После прочтения осталось чувство неудовлетворенности, забавно созвучное ощущению рассказчика. Впрочем неудовлетворенность касается только завершения романа, так как в конце чувствуется некоторая подвешенность событий и персонажей. Хотя с другой стороны окончание выглядит закономерным и очень логичным —

Особый интерес представляют первые главы, чрез которые автор,

Неожиданно

Читается книжка одним духом, единственно проседание идёт во второй половине произведения, так как местами слишком много самокопания, слишком много мнительности, одним словом — слишком много достоевщины, не зря эпиграфом шёл отрывок из Братьев Карамазовых.

Так же интересно то что на протяжении всего произведения Мисима цитирует и упоминает только европейских авторов, так что если поменять имена персонажей и названия географических объектов на более привычные получился бы вполне себе европейский психологический роман. Да в начале творческого пути Мисима был далёк от своих поздних националистических взглядов.

В общем, несмотря на некоторые недостатки, произведение оставило приятное впечатление, рекомендую всем интересующимся.

История о том как встретились два одиночества.

Хозяйка ресторана Кадзу и отставной политик Ногути, встречаются во время банкета в ресторане Кадзу. Оба они в зрелом возрасте. Она- жизнерадостная, деятельна женщина, которая добилась успеха всеми возможными средствами. Он- меланхоличный, холодный приверженец высоких идеалов и традиционных взглядов. В довершение ко всему они принадлежат к разным политическим партиям.И вот они решают поженится.

С самого начала понятно что ни к чему хорошему это не приведёт. У них нет ни одной точки соприкосновения, они слишком разные чтобы слушать и понимать друг друга. Если бы они встретились когда были моложе, то возможно смогли бы смягчится и подстроится. Но когда у тебя за плечами жизнь, устоявшиеся убеждения это очень сложно, если не сказать невозможно. И если Кадзу выбирает этот брак чтобы избежать одиночества и обрести почтение в старости, то с Ногути все сложнее. Мне кажется, он действительно влюбился в неё , но в силу характера и предубеждений совершенно не мог это показать, хоть и пытался. И именно его мне искренне жаль. Одинокий, замкнутый в себе старик, чьё время ушло.

Тонкая, пронзительная, запоминающаяся история.

Мне кажется, что в этой книге главное не в том, почему Нобору, Главарь и другие мальчики стали такими жестокими и эгоистичными, или почему Фусако не досмотрел за сыном. По моему, главная мысль Мисимы кроется в том, что человек должен всегда идти за своей мечтой, найти свое призвание. Море было для Рюдзи его жизнью, его страстью, его призванием. И по сути, он предал свою мечту, решив стать обычным обывателем. Нобору и остальные подростки это оружие судьбы, которая наказала его за предательство своих идеалов, за совершенное преступление против своей сути. Море и Рюдзи были одним целым. Когда Рюдзи остался на суше, он приговорил себе к смерти.

Вроде как в основу романа лёг реальный случай — в 1950м году молодой послушник японского монастыря Кинкаку-дзи скосплеил Варга Викернеса. Книга описывает — довольно красочно, надо признать — события, которые толкнули монашка на это.

Начать с того, что Мидзогути — тот ещё не_такой_как_все. Никогда даже и не лелеял надежд на то, что сможет стать таким, и очень этим гордился. А ведь этот ценник-мизантроп всего лишь заикался... В лучших традициях восточных религиозных практик он везде видел намёки и полунамёки. Беглый матрос застрелил сдавшую его любовницу; отец ночью закрыл Мидзогути глаза, чтобы он не пялился на то, что вытворяла его собственная мамка с гостем семьи, — намёки виделись парню в мелочах. А самым большим намёком в его жизни был Золотой Храм — самый величественный из монастырского ансамбля, при котором Мидзогути после смерти отца и жил.

В решающие моменты жизни Золотой Храм возникал в сознании нашего героя, и он, как правило, уходил ни с чем и утешал себя тем, что есть какая-то красота, которую он не может предать, какая-то красота, которая переживёт всё, но неминуемо должна сгореть в пламени войны. Гордился этим и одновременно тяготился...

А красота взяла и не сгорела, чем, кажется, очень расстроила Мидзогути, зато определённо обрадовала других. Во время показа монастыря пьяному американскому солдату наш герой по приказу туриста пнул его спутницу в живот (собственно, только этим Мидзогути и отличается от рядового аниме-протагониста — он отчаянно ссыт, когда страшно). Она потеряла ребёнка, но было уже поздно — Мидзогути было решено отправить на учёбу в университет за «прилежание». Уже будучи студентом, он получил известие о смерти своего очень хорошего друга Цурукавы и пустился во все тяжкие, ведь только благодаря Цурукаве он держался. Ну, как понять — держался... Сошёлся с другим ценником-мизантропом Максом Демианом (зачёркнуто) кривоногим Касиваги, проникся его взглядами на жизнь, стал прогуливать лекции в университете. Его отношения со всеми изрядно усложнились, и однажды, во время одного из сеансов эскапизма, Мидзогути пришло в голову, что он должен поджечь Золотой Храм. Цепочка размышлений, приведшая его к этому выводу, мне осталась не совсем понятна. Нет, дело ясное, что Храм стал для него своеобразным маяком, уводящим от обычной жизни, от которой этот манька, оказывается, всё ещё надеялся хлебнуть. Инь-Янь во все поля и прочие «обманчивые туманы философии» по Льюису. (Кхм, единственное знаковое произведение Льюиса тоже про монаха. Есть ли тут какой-нибудь намёк... А хотя ну его куда подальше.)

Храм-то Мидзогути в итоге сжёг. Когда церковь Будды горела, одна из её комнат, «Вершина прекрасного», отказалась пустить нашего героя. Глубоко. Символично. ЧЁ БЛИН... А после он сидел на холмике, поплёвывал в пруд, глядел на ночное небо и улыбался. Конец.

Что сказать о прочитанном, я даже не знаю. Такое впечатление, что какие бы литературные потуги японцы ни совершали, всё равно в результате получается сценарий для средненького аниме-сериала. Тут полный комплект — и дединсайдик, не нашедший взаимопонимания с обществом и уверовавший в свой особый путь (ТМ), и мысли вумные, и всяческие градации духовности... Нет, текст тут очень хороший. Но одним лишь хорошим текстом и интересными мыслями сыт не будешь, особенно если ты не приверженец японских духовных практик. Гораздо важнее то, что с некоторого момента всё начинает попахивать отборной демианщиной (все вот эти высокие женские образы, Касиваги, у которого имелась отповедь буквально на всё на свете), разве что Мидзогути избирает свой собственный путь — путь не поиска, но освобождения от того, что он нашёл такой ценой. Хоть и мог бы найти всей этой муре более практическое применение — например, дрючить красивых тяночек, — если бы не детская впечатлительность. Другого названия для его капризов я подобрать не могу. («Уважаемая, да у вас рот в «Демиане»...»)

Такие вот дела. Пожалуй, на этом знакомство с японскими философскими идеями... а не, там ещё «Ваш покорный слуга кот» не прочитан.

Заключительная часть «Моря изобилия», отосланная автором в редакцию утром 25 ноября 1970 года, когда всё и кончилось.

Прошло ещё двадцать лет и Хонда снова встречает, как ему кажется, воплощение своего друга Киёаки.

Несмотря на кажущиеся пробелы в повествовании, очень полная и сильная книга. Последними страницами подводится итог всей жизни Хонды, устами настоятельницы Сатоко даётся намёк, как воспринимать произошедшее.

«Хонда подумал, что пришёл туда, где нет ничего, даже памяти».

Вот легкоатлеты делятся на спринтеров, стайеров и марафонцев, так и читателей можно поделить. Я определенно спринтер, т.к. люблю короткие истории, а романы читаю с трудом. Данный роман не велик по размеру, скорее это даже большая повесть, поэтому осилить удалось быстро, причем этому способствовал и слог, и тема, и японский колорит.

Несмотря на серьезность названия не могу книгу отнести к очень серьезному чтиву, возможно из-за манеры подачи информации характерной японским авторам. Тут нет мхатовских пауз, душевных терзаний из разряда быть или не быть, четко прописанных психологических образов героев, а все происходит легко и непринужденно и вообще на грани фарса.

Главный герой после неудачной попытки самоубийства выставляет свою жизнь на продажу в прямом смысле этого слова. Т.е. за вознаграждение он готов выполнить любое поручение покупателя, которое связано со смертельной опасностью. Предложение конечно крайне оригинально, но оно находит своих потребителей, которые не менее экстравагантны в желаниях чем главный герой. Так закручивается сюжет, от которого очень сложно оторваться, местами в нем события комичны, временами все очень душевно и лирично, отдельные главы похожи на шпионский детектив, кроме того в книге много сцен секса и насилия. Казалось бы нечитабельная солянка, но нет — все это в совокупности не портит роман, а как-то очень гармонично вписано в сюжет, поэтому читать интересно.

Но самое главное в книге очень много умных мыслей, которые обычно не приходят в голову, а увидев их в романе, начинаешь задумываться, что это ведь действительно так и лучше сказать как сказано автором не возможно. К примеру мысль о том, что люди больше всего боятся неопределенности, и как только человек понимает это, то страх сразу проходит или то, что жизнь всегда сопряжена с беспокойством и что она сама по себе и есть беспокойство. А мысль о том, что где бы мы не были на нас всегда смотрит одно и то же небо — она прекрасна.

В общем книга хороша, в ней много необычных образов, масса странных сцен, а также мыслей и идей, над которыми хочется подумать.

Всегда сложно комментировать чужое горе, давать оценки поведению людей и даже молча наблюдать за развитием ситуации в отдельно взятой семье, тем более, если все это связано с детьми. И это как раз тот самый случай.

История начинается достаточно бойко и в таких красках, которые знакомы большинству из нас, идиллия времяпровождения на море, безмятежность пляжного отдыха с детьми. Ощущения счастья и спокойствия. И тут случается трагедия, которую, лично я, как и главная героиня не могу понять ни с точки зрения справедливости судьбы, ни с точки зрения того как такое вообще могло произойти физически, ни с точки зрения количества жертв. И реакция главной героини как первая, так и последующая мне совершенно понятна. Переживания главного героя тоже очень ясны. Особенно его ощущение своей исключительности, что вот он среди людей, но никто не догадывается какая у него трагедия, что ни каждому возможно это ощутить, пережить и остаться тем кем ты являешься, да и даже последующие способы заглушить боль, как желание задержаться после работы где-нибудь только не увидеть жену, мимолетная интрижка на стороне и прочее. Вообще мне казалось, что вот-вот должно произойти еще что-то трагическое, но автор ушел от стереотипов и просто показал принятие ситуации героями, их смирение и способность жить дальше, причем оставаясь семьей. И это наверно самое главное, посыл конечно далеко не самый жизнеутверждающий, но все же говорящий о том, что все проходит и вместе пережить горе все-таки легче, чем в одиночку.

Предыдущие рецензенты писали, что реакция героев и душевные переживания неубедительны, а по мне так вполне достоверны. Напыщенность и излишний пафос хорошо для слезливых мелодрам, здесь же жизненная история и именно в такое как раз и верится.

Поставила бы 8 или 9 этому рассказу, если бы история не была несколько затянутой.

