Тварь ли я дрожащая?..

С ответом на этот вопрос я определилась давно. Еще какая дрожащая. Но речь ниже пойдет не о делении людей на «вошей» и «право имеющих», а об экранизациях. Уже прошло достаточно много времени с тех пор, как по Первому каналу показали экранизацию «Преступления и наказания» Федора Михайловича Достоевского. Но время не проходит зря. Оно пошло на то, чтобы переварить, усвоить и рассудить. Экранизировать классику – дело серьезное и в высшей степени сложное. Это признают и режиссеры, и сценаристы, и актеры, и зрители, взявшие на себя труд эту самую классику смотреть. Дмитрий Светозаров, режиссер 8-серийной версии вышеупомянутого романа, отвечая на вопросы о фильме, говорил: «Я старался во всем следовать автору. И не менять Достоевского» (прошу прощения за неточную цитату, но смысл слов господина режиссера был именно таков). Сказал. Но, на мой взгляд, покривил душой. Помню, преподаватели нам в университете говорили, что у Достоевского можно экранизировать любой роман, любой. Кроме одного. «Преступления и наказания». Потому что в нем, в отличие от остальных, полифонических (по Бахтину), многоголосых, есть только один голос. Автора. Который ведет с главным героем диалог на языке обстоятельств, голосами других героев, медленно, но верно доказывая свою правоту. То, что нельзя убить человека, нельзя тебе решать, кому жить, а кому – нет. Но не только это. Федор Михайлович был христианин. Это факт. И это его слова: «На земле дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Поэтому для Достоевского так важно, чтобы в сердце его героя Бог победил, чтобы Раскольников одержал победу над своим инфернальным двойником. И поэтому роман заканчивается словами: «Под его подушкой лежало Евангелие»… Знаю, что критики много ругали писателя за такой конец. Знаю и то, что если меня не остановить, я могу говорить о романе бесконечно. За пять лет универской жизни я прочитала «Преступление и наказание» вдоль и поперек не меньше двенадцати раз. На защите диплома меня саму придавило от того, как сыпались из меня цитаты. Но мне, к счастью, удалось сохранить любовь и трепетное отношение к произведению, которое я препарировала как заправский патологоанатом. Оттого я, не щадя живота своего, на протяжении двух недель по ночам прилипала к экрану телевизора, где оживала моя любимая книга. Следила, не отрываясь и дрожа от волнения. Так было страшно, что изуродуют Достоевского. Не изуродовали, нет. Но отретушировали, это правда. Припудрили, затянули талию в корсет. И получилось, что вроде бы — оно и вроде бы — не оно. Хочется сказать: хорошо сделали. И в то же время не оставляет странное послевкусие. Какой-то пустоты и незавершенности. Актерский состав подобран очень даже неплохо. Блестяще раскрылся Александр Балуев в образе Свидригайлова, не менее блестящ Андрей Панин, сыгравший Порфирия Петровича, органична Полина Филоненко в роли Сонечки. Владимир Кошевой, даже несмотря на некоторое внешнее несходство (у Достоевского главный герой «темно-рус с замечательными черными глазами», а актер – голубоглазый блондин), самый настоящий Раскольников. Первая часть не разочаровывает. «Преступление» — безупречно, даже великолепно. Но вот с «наказанием»… Чем ближе к концу, тем больше «почему»? Почему в фильме нет снов Раскольникова? Ведь сны для Достоевского – вещь едва ли не первостепенной важности, потому как именно во сне обнажается внутренняя жизнь человека. От детского кошмара главного героя лишь только отголосок. И от свидригайловского «кошемара во всю ночь»   тоже только отголосок. Где только читавший (и хорошо читавший!) роман зритель поймет, что мелькнувшая, буквально, в кадре девочка в гробу – жертва Свидригайлова. Почему Пульхерия Александровна, у Достоевского хранившая страницу из газеты со статьей своего обожаемого сына у сердца, в фильме заворачивает в нее яблоки? Ведь она же бережет ее как драгоценность, людям показывает… А тут – яблоки… Почему, почему самый важный момент, который в романе является наивысшей точкой, катарсисом, момент тихого покаянного поклона Раскольникова на площади показан так сухо и… странно. У Достоевского этот эпизод почти невозможно читать: слезы теснят грудь и перекрывают дыхание. Раскольников падает на колени, в нем просыпается покаянное чувство, он целует землю, слова «я убил» готовы сорваться с его языка… И тут, как обухом по темени, оглушающе: «Надрался!» «А ведь светло еще!» «Парнишка-то еще молодой!» Занавес, чуть-чуть приоткрывшийся и впустивший полоску света, снова наглухо   задергивается. Раскольников поднимается с колен вновь в окружении «тварей дрожащих». Это у них прощения-то просить? В фильме герой делает земной поклон, целует землю, еще поклон, еще целует и… А ничего не происходит. Словно бы и не было его. Никто ничего не заметил. Нет внутреннего конфликта, нет того, что потом выразит словами другой герой в другом романе: «Ведь я, так сказать, душу мою разорвал пополам пред вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеих половинах»... Нет того надрывного чувства, что есть в каждом произведении Достоевского. Нет катарсиса. И потом все скатывается. Последний всплеск – приход Родиона Романовича в полицию – уход – встреча с Соней – признание. Все. Раскольников на каторге, лежит в больничной палате, и мы слышим те же мысли о «тварях дрожащих» и «право имеющих». Ни тени покаяния, признания вины. И даже когда он сидит рядом с Соней, глядя на открытое пространство, мы не чувствуем ничего, кроме пустоты. Мы не слышим воодушевляющего: «Семь лет! Еще только семь лет!», мы не видим, как «под его подушкой лежало Евангелие», перед нами нет перспективы возрождения человека. Повторюсь, экранизация — дело чрезвычайной сложности. На моей памяти только две блестящие и почти безупречные экранизации – «Собачье сердце» Бортко и трилогия «Властелин колец» Питера Джексона. Несмотря на то, что в последней есть отступления от книги Толкиена в сторону кинематографической необходимости. Но в ней сохранен дух литературной основы. Чего не в полной мере хватает в «Преступлении и наказании» Светозарова. Не скажу, что фильм не удался совсем. Но это лишь попытка, хоть и хорошего качества. Может, и правда сложность в самом романе? Не знаю. Впрочем, все это лишь мое скромное мнение. Тем более что «тварь я дрожащая».