При всей одиозности сюжетной сути этого произведения оно обладает несомненным шармом истории о Синей Бороде, ставшей классикой зловещей тайны. В рамках такого сюжета сложно не создать текст, который будет утомлять или даже раздражать, как оскомина, но Лавкрафту определенно удался миниатюрный шедевр. Более того, мне особенно нравится незначительность действия (того самого «экшна», который у Лавкрафта как раз редко получался интересным и натуральным), что только усиливает психологический эффект.

Что касается отмеченной практически всеми предыдущими рецензентами концовки (которую посчитали слабой), то я не склонен считать ее недостатком. Рассказ очень короткий (и это хорошо, ибо ни к чему растекаться мыслью по древу — это далеко не всегда на пользу), и делать в нем какой-то выдающийся финал означало бы порождать дисгармонию.

Судя по имеющимся на Фантлабе отзывам, предметом своего рода дискуссии стал вопрос — «выпадает» этот рассказ из цикла произведений про Пиркса, или нет? Основанием для оного вопроса является тот факт, что действие происходит на транссолнечной планете, что в самом деле не соответствует тому миру, что описан в остальных рассказах цикла (в нем речь идет об освоении только тел Солнечной системы, да и то лишь ближайших к Земле).

На мой взгляд, если рассказ воспринимается интересным и оставляет глубокое впечатление, вопрос о месте действия не повлияет на восприятие. Те, кому рассказ сильно понравился, этим вопросом и не задаются. Все остальные — вполне могут обратить на это пристальное внимание и придраться. Я отношу себя ко второй категории.

Не могу сказать, что рассказ «Несчастный случай» показался мне литературно слабым. Он написан очень хорошим языком (что уже само по себе весьма ценно). Но то, что находится во главе угла, то есть является зерном (или ядром) сюжета — его проблематика — лично меня не заинтересовала. Я не считаю интересными для моего времени идеи о том, какова эволюция сознания и «психологии» робота. Сейчас, спустя полвека после написания рассказа, эти идеи воспринимаются неактуальными и какими-то натянутыми.

Интересен вопрос не о том, как развивается техника (причем не такая, как описана Лемом, а преимущественно персональная электроника), а как меняются сознание и психология (тут уже без кавычек) людей, буквально «обросших» этой самой техникой и соприкасающихся с ней практически постоянно, исключая лишь время сна (да и то, подозреваю, некоторые и во сне как-то пользуются).

Больше всего в этом произведении меня подкупила безыскусность, бесхитростность изложения сюжета — причем абсолютно искренняя, а не нарочито-ненатуральная. Есть даже элемент сентиментальности, но, что для меня самого удивительно (ибо в принципе не люблю) — вполне уместный.

Сам по себе сюжет не особо оригинальный; тем не менее, впечатление он вполне может произвести. Роману уже больше ста лет, и надо учитывать, что восприятие современного читателя может быть сильно замусорено многочисленным шлаком, осевшим на weird fiction за этот век. Для чтения «Путешествия шлюпок» надо максимально очиститься от этого шлака.

И еще замечу, что герои этого произведения вызывали у меня сопереживание и сочувствие. А добиться такого эффекта — дорогого стоит. Это признак подлинного таланта.

Поставил «9», а мог бы и «10», но не понравилось чрезмерное обилие морской терминологии — оно попросту утомляет, от чего начинаешь временами терять внимание. Кстати, оно [это обилие] вызывает сомнение, поскольку повествование ведется от лица персонажа, который, судя по всему, не моряк, а пассажир. Откуда у него такие тонкие познания в предметах корабельного инвентаря и т.п.?

Возможно, это не лучшая вещь Жана Рэя, но мне все равно нравится. В отличие от очень сложных для осмысления рассказов «Переулок Святой Берегонны» и «Великий Ноктюрн», «Руку...» можно читать едва ли не для релаксации. Сюжет действительно простой и предсказуемый, но это компенсируется элегантным стилем изложения и многими мелкими курьезными деталями.

Прежде творчество Томаса Лиготти (одного из моих современных фаворитов в жанре хоррора, за несущественным исключением небольшого числа произведений) было знакомо мне в форме малой прозы (рассказы и короткие повести). Теперь пришла пора прочесть роман под довольно экстравагантным названием «Пока мой труд не завершен».