Третья часть тетралогии охватывает большой промежуток времени — от сороковых, начала большой войны, до пятидесятых. Соответственно, Хонде уже под шестьдесят. В служебной командировке в Таиланд он посещает дворец сиамских принцев, тех самых, из первой части, и встречает там маленькую принцессу Йинг Тьян. Та в открытую заявляет, что в её теле заключена душа, прилетевшая из Японии. Через десять лет выросшая Йинг Тьян приезжает в Токио учиться.

Мне эта часть показалось самой слабой. Особенно непонятно поведение Хонды. Ведь он помнит о пророчестве Киёаки, верит в него и ждёт нового воплощения своего друга. А тут малышка, пусть и объявленная роднёй сумасшедшей, прямо говорит, что душа, рождённая в Японии, томится в этом чужом теле, сообщает факты из жизни Киёаки и Исао и... Что? Хонда просто уезжает и благополучно забывает обо всём на десять лет. А потом, в Японии? Превращение Хонды в похотливого вуайериста, пусть и не совсем откровенного — просто отвратительно.

Но, несмотря на странности главного героя, в романе много интересного. Возвращение персонажей из предыдущих частей, жизнь Японии в войну и оккупацию, Хинаяна и Махаяна, поэтический дар и его отсутствие, любовные отношения разновозрастных людей. Вновь разрушительная сила красоты, рефреном идущая через все произведения Мисимы.

Что же дальше? Остаётся последняя часть этой истории длиной в жизнь.

Вторая часть тетралогии «Море изобилия».

После событий первой части прошло девятнадцать лет и Сигэкуни Хонде под сорок. Он по-прежнему часто вспоминает лучшего друга детства – Киёаки и его предсмертное пророчество, что они ещё обязательно встретятся «под водопадом».

Далее повествование идёт большей частью от имени Исао. Студент, мастер кэндо и глава тайного общества.

Параллели между реальным Обществом Щита, основанным автором и описанным им в книге просто потрясают. Мисима практически предугадал в своём романе то, что спустя два года произойдёт с ним самим.

Исао — такой же одержимый, как и Киёаки. Но не собой, а нравственной чистотой и преданностью императору. Лучше всего запредельность этой одержимости он показал в разговоре с наследным принцем (тем самым, из первой части): это как слепить из обжигающего риса колобок и предложить его императору. Если тот не голоден, или с презрением отвергнет эту пищу, то остаётся только сделать харакири. Если же император с удовольствием съест колобок, то следует немедленно удалиться и с благоговением покончить с собой. Вот так.

Хонда никому не говорит о том, что считает Исао воплощением Киёаки. Он лишь по мере сил пытается удержать его от неразумных поступков, а потом помочь выпутаться. Но всё напрасно, такую убеждённость в своём пути невозможно обуздать. Кони понесли.

Вторая часть, по мне, интересней первой, тут больше разноплановых героев — вроде благородный, а затем отступившийся лейтенант Хори, отец Исао, так же до сих пор вспоминающий Киёаки, безнадёжно влюблённная Макико и совершенно загадочный Сава. И мистическое свидетельствование на суде трактирщика Китадзаки.

В буддистской концепции круговорота жизни четыре стадии. Две пройдено.

Это первый роман тетралогии. И я бы даже назвал романом именно всю подборку из четырёх книг, потому что они изначально задумывались как единое целое, просто издавались последовательно. И прочитать только «Весенний снег» — это как прочитать только первую книгу «Войны и мира». Потому что только во всех четырёх будет понятен замысел автора показать суть буддийской теории перерождения.

А в первом романе даже главный герой — не тот, кто будет главным во всём цикле. Здесь у нас яркий представитель «золотой молодёжи», Мацугаэ Киёаки. Дед его поучаствовал в становлении императорского дома Мэйдзи, отец стал маркизом и их семья просто сказочно богата. Но деревенщина. И вот Киёаки — первый отпрыск, должный стать настоящим аристократом. С детства воспитывается в семье обнищавшего графа, получает лучшее в Японии образование и т.д.

Как водится у Мисимы — утончённый подросток, задумчивый мечтатель среди грубых непонимающих взрослых. И очень красивый. А красота у Мисимы — традиционно разрушительная сила, потому и Киёаки с гнильцой. Когда что-то само идёт в руки — оно не надо, а вот как только нельзя — подать сюда немедля! Это коснулось в том числе и чувств. Дочка того самого графа, Сатоко, с детства росла вместе с ним. И к восемнадцати годам стало окончательно понятно, что влюблена в него. Но Киёаки, естественно, под надуманным предлогом отвергает её, а когда спустя какое-то время та собирается выходить замуж, так же естественно хочет заполучить. С этого и начинается последовавшее затем безумие.

Если рассматривать роман как самостоятельное произведение, то показана несчастная (по вине самого Киёаки) история любви с несколькими философскими отступлениями в виде бесед с Хондой (школьным товарищем, который и станет дальше главным героем цикла), с сиамскими принцами и с настоятельницей буддийского монастыря. И только в этих беседах немного затрагивается тема круговорота перерождений, как раз в виде ознакомления — и для читателя, и для героев (поскольку они получают европейское образование, а семьи у них не религиозны — вообще мне показалось немного странной ситуация, где японские подростки не в курсе основ буддизма). И тогда это не самая лучшая книга Мисимы, потому что имеется дисбаланс между внешним и внутренним содержанием, с перекосом во внешнюю, описательную историю. А внутренний, буддийский, подтекст лишь слегка затронут, несмотря на то, что именно он является главным. В этом смысле эталоном для меня стал «Золотой храм», который можно читать и как простую историю поджога храма, и как достижение просветления героем через череду на первый взгляд незначительных событий.

Ну, а как первая глава «Моря изобилия» — главного труда всей жизни Юкио Мисимы — «Весенний снег» немного знакомит нас с Сигэкуни Хондой и, как я подозреваю, теми героями, которые будут встречаться ему впоследствии на жизненном пути в разных обличьях, на что в тексте даны недвусмысленные намёки. И тогда оценку ставить рановато — нужно прочесть всё.

Даже стыдно в этом признаться.

Я слушал рассказ в аудиоверсии. Слушал его в наушниках, когда ехал на велосипеде по городу. Мне пришлось останавливаться и вытирать слезы, так как дорогу переставал видеть. Чтобы до такого состояния меня довести, это надо постараться. Автор постарался. Суровый рассказ.

Название рассказа скорее всего неправильное. Я бы перевел его как «Горечь родины» (немного разбираюсь в кандзи).

Повесть (как по мне, произведению больше подходит этот формат) рассказывает о семье, в которой произошло горе — по трагичной случайности разом погибли три человека. Эта трагедия является фундаментом, на котором автор возводит здание своего сюжета. Он делает акцент на чувствах и поведении оставшихся в живых людей, прослеживая в них и закономерные изменения (если угодно — эволюцию душевных метаний) с течением времени.

Иными словами, задумано весьма хорошо. Потенциал для хорошего произведения просто огромный, но сумел ли автор его реализовать? Мне кажется, нет. Попытки Мисимы заглянуть в души своим персонажам, проанализировать их чувства и поступки, выглядят слишком неубедительными и словно бы размазанными по стеклу сюжета. Более того, все эти авторские рассуждения монотонно нагромождаются друг на друга и сливаются в сплошную кашу, в которой ценность каждого суждения самого по себе теряется на фоне масштабного мельтешения предыдущих и последующих мыслей, по которым автор прыгает в хаотическом беспорядке.

Впрочем, произведение не лишено и достоинств. Таковым, к примеру, является всепоглощающая атмосфера смерти, которую автору удалось передать очень хорошо. Под конец и самому хотелось повеситься :/

Первое знакомство с Мисимой. На мой взгляд, не совсем удачное. Рад, что не строил больших надежд.

Произведения из разряда «Прочитал — забыл». Совершенно не цепляет. Не хватало художественности, сюжетной составляющей, и особенно глубоких персонажей. При прочтении возникает ощущение, будто жуешь резиновую безвкусную жвачку.

Поставил положительную оценку лишь за хорошую идею. С автором знакомство продолжу, но уже с некоторой опаской.

Страх и стресс продлевают жизнь. Проверено.

Давным-давно слышал историю про женщину-самоубийцу, неудачную, причём многократно. Вешалась — рвалась верёвка. Ела таблетки — рвало. И так несколько раз, пока она не устала кончать жизнь и расслабилась. Успокоилась, отошла, сидит чай пьёт и как поперхнётся, а по спине похлопать-то некому. Жить ей тогда, захотелось как никогда, но поздно. То ли стремилась «выйти» не по расписанию, то ли душа уже смирилась и приняла выбор носителя.

С первых строк и до последнего абзаца меня не оставляло ощущение, что читаю классическую мангу и сквозь сочный и живой текст, то тут то там, проступали чёрно-белые изображения в квадратах. Большое спасибо переводчику за это. При прочтении постоянно мерещилась и слышалась странная, еле заметная мелодия или тема-присутствие чего-то не рассказанного, скрытого от глаз читателя и писателя-героя: Намёк на чувство того, что начало и конец романа связаны не только в привычном понимании, а ещё и в Великом и Неподвластном.

Прошло более полувека, а люди продолжают задёшево продавать свои жизни, но только потому, что жизни эти им не принадлежат, хоть люди и продолжают думать что они сами по себе.

Чувство опасности даёт силу. Попробуйте.

Самое известное произведение Мисимы — о юном монахе, который в 1950 году сжег храм Кинкакудзи в Киото. История вполне реальная: парня сочли психически больным и упекли в тюрьму, где он и скончался. А шесть лет спустя появился роман— уже после кругосветного путешествия Мисимы, из которого он вернулся захваченным новой философией самосовершенствования.

Лично мне при прочтении в голову постоянно лез «Над пропастью во ржи»: тут такой же нигилистический антигерой-нарцисс открыто презирает всё заурядное и гонится за Прекрасным, которого в осязаемом мире вообще не может быть. «Ненавижу всё, что движется, а что не движется — двигаю и ненавижу» (с). Однако, у Мисимы подход куда тоньше и умозаключения куда убедительнее — кое-где аж до мурашек. «Золотой храм» — не про ненависть, а про осознание себя, где первый план занимает духовный поиск протагонистом гармонии с внешним миром. А это процесс отнюдь не безболезненный, но по-своему прекрасный.

При верхнем рассмотрении это простой и пугающий дневник безумца, который захотел оставить свой след в истории. Но копнем чуть глубже — и увидим трагедию разочарования в низменной жизни и размышление о том, необходимо ли жертвовать самым чистым, что есть в мире, чтобы спасти его целиком от погружения в вечную тьму. Так точно ли герой тут «анти»? Решать читателю. И книга (безусловно, отличная) за ним эту возможность оставляет.

Как по мне, рассказу больше подошло бы название «Харакири». В основе рассказа как раз и положен ритуал сэппуку, а вот патриотизма я и вовсе не углядел.

Ритуал харакири от Мисима, конечно, завораживает и производит сильное впечатление: в нём глубокая поэтичность, японский традиционализм и возвышенность ритуала совмещается с поразительным хладнокровием и ледяной жёсткостью, где читатель буквально на себе чувствует холодное прикосновение клинка. Учитывая судьбу писателя, то и вовсе становится не по себе, а рассказ можно считать пророческим. В плане описания и атмосферы здесь всё на высоте.

