Дмитрий Гаврилов «Волхов, сын Словена»

Несмотря на всю мою любовь к творчеству Юрия Никитина, некоторые циклы его произведений так и остались за пределами моего внимания. Так что, удивительным образом, «Волхов, сын Словена» Дмитрия Гаврилова оказался первым романом «Княжеского пира», который я прочитал. Потому не мне судить, насколько автору удалось сохранить дух серии, или же в какой степени оригинальная задумка Юрия Александровича оказалась им творчески переработана. Сравнения мои неизбежно ограничены теми образцами славянского фэнтези и исторического романа, с которыми у Никитина я знаком.

Но, как бы то ни было, то, что я обнаружил под обложкой «Волхова», мне понравилось.

«Волхов, сын Словена» — фэнтези историко-мифологическое. «Славянское фэнтези» в данном случае означает не просто заимствование этнокультурного антуража, не бережно сконструированный для его воссоздания вымышленный мир, удобный автору, — но вписанность сюжета именно в нашу историческую действительность. Одна из сложнейших проблем, встающих перед автором такого произведения — это выбор соотношения между исторической истиной и степенью погружения в миф, легенду. Нахождения меры, в которой факт может растворяться в фантастическом, в тумане, заволакивающем тьму веков.

И здесь Гаврилову пришлось принять несколько неочевидных решений, явным образом спорных, но главное в том, работают ли они. Для меня — скорее да.

О чём речь?

В качестве канвы романа взят, по-видимому, новгородский цикл былин о богатыре-оборотне Волхове. В романе Волхов предстаёт перед нами старшим сыном и наследником князя (тцара) Славии Словена, добровольно отказавшимся от княжеского венца в угоду странствиям волхва и постижению потаённой сути мира. Волхов — мудрый правитель (в прошлом), могучий воин, он действительно обладает способностью к превращению и готов сразиться не только с врагами родной земли, но и против диких или нечистых тварей и сущностей, грозящих людям или стоящих на его пути. Однако путь, выбранный им — это в первую очередь дорога знания и духовного самосовершенствования. Это предопределяет неспешный старт повествования.

И вкатываться в это повествование не очень просто. Во-первых, читателя встречает приличная порция архаичной лексики, которая, с одной стороны, добавляет колорита, с другой, над некоторыми словами придётся крепко поразмыслить (либо покопаться в словарях), чтобы добыть из контекста их значение: сносок в романе не предусмотрено. Во-вторых, несколько сбивает с толку исторический контекст. Казалось бы, сами имена персонажей дают понятную культурно-историческую привязку, а описанные реалии довольно близки к тем, что можно встретить в исторических романах Юрия Никитина, вроде «Князя Владимира», или дилогии «Тризна по князю Рюрику» самого Дмитрия Гаврилова (в соавторстве с Анной Гавриловой). Соответственно, ожидаешь чуть более раннего, но близкого исторического периода. Однако отдельные упоминания о путешествиях персонажей дают понять, что дело происходит в глубокой античности (так, фигурируют, с несколько изменёнными именами, Гомер и Гесиод, которых Словен и Волхов застали лично); обмолвки о прошлом их народа заставляют ассоциировать их скорее не со славянами в привычном понимании, но с более древним народом скифов (той его ветвью, что откочевала к северу и осела там, создав городскую цивилизацию); наконец, топонимика северо-западных русских земель, Приильменья вполне узнаваема, где-то именами городов, где-то названиями озёр и рек, но всё же при этом искажена относительно стандартов, привычных по учебникам истории и наиболее известным летописным сводам. В результате формируется противоречивая и контринтуитивная картина, которая, казалось бы, даже может отдавать «клюквенностью» «родины слонов», но…

