьи на развитие взглядов и убеждений детей. Пожуй это единственное, что я сумела буквально вырвать из данной книги. И да, книгу действительно надо запретить выкладывать в открытых источниках информации, так как читать это можно только людям с устойчивой психикой и сформировавшимся мировоззрением. Даже страшно представить какой эффект данное произведение может произвести на депрессивного подростка, который душа в душу живет с чувством абсолютного одиночества и непонимания в этом мире.

Прекрасная метафора о зависимых читателях в самом что-ни-на-есть наркотическом смысле, на уровне биохимии и выработки эндорфинов. О тех кому Книга подушка, подружка, перекур и час-пик. Ближе чем может быть жена. Кто ложку не возьмет без книжки. И в то время как каждый прожитый год отнимет по удовольствию: где те прятки, тот велосипед, в каком краю рыбалка и грибалка, где дискотеки и дискографии? Но чтение — ЧТЕНИЕ по прежнему дарит первозданную радость. Да, вредно, да, настоящая жизнь за окном... Не знаю, не знаю, пойду приму Славникову перед сном и катал я ваше Солнце!

Ко всем нижеперечисленным достоинствам роман на удивление кинематографичен. И по форме и по содержанию это готовый киносценарий. Сплошное действие, никаких рефлексий и саморефлексий, всяких там ...Штирлиц подумал, ... и тут он понял... Динамичный сюжет, крепкий, не оставляющий разочарований и недосказанностей финал. Яркие, предельно живые диалоги, впрочем это традиционно сильное Сорокинское место, достаточно вспомнить «Очередь». Ну и конечно, фабула, сила ее такова, что снились мне мои сердечные братья и я почти просыпался обездоленным, осознавая что это не так.

Сорокин занялся откровенными самоповторами — или в этом сборнике 2010 года просто старые рассказы? Всё это я уже читал. Ну да — сперва какое-то развитие событий, потом приступ, пена изо рта, кровища и сюр.

Но есть один способ гораздо точнее охарактеризовать этот сборник. В начале этого сборника пожилому читателю в анальное отверстие засовывают кайло. Так читатель и продирается через книгу — с кайлом в анальном отверстии. И с наслаждением его достаёт, перевернув последнюю страницу.