Но вот если касаться морально-правовой оценки такого поступка, то здесь я даже призадумался. Рассказ называется «Патриотизм» и, собственно, главный герой написал в записке: «Да здравствует императорская армия!», что как бы подразумевает преданность императору. Но харакири-то он сделал не из-за преданности императору и своим обязанностям, как офицера. Он не стал идти против мятежников, среди которых были его друзья, поэтому не стал исполнять свой прямой долг, которым его наделил как раз император. Более того, император сам осудил мятеж и призвал к его подавлению.

Так что здесь вопрос патриотизма дискуссионный, так как в мятежах, революциях и переворотах вообще сложно понять и найти ту линию, где патриотизм начинается и где заканчивается. Но самое печальное в этой истории, что жертва оказалась напрасной, потому что боевых столкновений так и не было. Большая часть мятежников, узнав, что их действия осуждает император Сёва, сами решили сдаться, а зачинщиков арестовали без серьёзных препятствий. То же самое произошло и с Юкио Мисимой — его жертва никакого эффекта не дала. Однако сам поступок без привязке к какому-либо событию действительно впечатляет.

В целом, рассказ понравился. В нём нет пресловутой японской непонятности и нелогичности для европейского склада ума, что идёт в плюс. Единственное, особо впечатлительным людям я бы посоветовал воздержаться от чтения рассказа.

Предупреждаю – спойлеры. Точнее, только один, который есть в аннотации :)

...Если Вам интересна книга, что описывает движения души и чувств настолько захватывающе, что её читаешь аки детектив, Вам – сюда. Если Вы хотите узнать, как можно расписать первый акт подросткового онанизма на 4 страницы без малейшего намёка на пошлость и с символикой не хуже Гамлета на тему метаний мужской половины человечества – тоже, милости просим.

“Исповедь маски” — хм…исповедь, простите, молодого японца, от ранних детских воспоминаний до послеуниверситетских лет. Герой весьма условен – его биография, семейная история и т. д. служат лишь как декорации для рассказа о самом себе. А рассказ этот крутится, в свою очередь, вокруг его гомосексуальных пристрастий. Тем, кто ждёт терзаний и поисков себя — забудьте. Забудьте о bullying, троллинге, “выражении себя”, гей-парадах и прочее и прочее. В книге, собственно, почти ничего не происходит на внешнем фоне, герой даже никому не рассказывает о своих наклонностях. Главная тема – чувства и переживания, которые автор препарирует и раскладывает по полочкам аки коллекционер, увязывая их в один венец с событиями и воспоминаниями, включая детские. Получается этакий калейдоскоп, мозаика, орнамент, который не начинается и не кончается, скорее, идёт по спирали.

Роман полон прекрасных, пусть и холодных, с оттенком отстранения, картин души, которые, в то же время, читаются очень легко (в отличие от тяжеловесных в этом плане русских авторов). ИМХО, ключ к пониманию символики книги – всего в двух фразах. В одной из них…

В другой – герой противопоставляет свою сокровенную мечту, тропический пейзаж, залитый солнцем, и сочных мускулистых туземцев, серым меланхоличным видам послевоенной Японии, как она видится его взору. Косвенно он также издевается над традиционной символикой родной культуры, сакура у него – синоним привычного, скуки, карцера социальных ограничений.

А почему 6 баллов? За финал и фабулу.

Долго ждал после прочтения, придёт ли больше мыслей, поскольку первое прочтение впечатлило меня больше говорящей собаки. Но – нет, увы, не пришли. И читать снова её никак не хочется: она не вдохновила, не вызвала на сочувствие, и, если честно, немного отбила желание читать остальные произведения автора. Пока что “Малое собрание сочинений” Юкио Мисимы лежит на полке.

P.S. Я бы поставил книге 5 баллов, но добавлю один — за перевод. Нет, Povlastnich японского не знает, однако язык произведения, по его скромному мнению, прекрасен и великолепен: богатый словарь, множество оборотов, необычных для русской эстетики, и в то же время звучащих абсолютно естественно, замечательные образы и метафоры. В общем, на один раз точно можно порекомандовать. На больше — вряд ли.

Правка: Полтора года спустя после прочтения подумал ещё раз и пересмотрел своё мнение. Мне и в самом деле понравилось. Бездействие героя и в самом деле непривычно, однако, возможно, дело в культуре, это мы привыкли действовать, бегать, страдать, драматизировать....ИМХО, книга прекрасно описывает движения души подростка, по крайней мере, мой внутренний подросток был в восторге. Главный предмет самоанализа в книге — гомосексуальные чувства автора (или главного героя), в то же время я рассматриваю их как символ наших скрытых мечтаний, желаний и склонностей вообще, особенно тех, которые под давлением культуры, среды, обстоятельств высшей силы (в книге — война, воспитание) не имеют силы и поддержки пробить оболочку зёрнышка, вырасти и расцвести. «Исповедь маски» заставила меня задуматься и погрузиться больше в свои переживания, ИМХО, это книга, написанная подростком для подростков (автору было 24 года). 10 баллов я всё же не поставлю, мне не хватает чуть большей яркости, и финал мне не понравился, однако однозначно рекомендую к прочтению.

Для наглядной иллюстрации мировоззрения ‘по Хагакурэ’, вообразим такую ситуацию.

Всем известно, что на входе в метро сотрудники службы безопасности метрополитена сканируют вещи подозрительных граждан на возможное наличие взрывных устройств. Естественно, в большинстве случаев, террористы – смертники. Что же сделает патрульный, точно выявив террориста-смертника, детонация бомбы которого может быть произведена одним нажатием на клавишу устаревшего мобильника? Убежать – некуда, оружия у постового часто нет (но и, будь оно, то затребовало бы времени на применение, а о ‘мозамбикской дрели’ придётся забыть), и он жгуче, яростно, до кипения адреналина, не хочет умирать.

Если же патрульный был бы частью социума, живущего ‘по Хагакурэ’, он бы только обрадовался счастью геройски умереть, и точно знал бы, что его поступок будет прославлен где только возможно. Бросившись на смертника, он закрыл бы бомбу своим телом… а мимопроходящие граждане, глуша волну взрыва, еще и бросились бы поверх.

На следующее утро местные газеты с помпой рассказали бы о таком, вне сомнений, подвиге, и с насмешливым глумлением отозвались бы о жалкой неудаче экстремистской акции.

Полная деморализация организаторов теракта, триумф народной воли… представленную нацию невозможно победить или уничтожить какими-либо средствами.

Жить в подобном обществе – значит, быть уверенным в его завтрашнем процветании (эта противоречивая оценка столь же отражает парадоксальный характер ‘Хагакурэ’).

Конечно, столь однобокий и предельно романтизированный пример не может быть исчерпывающим штрихом громадного нигилистического полотна ‘Хагакурэ’, но даёт понять, что абсолютное большинство людей, де ‘воспевающих' самурайскую этику, делают это совсем без какого-либо реального о ней знания, совершенно не изготовленные к подвигу. Они – не из тех, что познали: 'путь самурая – это смерть’…

Возможно ли разделить трепет Юкио Мисимы перед таким устройством общества? Не мне.

Трудно звать жизнью неизменное психологическое напряжение – дорогу смерти… ‘Хагакурэ’ рисует предельно военизированное общество, где найдется место лишь для узкой эстетики – ведь искусство, призванное выразить неохватность людского существования, окажется задавлено военной машиной, диктующей ‘туннельное зрение’. Да и невозможен ‘Хагакурэ’ в глобализированном сознании, где взаимное проникновение культур достигло исторического максимума; воспитать общество из самураев было бы возможно только в изолированной среде (история знала о таких ситуациях; здесь сразу вспоминаются безбашенные, совершенное равнодушные к перспективе умереть нордические рейдеры, повергшие когда-то в бездны ужаса христианизированное население британских островов). А не соблазниться устроенной, долгой и расслабленной жизнью где-то за пределами общества ‘по Хагакурэ’ будет просто невозможно.

Мисима, как человек искусства, неизменно ощущал соперничество между Творцом и Воином; искусство (конечно же, только ‘по Хагакурэ’) отвлекает от спартанского уклада, изнуряет кроткое, умеренное житие и в максимальной яркости печатлеет (выражает) человеческую жизнь. Она превращает самурая в

Забавно, что разлитие в клане самурая обращает их в совершенно такой же элемент механизма, растворяя индивидуальность. В японской культуре всегда были сильны принципы коллективизма.

Внимательный читатель усмехнётся моей риторике; ведь ‘Хагакурэ’ предполагает *сознательный* выбор в пользу коллективизма, путь самурая есть осознанное бремя индивидуалиста, как бы добровольно ‘тонущего’ в службе клану. Но такая поведенческая модель – простое следствие ‘культурного гипноза’, и, например, в современной западной культуре схожих радикалов просто не найти. Так можно ли здесь говорить о сознательном выборе?.. Конечно нет.

Но противостояние лучше снаряженным и подготовленным Соединённым Штатам издевательски опровергло эту фантазию. Первоначально, американские моряки были в ужасе от сполохов ‘божественного ветра’ – суицидников-камикадзе, таранивших союзнический флот. Но это не продлилось долго, и вскоре камикадзе пали жертвами своих лучше обученных американских оппонентов. Всё это показывает, что на ‘голом духе’ не уедешь. ‘Звучание Тишины’ – сборник буддистских притч – описывает случай, когда прислужник состоятельного самурая, возлюбив жену последнего, оказался на дуэли со своим господином – и победил, ввергнув себя в некое ‘берсеркообразное’ состояние. Хорошо обученный господин не смог противостоять хаотичным и непредсказуемым взмахам меча своего теперь уже недруга, и был вынужден сдаться.

Подобная ‘сказочка’ легко будет опровергнута в любом боксёрском спарринге; пусть осмелиться уличный драчун, не обладающий техникой и скоростью неплохого боксёра-любителя, на одном напоре вывести из строя своего противника! Исход поединка ‘боксёр / уличный задира’ (в большинстве случаев) не вызовет сомнения, если вы хотя бы мельком слышали о боевых искусствах. А уж чувство уверенности в себе и хладнокровие, вырабатывающиеся при регулярных занятиях боевыми искусствами, и вовсе сводят на нет эффективность бешеной ‘ветряной мельницы’, как насмешливо кличут необученных, но крайне ярых драчунов. Однако ‘Хагакурэ’ упивается своей концепцией, оставляя доверчивым читателям разве что возможность глупо умереть. А что произойдет с объедками самурайского клана, члены которого будут регулярно гибнуть в глупых, бессмысленных схватках?..

Масутацу Ояма, архитектор кёкусинкай-каратэ, такой же сумасшедший поклонник самурайства, что и Юкио Мисима, прославился тем, что бил рёбрами ладоней кирпичи и забивал быков голыми руками – а закончил свою жизнь едва передвигающимся, дряхлым стариком с тремором ударных

конечностей. Это – лишнее подтверждение, что восточные культуры часто пропитаны ребяческим мифосложением о ‘метафизических энергиях’.