И вот тут вступает в дело третья трудность «вхождения в материал», которая, парадоксально, ставит всё на свои места. Дело в том, что старт романа подаётся сложным чередованием флэшбэков. Вместе с Волховом мы кочуем по причудливому ландшафту его памяти, из зрелости в детство, оттуда в юность, и обратно в детство, и далее, далее, далее... Последовательность этих «вспышек сознания» не всегда удаётся правильно выстроить с первого раза, и достаточно трудно выделить, что из них относится к непосредственному «сейчас» повествования. Однако быстро понимаешь, что эта мозаичность «не баг, а фишка» романа. Ландшафт воспоминаний накладывается на ландшафт природный и исторический, на южную природу путешествий и военных походов юности героя, или же на величавые пейзажи Русского Севера его детства и зрелости. И, углубляясь в эти причудливо переплетённые картины, читатель вскоре осознаёт, что Волхов находится в довольно непростых отношениях не только со временем, но и с пространством, причём не только на уровне субъективного восприятия, но и в смысле проникновения в глубинные слои реальности. Волхов путешествует по своеобразным топосам родной земли, по местам силы, где достаточно сдвинуть с места вросший в почву камень с руническими письменами, чтобы открыть тропу богов, ведущую за пределы мира, углубиться в чащу дремучего леса — и повстречать сущности древние и удивительные, недоступные взору обычных смертных.

Волхов — человек «ведающий», сумевший приподнять завесу видимого мира и нащупать под ней мифологические и метафизические основы. Притом этот специфический опыт Волхова описан автором осторожно и деликатно, очень локально, так что в большинстве случаев остаётся гадать, является ли он свидетельством действительного прорыва в иномирье, или же плодом изменённого состояния сознания героя, его, как сейчас сказали бы, психоделического поиска. Волхов живёт в очень особом «безвременье» и «беспространствии», населённом богами и демонами, и древними представлениями о мироустройстве, и своего рода «этическими универсалиями», поскольку, как по ходу действия обнаружится, здешние законы имеют отношение не только к славянской (или «скифской») мифологии, не только к заветам предков Волхова и его народа, и управляют вовсе не только духовным, «тонким» миром, но и делами светскими, мирскими.

И вселенская природа этих откровений до поры сильно контрастирует с видимостью простой и одинокой жизни, которую ведёт главный герой.

Звучит не слишком-то похоже на обычное героическое фэнтези, не так ли?

И правда, здесь, на этапе развёрнутой, сложной и продолжительной экспозиции читательское внимание цепко держат вовсе не захватывающие приключения, кровавые битвы, изощрённые интриги. Всё это тоже будет, но потом. А пока что от чтения оторваться трудно (ведь действительно трудно!) по другим причинам. Помимо понятного желания всё-таки собрать этот паззл до конца и понять, что же тут всё-таки, щьорт пабьери, происходит, это, во-первых, широкие стилистические возможности автора, порождающие одни из самых впечатляющих образцов пейзажной лирики в отечественном фэнтези, во-вторых, его живое и яркое воображение, завораживающее картинами потустороннего, с которым сталкивается Волхов в своих странствиях (если подбирать аналоги в фэнтези Никитина, то эти картины напоминают, пожалуй, поход героев «Артании» в земли дивов, или же блуждание Троих из Леса по подземным владениям Ящера в романе «Трое и Боги»). Наконец, это чувство подлинности, аутентичности, которое умеет создать автор при описании верований и обычаев языческой древности. Это сложная и неоднозначная картина, при написании которой Дмитрий Гаврилов не чурается и тёмных красок, и пугающих образов, так что его атмосферное фэнтези подчас становится почти тёмным, но никогда не превращается в упрощённое пугало или пустую, но щекочущую нервы экзотику.