Я думаю, Мисима очень хотел обнаруживать поддержку своей экстремистской философии жизни, и потому столь яростно ухватился за ‘Хагакурэ’. Это забавно, если, например, вспомнить Кимитакэ в ‘Исповеди Маски’; его родители, вне сомнений, не желают отправки на фронт своего ребёнка. Несомненно, что этот ‘Одержимый Смертью Дьявол’ не находил реальной поддержки в своем времени, своей эмпирической реальности, и обращался к самым тёмным, неоднозначным рычагам культурной машины, подкармливая деструктивные фантазии. Мисима, несомненно – фигура исключительная, но утверждать, что его психическое здоровье было столь же непоколебимо исключительным, как и его воля, целеустремлённость и талант – попросту смешно; и особенно – принимая во внимание точки зрения на этот счёт именитых японистов (хотя бы того же Акунина – Чхартишвили, переводившего романы Юкио на великий и могучий русский). Все это оставляет мертвую идеологию ‘Хагакурэ’ там, где ей самое место – в крипте нежизнеспособных проектов всея мировой культуры.

Душевные терзания, отрицание себя и своей природы, страстное желание оказаться «нормальным» и наивный самообман — всё это актуально сегодня так же, как 70 лет назад. И хотя в некоторых поступках герой проявляет себя весьма неприглядно, невозможно не испытывать к нему сочувствие. Он так и не снял маску, о чём красноречиво свидетельствует последняя сцена, обрывающая роман. Произведению не хватает завершённости, как если бы статуе прекрасного юноши забыли приделать руку.

Как и в позднем ‘Золотом Храме’, где Мидзогути был влеком ароматом трагизма, воплощенном более всего в морально сомнительных (а позже – кристально деструктивных) помыслах и начинаниях, Мисима ясно чертит первый комплекс, возведший его личность – страсть к трагизму, возвышенной скорби, стоицизму, свойственной, например, солдатскому ремеслу, что неизменно чарует детей по всему миру. Это ощущение турбоускоряется изоляцией от такой жизни, вызванной как волей бабушки писателя Нацуко, так и полярностью физического существа юного Кимитакэ в сравнении с его идолами. Именно отсюда исходит страсть к гомоэротизму и самолюбованию писателя, проявившемся, например, в серии фотографий ‘Ordeal by Roses’ [Bara-kei, 1961–1962]. Легато изготовленной к обрыву жизни громко звучит в мемории венгерской сказки о многократно убиенном принце.

Трудно не гореть стыдом за первую любовь героя, обезображенную скудоумием – и за слова писателя, жгущего ризницу своего рассудка по воле полового импульса:

Триумфалиста, идола парней ‘Общества Щита’, это не касается; перестройка тела исцелит Мисиму от помоев разума. Это – страстность ребёнка, а дети склонны к нагнетанию:

Поэтическая сенсуальность Кими смещает мусор гомоэротических влечений в нечто прекрасное:

Переживания не вымучены, и, пусть очевидно выстраданы, тепло скользят к читателю морским прибоем текстовой волны. Даже сеанс прибрежной мастурбации, описанный исподтишка, полнокровен и одухотворён, усугублён послеоргазменным одиночеством.

Нельзя сказать, что Кими только и пытается, что стать ‘нормальным’. Надо помнить, что отчужденность – драматургична, а это важно для исповедующейся ‘Маски’. Но он одновременно и страдает от своей выброшенности из пространства. И здесь никакого парадокса нет: ведь человеческая жизнь бесконечно сложнее любых окончательных выводов. Сюда ложиться и редукция хмельных мыслей о картинной гибели на поле брани: боязнь смерти Кими, стопы, влекущие его на воистину гермесовой тяге обратно в Токио…

Смерть предельно драматична, а смерть совершенного тела – драматургична вдвое. Позднее мы сможем увидеть, что эфебофилия, душащая Кимитакэ – в большей мере экстраполяция одержимости совершенным телом. Показательна здесь поздняя фотография почти нагого Мисимы, подпирающего седло мотобайка ‘Honda’; она просто мироточит гомоэротикой, и сильно напоминает своим духом столь же выраженный ‘Scorpio Rising’ режиссёра Кеннета Энгера.

Культ тела, самолюбования, предполагает вдохновение. А вдохновение такой силы, что заставляет человека превращать жизнь в режим, чтобы упражняться регулярно – погранично любви, влечению и страсти.

Сквозной пулей книгу сверлят чувства к Соноко, кажется, не вполне достаточные, чтобы зваться любовью. Но одухотворение, испытанное от них Кими, баллистическим шоком врезается в его сердце – и он пытается:

Пусть и атака на собственное устройство психики не увенчается триумфом, Соноко – самый мощный стрессор, заставивший ‘героя’ всё же приложиться к жизни. Ведь он начал сползать из мары своих фантазий, влетев в торнадо чувств. Поэтому, читая о его терзаниях, защите бронёй ‘распутства’, невольно содрогаешься от скорби. Бедная Соноко! Бедный Кимитакэ! С обреченностью он понимает — ему не измениться:

И поздний разговор с девушкой подчеркнёт – эти чувства были для него важны. Роман и сам кончается – вернее, обрывается – почти в диалоге с ней, на тяжком пружинном скрипе изломанной души героя. Не потому ли, что, хоть и встречи не дали ему определиться, но – помогли нечто пережить? Вспоминая автобиографичность романа, можно глядеть в шахтенный лаз Будущего, пробитый книгой — с верой; Кимитакэ ждут годы творчества, побед и срыва тысяч масок. Горько, что Мисима так и не задушил своего Дьявола – но с этой книгой ясно: он пытался. И нам известно, как был взведён курок его души.

Ещё молодая и симпатичная вдова Фусако по просьбе тринадцатилетнего сына Нобору ведёт его в порт на экскурсию по сухогрузу. Корабль им показывает второй помощник Рюдзи. Между мужчиной и женщиной вдруг вспыхивают чувства...

Главный герой, конечно, подросток Нобору, хотя поначалу кажется, что основным будут именно зарождающиеся отношения его матери, владелицы процветающего магазина импортного ширпотреба с моряком Рюдзи. Мисима мастерски раскрывает известную «морскую болезнь»: второму помощнику осточертела жизнь на корабле, качка, запахи, люди — он разом, вдруг, решает остаться на суше, но уже через две недели понимает, что жить здесь и так он не сможет. И вдова, получившая в наследство от умершего мужа этот самый магазин и с головой ушедшая в него от всего происходящего вокруг, тоже вдруг, неожиданно для себя, встречает другого мужчину и разом обретает «простое женское счастье». А за всем этим подглядывает (во всех смыслах) мрачный, замкнутый Нобору. Вновь Мисима иносказательно описывает собственную жизнь — тотальное непонимание со стороны взрослых, тайное общество интеллектуалов, неприятие существующего порядка. Дома Нобору «на вражеской территории», мать, умерший отец, на глазах появляющийся отчим — самые ненавистные существа. Тем не менее, всё это происходит только в мыслях подростка, внешне почти не проявляясь. А снаружи счастливый школьник рад приходу в их дом мужчины, да ещё какого — офицера дальнего плавания!

Спустя три четверти книги поймал себя на мысли — что ж, эта идиллия так и будет продолжаться? Это же Мисима, не может быть! Да, не может, это Мисима. Но так ли ужасен всё-таки не описанный в подробностях (и спасибо за это!) конец? Ведь Рюдзи именно в момент разговора с друзьями Нобору понимает, что всё пошло не так, что «смерть и славу» он променял на женщину — и, конечно, он наверняка не пожелал бы такой развязки прямо здесь и сейчас, но внутренне уже готов. И будь он настоящим самураем, не потребовался бы и чай. Но всякий знает, что «слава горька на вкус».

Роман о том, что человек разочаровался в жизни. Потерял девушку и его жизнь начала ломаться. Это потеря целого мира. Мисима рассказывает нам о своей молодости. После войны у героя послевоенный синдром. Его мечта о Великой империи рухнула.

Этот роман-интроспекция продолжает тему исследования ‘отверженных’, так близкую самокопателю Мисиме. ‘Золотой Храм’ в высоком смысле психоаналитичен; здесь в исповедальной манере открываются тяготеющие к парадоксальному живые человеческие страсти.

Зачинает их взаимообмен сильнейший мотив изоляции от прекрасного – сперва сам нарратор, отсечённый своим физическим экстерьером от тепла человеческого диалога, взаимопознавания, а затем — отделенный до времени от героя хребтами гор киотский храм Кинкакудзи. С приближением рассказчика к храму, впрочем, сближения между ними не намечается. Сперва этому препятствует абстрактное идеалистическое видение; малодушный персонаж Мисимы боится размолвки умопредставимых фантазий с настоящей святыней. Это опасение тиранит разум Мидзогути не напрасно, и всё-таки он со временем влюбляется и в реальное здание нелепого смешения стилей – может, оттого, что неоднозначно сложен и сам? Красота становится для Мидзогути ребром совокупно лучшего, нарождённого человечеством, а сам Храм – центром притяжения страсти, и, одновременно – тем найденным прибежищем Отчужденного, о котором немало сказано в искусстве. Однако эта специфическая форма любви требует пояснения – так как переходит в маниакальную конфигурацию страсти.

Многими рецензентами сказано о слепом поклонении злу, но, я думаю, гнилостные поступки и обсессивная тяга к насилию Мидзогути обуславливается в большей степени драматизмом, сопровождающем акты предательства, вандализма и саморазрушения, нежели самой нравственной ценностью поступка. Мы встречаем это явление и у детей, проживающих в своих мыслях смерть и реакцию на нее близких, когда сталкиваются с притеснениями (что блестяще описал Марк Твен в своем цикле об оптимисте Томе Сойере). И у подростка Мидзогути это чувство лишь несколько форсировано. Не секрет, что и над самим Мисимой от детства и до самой смерти довлели танатические фантазии. А один из ударных рычагов инкреций порывов к смерти гнездится в японской культуре, пронизанной рекуррентными (и экстремальными) выбросами эмоций – при всей внешней ‘гладкости’ этноса. Об этом писал Юдзиро Накамура в своем ‘Зло и Грех в Японской Культуре’, а профессор Института восточных культур Александр Мещеряков разбирал в ‘Упразднение тела' древние ритуалы синдзю, прославленные в ранней японской драматургии. И разве может быть по-другому в среде конгломеративного коллективизма, среде, где не поощряется публичное выражение эмоций?

В этой секции отражено чувство ‘прекрасного’ по Мидзогути: истинно прекрасное особенно ценно тем, что рискует исчезнуть. Многих ли взволновывают мёртвые тракты космоса, или абиотическое чудо – насыщенная водой, наша живая планета – в сопоставлении с руинами ушедших цивилизаций (хотя, я только за такой антропоцентрический эгоизм)? Хрупкость, конечно, ограняет предмет особой, дополнительной ценностью. Что, если храм уничтожат? Да ведь от него только и останется, что романтически приукрашенные воспоминания таких людей, как Мидзогути! Поль Валери говорил, что ‘…человек сложнее, бесконечно сложнее, чем его мысль.’; но не сложнее ли при этом непосредственно самого творения человеческих рук — мысль, идея творения? Мысль, что в концептуальном виде часто оказывается бесконечно совершеннее реального воплощения Вещи?..

Но только этим тяга к уродству Мидзогути не исчерпывается – он просто не находит возможным для себя жить облагороженным нимбом красоты. Мидзогути непригляден внешне; духовных сил и мужества у него также нет (по иронии, нет их и на то, чтобы восстать против такого упадочного мировоззрения). Но он, как и любой иной, хочет, чтобы и его поступки носили ценность – пусть и ценность расщепительных античастиц.

Касиваги рисуется горнилом порока своего ‘товарища’. Тогда как дефекты Мидзогути не слишком выпуклы – имея, однако, для носителя значительный вес, то в случае Касиваги мир вообще смыкается на собственном уродстве – и если не сам, то принуждается к тому хромым калекой. Уродство – операционная панель реальности Касиваги; так, во всяком случае, он его со смехом презентует. Но действительно смешное вот в чём: только грамотная подача сглаживает щербины брака, делая объект жизнеспособным совсем не благодаря дефекту, но – вопреки ему. Касиваги, застрявший на своем повреждении мизантроп, себе в этом не признается; тут бы Мидзогути и проявить себя – но, как и всегда, он уклоняется от схватки. А затем умирает Цурукава – и для Мидзогути эта смерть уже в одном только развитии личности не предвещает хорошего.

Впрочем, не следует хулить на одного лишь Касиваги; за абсорбирование Мидзогути тёмного и безнравственного он в ответе самое большее наполовину, лишь подталкивая свою заикающуюся марионетку. Женщины же, пострадавшие от манипуляций Касиваги, вообще должны быть лишены сочувствия; они-то ведь в равной же степени были куплены его психодромной харизмой.

Мидзогути вынужден кривляться во флагманском спектакле – своей жизни; он не может открыть болезненную трансформацию своего разума, а потому едва ли может быть хоть с кем-нибудь искренним. Почти каждая стена диалога сопровождается ‘закадровыми’ комментариями Мидзогути, поясняющими, например, обратную трактовку его слов собеседником. Но ещё раз: что же всё-таки толкнуло его на святотатство? Это и диссонация высокодуховного маяка-храма с реальной жизнью и людьми (включая самого Мидзогути, источенного дефектами); ведь неслучайно единение в смерти с храмом приводит его в такой трепет. Это и ревность к прекрасному, избегнувшему Мидзогути. И это – драматичность смерти: фигурного зенита-просверка долгоиграющей молельни.

‘Храм’ стал континуумом неизмеримости отдельно взятого человека. В этом великая ценность и одновременно ‘первородный грех’ романа, зацикленного на бесконечно сложном, но закрепощенном одной (компонентно сложенной) гиперидеей персонаже. До сих пор не понимаю столь пристального читательского внимания к этому труду японца – потребовавшего от него, несомненно, гения, но, по-моему, не заслуживающего статуса центрального романа. Оглядываясь на опереточную смерть писателя, роман приобретает тревожную пре-автобиографичность – ведь нарцисс-триумфатор Мисима, подобно своему герою, безжалостно уничтожил ‘золотой храм’ своего тела и сознания, проиграв битву с интенциями к суициду.

Роман основан на реальном событии — действительно, в 1950-м буддийский послушник сжёг храм Кинкаку-дзи, самый знаменитый в Киото. Мисима лишь сместил дату на начало корейской войны, ну, и, конечно, создал заново некоего Мидзогути — этого самого поджигателя.

На мой взгляд, «Золотой храм» — не столько художественное произведение, сколько трактат о дзэн-буддизме и несколько своеобразном просветлении, достигнутом Мидзогути. Почти всё действие происходит в буддийском храме, почти все персонажи — послушники, монахи и наставники. Всё происходящее имеет двойное объяснение — и как обычные жизненные события, и как вехи на Пути к Сатори.

Как сказано в учебнике по дзэн-буддизму: «Если вы думаете, что понимаете Дзэн, то вы ничего не поняли, а если думаете, что ничего не понимаете — то вы постигли Дзэн». Я понимаю дзэн, и думайте, что хотите.

Собственно, вся книга — сборник переиначенных, замаскированных коанов и их толкование. Озвучивается только коан о Нансэне, убившем кошку, остальные просто разбросаны в тексте в виде историй (например, известный коан о собаке — в том псе, что водил Мидзогути по Киото и вывел к Учителю). И также Мисима добавляет свою многократно уже описанную в ранних книгах мысль, что красота — страшная сила, развращающая тех, кто её поклоняется.

Один старый мастер сказал: «Обычный человек смотрит на море, горы, небо и видит, что это просто море, горы и небо. Послушник, начавший изучать Дзэн, смотрит на море, горы, небо и видит, что это не просто море, не просто горы и небо, а нечто иное. А мастер, постигший Дзэн, смотрит на море, горы, небо и видит просто море, горы и небо.» «Золотой храм» можно читать, как просто книгу о Японии сороковых, как рассказ о пареньке, спалившем прекрасный храм, о мыслях, которые привели его к этой идее (Деянию, как он сам его называет). А можно читать, как многослойную притчу о том, что пробуждение может принять и такую форму, выразиться в таком вот поступке. А ещё можно читать, как страшное пророчество о пути Кимитакэ Хираока, завершившимся 25 ноября 1970 его собственным «поджогом храма».

Кажется, я нашёл для себя японского Достоевского! Заявление достаточно спорное. Что ж – спорным является и роман «Запретные цвета» (даже название его: ни этот вариант, ни «Запретные удовольствия» не передают всей палитры смыслов, вложенных в иероглифы «Киндзики» и на объяснения уйдёт добрая страница), и личность самого автора. Мне же показалось, что, будь у Фёдора Михайловича возможность затронуть в своих книгах тему однополой любви, он непременно описал бы треугольник Юити-супруги Кабураги.

Сюжет романа не нов, и уже встречался в мировой литературе. Престарелый известный писатель Сюнсукэ, разочаровавшийся в собственном творчестве, случайно сталкивается со студентом Юити. Юити безумно красив, и Сюнсукэ влюбляется в него (пожалуй, единственный из всех персонажей – отцовской любовью). Им овладевает идея «написать» лучшее своё произведение – жизнь этого молодого человека. Сюнсукэ берёт Юити под своё крыло, обеспечивает его в материальном плане и старается сделать то же в духовном, то есть становится учителем во всех сферах. Особенность в том, что Юити совершенно не влечёт к женщинам, он – гомосексуалист, но Сюнсукэ это не останавливает.

Таков стержень, на который нанизаны остальные события: женитьба Юити против собственной воли, его многочисленные похождения по любовникам и любовницам, запутанные отношения с семьей Кабураги, взросление и внутреннее преобразование Ясуко, жены Юити. Сюнсукэ хочет постичь Красоту, возведя её в абсолют, пытаясь отделить от тела Юити, и соединить с внутренней. Но красота у Мисимы разрушительна, у неё демоническая природа, и по сути она пуста. И Сюнсукэ в этой своей работе терпит поражение.

Эцуко, молодая вдова, переезжает в деревню в дом отца своего умершего мужа. И там влюбляется в молодого садовника Сабуро...

Очень медленная книга. Вялые, незначительные события проходят на фоне нескончаемых размышлений молодой влюблённой женщины. Размышлений о любви, о людях, о мире, о жизни. Очень впечатляющий момент — воспоминания о том, как умирал от тифа её муж, как она была счастлива, ухаживая за нелюбимым человеком эти последние для него дни.

Но на последних страницах повествование вдруг ускоряется: стремительная развязка и конец. Как поединок сумоистов — долгое топтание по кругу и внезапный бросок.

Несколько тяжёлое чтение, но интересное.

Подростковый онанизм, нарциссизм, гомосексуальные наклонности, стремление к суициду, боязнь контакта с противоположным полом… И всё это в довоенной и послевоенной Японии (впрочем, какая довоенная? – японцы начали воевать с Китаем в 1931 году).

Замечательный дебютный роман 24-летнего Мисимы, в большой степени автобиографичный – по крайней мере, во внешних проявлениях жизни главного героя, носящего настоящее имя автора: Кимитакэ. Маленьким мальчиком Кими (и настоящий, и книжный) долгое время воспитывается в доме бабушки, особы эксцентричной и не вполне здоровой, почти не видясь с родителями. Это, конечно, накладывает серьёзный отпечаток на последующую жизнь ребёнка и на его затруднённые отношения со сверстниками. И мы проходим весь этот путь почти с пелёнок до оборванного на полуслове, открытого финала вместе с взрослеющим юношей, который ищет, но так и не находит себя.

Не зря эпиграфом взят довольно большой кусок из Достоевского – Мисиме вполне удалось продолжить традиции великого классика.

Сильная ВещЪ!!! Некаждый отважился бы написать также. Мисима — самурай своей эпохи.

Союз Духа и Силы, и их противоположность; Сталь откликающаяся бликам солнца...

Первые главы рассказа — в начале всё эро-романтически, прям таки Джейн Остин. Но потом перерастающий в кровавый трешЪ; повествующий нам о холодном уме перед смертью.

«Я испугалась беззвучных слов, которые пытался выговорить мой муж, обращаясь в пустоту непонятно к кому... Может быть, это была новая вспышка ревности? Или это был страх, спровоцированный ревностью? Я не знаю... Однако если бы я потеряла контроль над собой, то наверняка бы закричала: «Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох сейчас же!»»

Мисима — писатель не для всех. Как единицы способны на чувства подобные тем, что переживают его герои, так же единицы способны понять его книги до конца. Я рискую навлечь на себя обвинения в снобизме, но — да! — я одна из них, из тех избранных, кто понимает.)

Мисима, несколько раз номинировавшийся на Нобелевскую премию по литературе, но так ее и не получивший, за одно только описание чувств Эцуко к умирающему мужу, на мой взгляд, достоин высшей литературной награды. Вся эта дьявольская смесь любви, ненависти, ревности и жажды безграничного обладания подана читателю с какой-то просто невероятной психологической глубиной. Я уже не говорю о том, что следует дальше... Из одной любовной зависимости Эцуко попадает в другую, еще более безнадежную. И происходит это не потому, что злодейка-судьба шлет на ее голову все новые и новые напасти, а потому что Эцуко по-другому не может... На фоне повседневной рутины разворачивается личная психологическая драма такой глубины, которая свойственна разве что некоторым произведениям русской классики.

Культ смерти в творчестве Мисимы — тема отдельная. Я, конечно же, обратила на это внимание еще в «Исповеди маски». В «Жажде любви» Мисима подходит к этой теме более деликатно, но невозможно не заметить, как меняется язык произведения, каких высот достигает, когда от скучных, самому автору не очень интересных бытовых подробностей, он переходит к тому, в чем ощущает истинную красоту..

Должна признать, оригинальная попытка привлечь внимание читателя, чтобы поговорить с ним о красоте и всем многообразии заблуждений жизни человеческой! А что, собственно, случилось? Да просто как-то на японском курорте в середине лета волнами несчастливой случайности прибило друг к дружке новенькую подделку под греческую амфору с весьма невеликим содержанием и до краев переполненный ложной мудростью, крошащийся от древности запечатанный черепок. Напрасным попыткам этих разновеликих сосудов стать сообщающимися и посвящена основная часть романа.