И вот покуда Волхов блуждает в своих духовных исканиях, через них и помимо них проступает мир посюсторонний, мир, который Волхов в негодовании оставил, сбросил с плеч, как бремя, мешающее постигнуть суть вещей. Мир, в котором его родные братья в сварах за власть готовы разрушить великое наследие отца, в котором единый народ вот-вот распадётся на враждебные, истребляющие друг друга племена. Мир, где интриги жрецов всё дальше уводят их паству от древнего закона и истин, которые те призваны были хранить. Этот мир выходит на первый план постепенно, вытесняя к середине книги сновидческие прозрения Волхова на периферию повествования. Действующими лицами становятся братья Волхова и их родичи, жрецы, чужеземные князья и воины, и мы становимся свидетелями развязывания, поэтапного и неизбежного, междоусобной войны, готовой разрушить выстроенную тцаром Словеном страну, Славию. Войны, разумеется, не хотел никто, но война оказалась неизбежна. От этой междоусобицы Волхов отстранился, прозревая её отвратительную суть, но сможет ли так и остаться от неё в стороне?

Пуповиной, связывающей главного героя с этим миром, становится судьба случайно (или чьим-то промыслом?) встреченной девушки Нельды, тоже, как и Волхов, «ведающей», прозревающей суть вещей под внешней видимостью, и изгнанной за это испуганными сородичами. Нельда становится по сути главной героиней второй половины романа. Беспокойство юности толкает её в самую круговерть интриг и междоусобиц, она оказывается при дворе князей — братьев Волхова, проникает мысленным взором в сокровенные планы жрецов и в священный полумрак их храмов, разгадывает смысл тайных интриг и терзается бурным ураганом собственных чувств, едва ей понятных.

Вторая часть романа успевает вместить в себя и приключенческий квест, и круговерть интриг в духе «Игры престолов», и романтическую линию, которой позавидуют многие опытные авторы пресловутого ромфанта. С одной стороны, переход от неспешной и атмосферной линии Волхова к этому участку повествования может показаться слишком резким, а почти полное исчезновение заглавного персонажа — породить закономерные вопросы. Кроме того, линия Нельды лично мне показалась и попросту несколько затянутой сама по себе. Однако и козыри автора здесь понятны — наконец мы получаем крепкий, интригующий сюжет, вдоль которого читатель может двигаться привычным образом. Линия Волхова не исчезает совсем, но выступает едва намеченным контрапунктом к основной линии повествования, придавая ей объём и создавая возможность альтернативной трактовки событий. Постепенно между ней и событиями главной линии нарастает подспудное напряжение, так что роман обрывается очевидным вопросом: сумеет ли Волхов не вмешаться в происходящее?

«Волхов, сын Словена» — первый роман анонсированной дилогии, и второй том получит название «Возвращение Волхова». Что-то подсказывает, что «Возвращение» в данном случае не привычный штамп для названия второй части, и даже не просто указание на вмешательство Волхова в разворачивающиеся события. К концу первого романа заглавный герой завершает и свой, особый поиск. И какие истины ему удалось в нём добыть, также предстоит узнать из второго тома.

Роман Дмитрия Гаврилова — это и долгожданное для поклонников продолжение старого цикла славянского фэнтези, начатого некогда мэтром жанра, и — один из многих — вклад в испытывающий прилив читательского внимания поджанр. Интерес к фэнтези на аутентично русском фундаменте возрос, его так или иначе пытаются удовлетворить многие писатели, художники, разработчики игр, et cetera. Это понятное и интересное своими перспективами явление само по себе.

Однако и в том, и в другом случае «Волхов, сын Словена» видится чем-то большим, нежели дежурный «подход к снаряду». Это нешаблонно выполненный роман, где находится место и нестандартным персонажам, и доле стилистического эксперимента, и запоминающемуся визионерству. Что особенно важно, автор в этом романе, не чураясь игры с читателем, не стесняясь завоёвывать его внимание захватывающим сюжетом и доступными для сопереживания персонажами, старается всё же говорить о чём-то сверх того. Вкладывать «прибавочный смысл», рефлексировать над сложными вопросами этики, истории, государства и власти. Вплетать в свои сюжетные узоры смыслы, которые не стыдно назвать и «философским содержанием».

Однако оправдать эти многочисленные авансы, которые «Волхову» хочется выдать, должен второй том. В режим ожидания которого лично я теперь и перехожу.