Да уж, Мисима умеет удивлять. Холодное, строгое, несколько высокомерное произведение о пустом тщеславии красоты и бесплодном уродстве интеллекта написано, как мне думается, человеком со стороны, допущенным в странный мирок однополых связей на правах «продвинутого» друга. При желании можно найти в тексте даже явно взятую из реальной жизни сцену допуска в тусовку — первое явление Сунсукэ в заведение «Рудон». Почему я так считаю? Уж больно беспристрастно выписывает автор как эскапады «Ю-тяна» вне дома и колледжа, так и ночную жизнь Токио во всей ее причудливой рутине. Подкупает то, что, избегая однозначных моральных оценок явления, Мисима старается по возможности правдиво изображать его, не скрывая и не затушевывая неприглядных сторон. Он старается понять — но не простить и отпустить грехи героев, не оправдывает их и не стесняется в выражениях. На правах всевидящего автора он все время находится как бы над происходящим.

Уже первое появление «в кадре» старшего героя не обещает читателю ничего хорошего. Писатель-мизантроп сидит в четырех стенах, чтобы изредка выйти почитать в сад, любуется свежеизданным собранием сочинений и пытается довольно-таки неуклюже охальничать с девушкой. Та, естественно, сбегает с женихом на курорт. Ревнивый старик следует за ней — и вдруг получает шанс отомстить всем обидчикам, а заодно вдохнуть новую жизнь в свои произведения.

Сцены предсвадебных терзаний Юити, набросанные в неподражаемой манере японского художника — быстрыми, нервными, выразительными штрихами, призванными запечатлеть конкретный миг его бытия, — завораживают и заставляют пожалеть несчастного. Этими короткими главами действительно наслаждаешься: таким искренним, простодушным и по-детски непосредственным «Ю-тян» пробудет недолго. Мисима препарирует его переживания безжалостно, хотя и с долей сочувствия. На момент знакомства со старым писателем Юити Минами — и впрямь невинный младенец, делающий первые шаги в эту непонятную и пугающую взрослую жизнь. Несмотря на хваленую красоту, он одинок, по-настоящему несчастен и вдвойне притягателен сочетанием чистоты и печали. Но Мисима — создатель не только безжалостный, но и справедливый. Под его перо-скальпель в свой черед попадут и токийские сливки общества, и местные секс-меньшинства, и даже мир финансовых воротил. Свое получат как наивные кокетки, так и прожженные дамы полусвета, как приторговывающие собой хорошенькие официантики, так и ветераны любовной интриги. А первым попадет под раздачу незадачливый режиссер действа под именем «Падите ниц пред Красотой», маэстро Сунсукэ Хиноки. Мало какому главному герою повезет сразу заслужить настолько уничижительную, откровенно издевательскую характеристику автора. Тот наблюдает за своим творением с неизменным любопытством и легкой брезгливостью. Таков уж он, хромой черт Сунсукэ, что присвоил себе право записывать в чудовища милых, скромных женщин, способных оценить все богатства его души, и напропалую волочится за бессердечными красотками, потому что может любить лишь их. Что поделать, только такие люди — влекущий его тип. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей» — записной афоризм работает в обе стороны. По иронии судьбы, в этом убедятся и Сунсукэ, и его протеже.

Потерпев очередное поражение на любовном фронте, писатель возьмет в дрожащие ручонки дневник, вооружится пером и с упоением примется по-французски ненавидеть вероломных женских особ... Стоп. Наверное, пора что-то менять в жизни? Кто ж ему доктор, этому писателю, больному завершенностью? В своем роде он — запущенный случай Якити Сугимото, почитавший любимую прекрасной экземой. Но если старец Якити обжегся лишь на одной, Сунсукэ был унижен ими десятки раз — и в буквальном смысле осатанел. Невольный соперник в его последней любви, Юити, прямо-таки обречен стать бессердечным, самовлюбленным, недосягаемым идеалом для Сунсукэ. Ведь «люди всегда сильнее любят тех, кто им совершенно не подходит». Если в начале романа Юити довольно честен с собой и старается быть порядочным, то уже ближе к середине он — молодой циник, обманывающий себя и находящий извращенное удовольствие в том, чтобы делать несчастными любящих его людей. Его не бегут ублажать по первому свистку? Вот пусть и другим жизнь медом не кажется. Он постоянно сетует, что исполняет при жене роль бесплатной шлюхи — но, пардон, женился не только из сыновнего долга, но и на немалом приданом, к тому же получил кругленькую сумму от Сунсукэ за саму возможность этого брака! Поэтому его жалобы звучат смехотворно. Вложенные в него капиталы, я считаю, нужно-таки отрабатывать.

И да, «Ю-тян» прав в одном: он действительно дешевка. Причем вне зависимости от того, рядом с кем валяется его блистательная тушка — с женой ли, которая одна из всех вызывает сострадание, со случайным ли знакомым, который (да и любой из них) даст фору прекрасному истукану в способности любить, со стареющим ли фатом, свихнувшимся на первейшей новинке сезона, с неумелым ли грабителем, с денежным ли мешком (к слову, на удивление приличным человеком). Он разменивает себя на мелкие интрижки, потому что просто не способен на большее. Немногие порывы добрых чувств, что еще сохранились в нем, он из душевной лени упускает либо беспощадно давит в себе под чутким руководством Сунсукэ.

И сейчас я безумно рада, что сперва в мои руки попался Каннингем с его «Ночью». В своей полемике и с Мисимой тоже (не верится, чтоб он, с его-то двумя степенями, «Цветов» не читал — уж больно явные отсылки к ним встречаются в тексте) Каннингем показал мне пример юного и бестолкового, но — при схожих исходных данных — сердечного и не вполне пустого воплощения красоты. «Ах, если бы она добра была!» Без толики настоящей доброты, даже губительной для ее носителя, красота, на мой взгляд, не имеет смысла. Так, ни уму, ни сердцу.

Книга Юкио Мисимы — всегда испытание, требующее особого состояния духа. Не сразу, не вдруг отважишься на то, чтобы начать читать. Можно долго ходить вокруг да около, словно возле заманчивого, но уж очень экзотического блюда, вздыхая и пытаясь воскресить на языке порядком забытый привкус послевоенной Японии. Но тем и ценна проза Мисимы, что если зачерпнешь хоть чуточку — держись. Именно сейчас, во время величавого и неизбежного умирания природы, когда с деревьев выцветшими конфетти облетают листья, а в душе поселяется странное беспокойство, и нужно читать эти неторопливые трагедии, сотканные из напрасных мечтаний о счастье, неосуществимых планов, бесплодных попыток изменить жизнь к лучшему, скуки, обманутых надежд и тонкого авторского сарказма, что скрепляет причудливую конструкцию, подобно слюне ласточки саланган.

«Жажда любви», как должным образом приготовленная рыба фугу, с обманчивой легкостью проглоченная читателем, сперва вызывает настоящий, до покалывания в кончиках пальцев, умственный восторг. Но подлинному ценителю кладбищенских видов и погребальной эстетики, захваченному картинами человеческих страданий, плевать на такие мелочи. Пикантный букет абсолютной бренности окружающего и непреложной обыденности перехода в мир иной в безжалостном солнечном свете совсем по-иному звучит под прозрачным осенним небом. Тем временем шеф Мисима подкладывает читателю еще кусочек тщеты сущего, и тот, восхищенно шлепая онемелыми губами, с трудом поднимает бесчувственную руку, чтобы перевернуть очередную страницу. Ледяной экстаз полного отчуждения от героев растекается по венам не хуже мышьяка Эцуко, чтобы в финале подарить несколько мгновений животного, безраздельного страха, от которого перехватывает горло и стискивает сердце предчувствием неминуемого конца. Чтобы затем неохотно разжать холодные объятия, оставив читателя изнывать от недосказанности.

Что же всему причиной? Конечно, любовь. А точнее, вся бессмысленность, избыточность, нерассуждающая и зря растраченная сила чувств, присущие главной героине.

Эцуко безусловно умна, хороша собой, наследница старинного рода — и способна составить счастье любого мужчины. Однако что в прошлом, что в настоящем она несчастлива – и, кажется, этим гордится. Не веришь, что наблюдаешь жизнь героини вот сейчас, в реальном времени: злоключения Эцуко и обуревающие ее страсти скорее пристали подмосткам театра Но, чем монотонному течению жизни в провинции. Она слишком изысканна, слишком утонченна, «как куколка хина‑нише, которую ставят на алтарь в Праздник Девочек». Она немного чересчур кичится стойкостью, с которой переносит свои надуманные беды и лишения. Отлично видя всю фальшь и недостатки мещанского окружения, Эцуко не делает ничего для того, чтобы вырваться из потихоньку затягивающей трясины относительного комфорта. Планы на будущее она подменяет сиюминутными хлопотами, реальную жизнь — яркими, но кратковременными фантазиями. Как сказала бы истая крестьянка Бара, «под стекло ее, что ли, спрятать да любоваться ей!»

Разумеется, охотник спрятать молодую вдову под стекло и охватить заботой так, чтоб вздохнуть было невозможно, вскоре находится. Типичный представитель крестьянского сословия, что прошел путь «из грязи в князи», но не успел в полной мере насладиться властью и потому вынужден помыкать лишь хитрыми, ленивыми, не приспособленными к жизни детьми. Якити, может, и неплох — но подходит Эцуко не больше, чем предмет ее грез, юный работник Сабуро.

Он, конечно, невеликого ума и не умеет складно изъясняться. Зато каждый его день воспевает жизнь — незатейливую, упорную и красивую в своей скромности. Сабуро похож на щегла, который весело щебечет, невзирая на то, сыт он сейчас или голоден, в тепле или под открытым небом. Его бездумное, не обремененное лишними словами и телодвижениями существование импонирует Эцуко, но даже сама она понимает, что ее увлечение ничем хорошим не кончится. Умная, сильная, высокомерная, она, к сожалению, с молоком матери впитала все сословные предрассудки своего класса. Гордясь своим глубоким трауром, она не препятствует все более откровенным авансам Якити, который ей противен. Умиляясь выходкам Сабуро, она терпеть не может юную служанку, изливая на нее потоки презрения и ханжества. Воспаряя мыслью в горние дали, дама, однако, не гнушается мелким манипуляторством, шпионажем и шантажом. И в самом деле, чем еще заняться на деревне в межсезонье! Следить за ней интересно, хотя и не очень приятно.

Чем окончательно покоряет Мисима, так это простым фактом: понимаешь, что уже отравлен им — и помимо воли идешь за новой дозой. Все равно.

Этим рассказом Мисима свидетельствует в пользу самоочевидного, однако всегда нуждающегося в лишнем подтверждении: важно не то, о чем пишешь, но – как. С минимумом средств, за счет лишь обрывка газеты он создает людей, окружающих нас, но о подноготной которых мы не имеем представлений.

Люди часто бросают себя в кипучий водоворот того, что общепринято считать “жизнью” – нередко бессмысленных происшествий, формальных встреч и видимой расположенности. Так бытует и муж Сатоко – дитя американского оккупационного присутствия (краткий рассказ датирован 1953-м годом): наглый, бойкий, занятый только лишь тем, что делает без конца деньги, глухой к терзаниям собственной жены. Чуткое сердце Сатоко остается для него даже не тайной, а просто лишь чем-то постыдным, невидимым и ненужным этому миру.

В ночном клубе супруг Сатоко – миловидный киноактер – с горячностью жестикулируя, болтает о родах прислуживающей их семье няньки. Восхитительно, с какой скоростью и как мастерски Мисима переключается с квазиюмористического, разнузданного письма — к чувственным и трагическим отступам; и все это – в тесных границах короткой прозы. Сатоко противны сплетни, и она неприметно выскальзывает в теплый апрельский вечер, где остается один на один с мыслями, забранными произошедшим…

Лидия Чуковская вспоминала “Поминки” Зощенко:

“На поминках грубо обошлись с человеком. Автор говорит, раздумывая о случившемся, что при перевозке стекла или машины владельцы чертят на них «Не бросать» или «Осторожнее». Далее Зощенко рассуждает так: «Не худо бы и на человечке что-нибудь мелом выводить, какое-нибудь там петушиное слово — „Фарфор“ или „Легче“, поскольку человек — это человек»”

Связанные прямым долгом – да и случайным присутствием – люди, вместо того, что б ввести в этот мир человека, не просто не делают этого – но накрывают его презрением, яростью за причиненные неудобства. Даже врач не остался сугубо технической обслугой, уничижительно запеленав младенца в обтрепанную газету. И Сатоко неизбежно задумывается: что ждет впереди человека, чье рождение было так встречено?..

Интересно: сколь много таких, как Сатоко – с невыносимой болью чувствующих несчастное и всем ненужное человеческое рождение — останется столь же участливы после брака – или совместной жизни – с такими, как ее муж?

Остающийся в сердце, исполненный человеколюбия, прекрасный рассказ.

Разбавлю немного разлитое в изобилии славословие в предыдущих отзывах для полноты, так сказать, картины. Обладает ли этот роман художественной ценностью? Несомненно. Понравился ли он мне – точно нет. Не очень люблю читать (как и фильмы смотреть) про психически больных людей. Это не та легкая тень безумия, присущая большинству. Это, что называется, клинический случай. Неизлечимый, паталогический и беспросветный.

Сам текст очень хорош. Природа, история, меткие наблюдения о быте японских монахов – описания всего этого выше всяких похвал. И даже способ описать душевное состояние героя (в стиле «достоевский-лайт») вызывают… если не восхищение, то уважение точно. Но есть два важных отличия: у того же Ф.М., например, в препарировании всегда виден сам патологоанатом (то бишь, автор) и второе — после некоего катарсиса, переживаемого героями, виден хотя бы свет в конце туннеля (в том или ином виде).

Здесь же отстраненная манера повествования (безусловно, одна из главных фишек стиля письма практически всех японских писателей) меня изрядно раздражала. Даже не могу объяснить почему. Наверное, потому, что большая часть всего, что написал Мисима (несомненно, очень талантливый, оригинальный, самобытный и в каком-то смысле действительно сумевший отразить в своем творчестве многочисленных «тараканов» в головах японцев после унизительного поражения в войне) – это способ самому не сойти с ума и не покончить раньше времени жизнь самоубийством. До сорока пяти лет он как-то «продержался», что, наверное, по его собственным меркам, тоже неплохо. Непонятно только, почему читатель его произведений (а «Золотой храм» в каком-то смысле их квинтэссенция) должен раз за разом погружаться в пучины этого авторского безумия. Совершенно не представляю себе, что «позитивного» (окромя знакомства с творчеством писателя) можно вынести из этого произведения. В любом смысле.

С моей точки зрения для понимания японской «философии смерти» куда полезней для здоровья читать Акутагаву или Кобо Абэ (Мураками, кстати, тоже пойдет).

А вы позволили бы человеку, которого любите, последовать за вами?

Рассказ ведь не только о чести и любви, но и о преданности. Убить себя на глазах любимой, зная, что она покончит с собой следом.

И смерть не кажется такой уж страшной, скорее, она — преграда, разделяющая любимых. Но не надолго.

Действительно интересный рассказ, показывающий как глупо доверяться первому чувству, первому взгляду, первому впечатлению. Истина куда глубже.

Первый японский автор, чья книга произвела на меня по-настоящему сильное впечатление. Может быть, дело в том, что мне очень близка его склонность к самоанализу. Искренность и откровенность Мисимы поражают. Он не просто исповедуется перед читателем — он себя препарирует...

На протяжении всего повествования я сопереживала отчаянным попыткам ГГ стать «нормальным». На протяжении всего повествования мне хотелось только одного: чтобы он поскорее понял, что тоже нормальный, и перестал восставать против собственной природы. Но, увы, в рамках книги этого так и не произошло...

Я читала биографию Мисимы, знаю, что его литературный талант получил широкое признание, и что его трагический конец напрямую с темой «Исповеди маски» не связан. Но сдается мне, что человек, закончивший свою жизнь таким способом, со своей «ненормальностью» так и не смирился.

Это мои проблемы, что иногда я не читаю аннотации к книгам — мне кажется в этом есть некая изюминка, ведь ты не знаешь какой сюжет и какой взгляд на мир от автора тебе предстоит пережить. Жаль что иногда взгляды не совпадают..

Стоит отметить что я не ханжа и побывал во многих странах и отношусь к однополой любви весьма толерантно, однако, одно дело посмотреть на это и пройти по своим делам мимо, а другое — прочитать об этом) Возможно, у меня не получилось оценить достоинств данной книги из-за своего субъективного взгляда на жизнь, но также проблема кроется в отсутствии какого-либо характера у главного героя..

Начало книги было весьма многообещающим, однако затем начали проскакивать пошлости: читать про возбуждение главного героя от мохнатых подмышек и мальчишек в трениках было довольно мерзко.. Однако это я отвлекаюсь)

О чем хотел написать автор — для меня осталось непонятым. Сам главный персонаж книги — безхребетный парень, который не знает чего он хочет от жизни, и не может принять ни одного мужского решения за всю книгу — и в конце остается посередине между двумя полами, ни тут и ни там.

Вообщем не роман, а «размазня» — ни о чем!!

Гениальный рассказ. Для меня лично — глубокое потрясение каждый раз, когда читаю. Это притча о великом Молчании Мира, о чуде, которое сбылось вовсе не так, как ждал когда-то Анри. Очень буддийский текст, бездонный в своем самом глубоком измерении.

Тут будет по сути несколько замечаний:

1. Во многих встреченных отзывах было «как это смело для того времени» и я все думала, что это про гомосексуальные желания героя. Сие меня несколько удивило «как так, почему японцев-то это смущает?», но оказалось, что смущает их не это, а сцены насилия и описание возбуждения гг именно от таких сцен, а также подмышки. Ну да, на подмышках, поди, и Танидзаки бы сломался. Это тебе не носки и не пелотка.

2.У Мисимы много общего с Лавкрафтом: детство, проведенное с психически неадекватной женщиной, которое не проходит без последствий. Если Л. страдает всеми болячками, какие есть в природе, то Мисима просто впадает в кому. При этом оба книжные мальчики, несомненно, талантливые и свою эту травму выплескивающие похожим образом, только «мверзи» Л несколько отличны от кровавого танато-эросного коктейля М.

3. При чтении биографии авторства Натана есть ощущение непрерывного мисимошного притворства, игры, вранья — короче, такого плотного защитного экрана от всех, поэтому не могу воспринимать «Исповедь...» всерьез как кусок биографии. По видимому, авторского тут очень и очень немного.

4. Эротическое стремление к смерти — это все красиво и самураю к лицу, только в таком случае непонятна и комична отмазка от призыва. Потому что помирать в окопе неэротично? Или все же у гг всплывает чувство самосохранения?

Вместо вступления

С романом «Исповедь маски» 24-летний Юкио Мисима очень громко заявил о себе в литературном мире. Откровенная, экстравагантная и очень смелая книга могла бы сойти за попытку устроить скандал, эпатировать публику. Сейчас с уверенностью можно сказать, что это не так (или не совсем так). Он действительно так жил, чувствовал и думал. С этой книги практически и начался путь большого писателя и неординарной личности. Про автора всегда можно почитать на Википедии, стоит только сказать, что это один из самых ярких персонажей XXго века, бывший в плену множества демонов и закончивший свой насыщенный жизненный путь в 45 лет, пытаясь совершить военный переворот.

«Исповедь маски» на первый взгляд кажется довольно простым (по структуре и манере повествования он и правда прост) романом-взросления. Отчасти это так. Но именно здесь закладывается основной костяк тем, которые кочуют у Мисимы из произведения в произведение. И темы эти от простоты далеки. К тому же это роман-исповедь — больше никогда автор не будет так интимно близок и откровенен с читателем. Если мы хотим понять Мисиму, то вчитаться в «Исповедь» необходимо.

В нижеследующем эссе представлена попытка выловить магистральные темы романа и худо-бедно их разобрать.

1.О Смерти

Если когда-нибудь почувствуете себя одиноким и покинутым помните — Смерть всегда рядом. В том смысле, что это наиболее личное, чистое, что присуще каждому человеку, что следует за ним каждое мгновение. Смерть связана с нами самыми интимными узами — она не минует, никто никогда у нас её не отберёт. В цепи самых невероятных событий она самая невероятная. Смерть выходит за рамки любых возможных представлений, она не артикулируема. Она наиболее чужда нам, так как мы никогда не сможем выразить её, но и наиболее близка, так как постоянно присутствует с нами, в нас. Связь эта наиболее близка и потому, что это единственная стихия, которой мы не можем противиться, единственное, что способно безоговорочно, раз и навсегда поставить нас на колени. Мы всё время живём со смертью, живём в смерти, осознать это невозможно, зато можно почувствовать. И помимо страха можно почувствовать облегчение, даже любовь. Но это всё общие слова, а Смерть у каждого своя, родная, невыразимая. Правда обычно мы от неё убегаем, отворачиваемся.

Юкио Мисима тоже убегал от неё (всю жизнь, с малых лет). Однако, мало кто ощущал, переживал это бегство, так остро, открыто и страстно как он. Смерть для Мисимы была любовью всей жизни и в то же время злым роком. Смерть притягивала его к себе, и в то же время невероятно пугала, приводила в эротическое возбуждение и вызывала невероятное отторжение. Сложно сказать насколько философски глубоко Мисима осмысливал свои отношения со Смертью, но то, что он прочувствовал, прожил, вжился, погрузился в них предельно не вызывает сомнений. Он жил Смертью, только она его питала и заставляла страдать. Когда вы читаете Мисиму помните, что вы всегда читаете о Смерти: когда вы читаете о прекрасном, о любви, об идентичности. Она объемлет все эти темы, проникает в каждое предложение. Мисима в первую очередь про Смерть, это его модус бытия, его габитус (как актёра, а, позже, как самурая), то, где он срывает маски и самоотождествляется. Всё остальное рассматривается под этой оптикой.

2. О самоидентичности

Мисима не психоаналитик, не экзистенциалист, не мистик — у него нет метода поиска себя. Вся его суть во внутреннем Лабиринте, который невозможно пройти: он постоянно усложняется, наращивает уровни. Хуже всего то, что Лабиринт замкнут — он заставляет бесконечно бегать по одним и тем же тропкам, не находя решения. При этом тропки могут видоизменяться, притворяться выходом, а потом раскрывать свой обман. Это Лабиринт обманов и самообманов, где можно только остановиться, уверить себя, что нашел выход, но Лабиринт рано или поздно толкает вперед на вечное движение. Маска надевается на маску, лицо надевается на маску, маска на лицо, лицо на лицо. Лицо, личина неотличимо, неотделимо от масок. Путь к Смерти — путь постоянного становления, постоянного перемалывания себя; экзистенциального выхода, самообретения здесь нет — это мучительно. Поиск себя неизбежен и безнадежен. В конце концов даже акт Исповеди (высшей формы диалога) осуществляется Маской.

3. О Любви

Любовь как точка схождения индивидуальности и Смерти, как место их разрешения.

1) Любовь к Смерти — самая главная, довлеющая над всем остальным. Любое проявление земной Любви родственно или антогонистично Любви к Смерти, но в любом случае находится от неё в прямой зависимости.

2) Гомосексуальная любовь

Во-первых, как стремление к своему идеальному образу, как самоотождествление, самодополнение через другого. Недаром объектом любви выступают носители тех качеств, которых нет у самого персонажа Мисимы (любовь бок о бок с завистью). Во-вторых, стремление к слиянию с стихийными, природными, необузданными силами, которые наиболее полно раскрываются в животной любви к грубому и сильному мужскому телу. В-третьих, только в гомосексуальной любви можно достичь наиболее чувственного соприкосновения к Смерти. Любовь к Смерти вполне эротична и телесна. Телесно соприкоснуться к Смерти значит телесно слиться с умирающим телом, смешать акт любви с актом умирания. Женское тело слишком чуждо персонажу Мисимы, оно непонятно, а идеальное мужское тело представляется в качестве актуализированных потенций своего собственного тела и таким образом оно понятно, поэтому только с ним и можно достичь слияния тела и прикоснуться к Неведомому. Поэтому гомосексуальная любовь у Мисимы неотделима от садизма, причинения боли, убийства. (потому недостижима для героя и остается только в пространстве фантазий).

3) Любовь к женщине

Если гомосексуальная любовь — попытка приблизиться и к Смерти, и к своей подлинной сущности, то любовь к женщине — попытка спастись от Смерти, и от себя. Это сознательный поиск нормальности, того образа, который должен соответствовать общепринятым установкам, бегство от своих действительных наклонностей. Разумеется, любовь ради нормальности ненормальна. Это не значит, что она неискренна (искренна в той же степени, что и поиск себя). Эта любовь тоже недостижима, так как она исходит не из искренних внутренних побуждений, а самонавязывается (или навязывается обществом, нормами, стереотипами), т.е. она не имманентна, а трансцендента. Поэтому она представляется возвышенной и духовно притягательной, чистой (тут отсутствует какой-либо телесный отклик, т.к. такая любовь не природного свойства).

Таким образом Любовь у Мисимы выступает, как неудавшийся примиритель, скорее даже, как место наиболее острой борьбы с самим собой. Маски против масок.

Вместо заключения

Конечно «Исповедь маски» этим не ограничевается. В контексте романа можно поговорить о войне, о настроениях в Японии в переломный момент истории; можно поговорить о причудливых изгибах морали. Однако это не кажется настолько важным в понимании мотивов Юкио Мисимы. Выбранные аспекты видятся более принципиальными. Этот роман ещё во-многом ученический, в нем талант автора не заиграл в полном своём великолепии и многообразии. Отсутствуют и некоторое принципиальные для Мисимы темы (например, отношения к Прекрасному, противостояние с ним, хотя подходы к этому есть и в «Исповеди»). И всё же если где-то и искать самого Мисиму, то только за Маской.

Если хотите понять , что за зверь такой хорошая японская литература,не надо читать Х.Мураками.Прочтите Мисиму-здесь есть все и философия,и красота,и отношение к жизни и смерти.Слог выше всяких похвал.Но чтение «Золотого храма» требует определенных усилий и не терпит суеты.Но если пойдет-«пробирает» круче любого хоррора.

Потрясающий цикл,от первого до последнего слова. Как многое в японской литературе, начался ни с чего и закончился абсолютной пустотой,ни начала, ни конца, но может так оно и лучше. Киёаки, Иинума, главный герой Хонда, возможно им с самого начала не суждено было дойти до настоящего конца своих переживаний.

Не самое моё любимое произведение у Мисимы, но это ни в коем случае не делает его хуже или лучше любого другого романа/цикла/рассказа великого японца.

Отдельно хотелось бы выделить первую и последнюю книги цикла, они прекрасны, вот и всё.

Где-то в отзыве прочитал, что в то время, когда была написана книга, в Японии мало кто знал, как и чем живет мир однополой любви. Можно было написать что угодно и этому поверят, а может быть и дадут какую-нибудь премию.

«Запретные цвета» про запретную любовь. Про то, как мужчины убегают из обычной жизни в темные закоулки непонятной многим любви. Книга про грань, через которые некоторые заступают, а другие ее стыдятся и даже боятся.

Мисима умеет писать, писать по-японски. С загадками, с открытым и все-таки грустным финалом. Но... не настолько мои чувства тонки, чтобы увидеть в книге то, чего в ней нету.

Прочитал, закрыл, следующая книга

написано качественно, но скучновато, возможно потому, что герои какие-то уж очень простые.

Не могу сказать то, что Гитлер хоть как-то выставляется в этом произведении с негативной или положительной стороны. Здесь он политик, и это история не о том, что фашизм это зло, гитлер это плохо, евреи погибали (Кто знает личные политические предпочтения Мисимы меня поймёт). Нет, это история о том, что если ты рвешься в политику, то будь готов отбросить моральные установки, к которым тебя приучают различные общественные институты. Тут нет предательства в общечеловеческом смысле, тут есть, повторюсь — политика. И Гитлер, это не совсем Гитлер, а скорее собирательный образ главы гос-ва в нелегкое для неё время. Рем был угрозой для гос-ва, но был другом. Если второй предпочел дружбу, то фюрер руководствовался другими соображениями. Не ищите тут очередную историю о том, кто в истории плохой, а кто нет. В пьесе Юкио Мисимы всё намного честнее и реалистичней, чем в том, что у нас называется исторической литературой. Политика грязное дело.

Очередной раз убеждаюсь, что Мисима,несмотря ни на что,мастер. Вот даже казалось бы простенькую историю любви деревенского рыбака и девушки из «преуспевающей семьи» хитрый японец смог обыграть так, что уже после нескольких страниц хотелось воочию самому ощутить морской бриз,бьющий в лицо, на берегу Утадзимы. Претендует ли данная история на какой-либо глубинный смысл или чудовищный драматизм? Определённо нет, но и без этого она остаётся ещё одной бусинкой в чудесном колье писательского наследия Юкио Мисимы.

Проходной роман «Шум прибоя» был написан Мисимой до «Золотого храма». Речь в этой книге идет о чистом и взаимном чувстве между простым рыбаком Синдзи и дочерью местного богача Хацуэ. У юного Синдзи за душой нет ничего. Его мечта приобрести лодку, чтобы заниматься на ней перевозками и таким образом зарабатывать деньги. Он живет с матерью и младшим братом. Мать – ныряльщица и, пока Синдзи не нанимается на лодку, кормит своим занятием всю семью. Младший брат еще школьник. Как-то Синдзи увидел Хацуэ, и с тех пор его не покидало теплое чувство к ней. Оно оказалось взаимным. Отныне Синдзи мечтает о встречах с девушкой. Они происходят в разных местах, у храма, в развалинах наблюдательного пункта, где обнаженная Хацуэ сушит свою одежду у костра. Чувство только разгорается, но Хацуэ не спешит вступать в связь с Синдзи. Она сделает это только после свадьбы. Тем временем по острову распускают грязи слухи про молодую пару. Слухи доходят до ушей отца Хацуэ, после чего тот запрещает девушке любое общение с ним. А еще местный заводила из молодежного кружка Ясуо попытался напасть на Хацуэ, когда та ночью приходила за водой. Еще бы, ведь Ясуо все считают будущим мужем девушки. К старику Тэруеси, отцу Хацуэ, просить за сына приходила мать Синдзи, но старик отказался ее принять. Синдзи это оскорбляет, но он ничего не может поделать. Однажды в ветреную погоду Синдзи удается проявить себя на катере. Обмотанный канатом, он смело бросается в воду и плывет к бакену, чтобы привязать катер к нему. Эта новость доходит до ушей отца Хацуэ, после чего он сразу же меняет мнение о молодом человеке. Отныне Синдзи и Хацуэ – жених и невеста. Небольшой роман на этом кончается.

Проходным эту книгу Мисимы делает отсутствие даже малейшего проникновения во внутренний мир персонажей. Мисима в основном поглощен описанием бесхитростных, но очень сильных и искренних чувств между юношей и девушкой. Делает он это простыми словами, описывая все как есть – ярко, лаконично, но очень скучно и банально. Мисима не испытывает потребности в сравнениях и метафорах и предпочитает просто называть вещи своими именами: здесь любовь и молодость, там море и разлука. «Шум прибоя» — это лубочное произведение, где персонажи не достигают художественной убедительности и значимости. Все изображено как на открытке. Остров, где живут рыбаки, промышляющие осьминогами, обнаженные женщины-ныряльщицы, к которым со своим товаром подходит коробейник, юный школьник, отправляющийся в экскурсию на большой остров, суровый старик Тэруеси, который легко меняет мнение, прослышав о подвиге Синдзи. Эти персонажи не выражают ни духа Японии, ни ее народа, поскольку примитивны и не воплощают реального жизненного опыта по причине опять же тотального игнорирования писателем внутреннего мира этих людей. Мисима написал роман, представляющий собой голую манифестацию чувства любви и радости от осознания молодости. Здесь он полностью избегнул неудобных тем, составивших его славу, а именно гомосексуальности и страсти к разрушению. В «Шуме прибоя» явлен безобидный Мисима, восторженно глядящий на самый расцвет жизни, ведь Синдзи и Хацуэ еще нет и двадцати. У них могут быть белоснежные или, наоборот, загорелые тела, они здоровы и физически, и душой, они красивы и жаждут любви, и в этом им не помеха даже бедность. Таков Мисима в своих проходных романах, где он поет гимн телу и природе.

Довольно неоднозначный,но всё же отличный роман. Как и во многих других своих произведениях Мисима остаётся верен себе,своей чистой любви к смерти,как к воплощению чистой,трогательной красоты. Одна концовка уже заслуживает того,чтобы дочитать Gogo no Eikō до конца. Как я не рассчитывал на попытку массового суицида подростков,несчастный случай с матерью Нобору,так ничего этого и не случилось,а Мисима,в своей неподражаемой манере,легко и лаконично,с долей иронии и философии подвёл неожиданный (лично для меня) итог. «Высший бал!» — хотелось бы крикнуть мне,но нет,только девять,но девять с поистине десятибальной значительностью.

Несмотря на малый объём (как,впрочем,у большинства произведений Мисимы) сей роман включает в себя огромный массив переживаний,недомолвок и тайных желаний,воплощённых в одном человеке (в данном случае,в рассказчике). И здесь важна вовсе не тема гомосексуализма,более того,она вторична. Ведь сама маска «нормальности»,которую вынужден,хочет,носить герой и есть основная тема романа. Ведь все мы носим маски,но вот большенство только лишь считают,что под ними они прячут нечто важное и что это что-то кому-то кроме них самих может быть интересно.

Не знаю насколько эта книга автобиографична,но одно могу сказать с уверенностью: если встанет вопрос читать ли «Исповедь маски» или нет,то мой ответ однозначен — читать.