В общем, роман мне понравился, хотя не обошлось без некоторых огрехов, о которых нужно обязательно сказать. Но сначала укажу, что посчитал наиболее ценным. Это, безусловно, фигура главного героя по имени Фрэнк Винсент Доминио. Персона незначительная (относительно мелкая конторская сошка), но меня как читателя сразу заинтересовала неординарным и весьма показательным хобби (любит фотографировать упадочные места, коих полно в его городе, прототипом которого послужил, несомненно, родной для Лиготти Детройт). И есть у Доминио паранормальная восприимчивость к загадочному феномену Тьмы, которая в творческой философии Лиготти, на мой взгляд, является своеобразным «черным» парафразом Дао. «Черная» философия вообще пронизывает роман (для ценителей книг Лиготти в том нет ничего удивительного), и это его несомненное достоинство.

Что в романе не вполне соответствует моему литературному вкусу, так это жестокость. «Чернушная» жестокость, с которой Доминио мстит группе менеджеров компании, и которой его уволили, для меня, как поклонника более «академичного» хоррора, чрезмерна.

Внимание стоит обратить на структуру романа (кстати, небольшого объема: около 220 страниц). Концовка стала для меня довольно неожиданной, хотя, полагаю, для более искушенных знатоков жанра современного психологического хоррора она более или менее предсказуема. Но мне, во-первых, эта концовка показалась слишком скомканной, а, во-вторых (и это главное), она на самом деле не является окончанием книги. Дело в том, что после основного «тела» романа следуют два приложения, которые в совокупности занимают около (или чуть больше) 10%, причем я не могу сказать, что ясно понял их связь с основным содержанием произведения (честно говоря, практически совсем не понял, ограничившись лишь весьма смутными догадками). Эти приложения заслуживают особой оценки. Первое (твердая десятка) — блистательный шедевр психоделического хоррора в антураже города-деграданта, где неуловимо искажается Бытие и совершаются многочисленные таинственные преступления. Второе (ближе к нулю) — какой-то сумбурный (не видно логики и смысла) набор сцен в стиле видеоклипов. Несколько раз, прочитав фрагмент, я уже толком не мог вспомнить предыдущий. Здесь лично в моих глазах все авторские попытки заинтересовать и произвести впечатление потерпели крах.

Резюме: роман Томаса Лиготти «Пока мой труд не завершен» — произведение, хотя и неровное, но обязательно к включению в мою библиотеку любителя weird fiction.

Свой отзыв я построю на выявлении степени интересности (подчеркиваю: лично для себя) нескольких ключевых тематических блоков, сформулированных мной весьма условно (текст придерживается не тематического деления, а хронологии) и, конечно, не исчерпывающих всю многосторонность книги.

1. Много времени и энергии ГФЛ отдал так называемой любительской журналистике (возьму на себя смелость провести аналогию с современной блогосферой в ее наиболее интеллектуальном проявлении) и ее организациям. Поначалу это показалось мне интересным, но не надолго. Признаюсь, эту тему я почти совсем не воспринял и в основном лишь бегло пролистал. Главная проблема в том, что надо хорошо представлять себе тогдашний американский социально-культурный ландшафт, в чем я разбираюсь слабо, а углубляться в это не показалось мне целесообразным.

2. Мировоззрение ГФЛ интересовало меня в молодости, но сейчас это не так. Его философская картина мира мне по большей части чужда (кроме почтения к прошлому и эстетических взглядов) и во многом непонятна; почему-то в сознании сильнее всего отложилось использование терминов «индифферентизм» и «атараксия». Но едва ли и тот, и другой могут быть смело применены к Лавкрафту, и это нельзя считать ни недостатком, ни достоинством.

Что касается политики, то я бы и вовсе не стал обращать на это внимание, если бы не то обстоятельство, что эта тема часто обсуждается на форумах, в том числе на Фантлабе (по моему мнению, неоправданно много и порой слишком горячо). Откровенно говоря, я скептически отношусь к «авторитетности» ГФЛ в сфере политики. Во-первых, многие социально-политические взгляды Лавкрафта просто неактуальны. Во-вторых, на протяжении его жизни они менялись достаточно существенно, и я задаюсь вопросом: насколько подлинными были эти изменения, или это было результатом нарастающего с возрастом конформизма? В-третьих, контекст американской политики не вызывает у меня большого желания вникать в него.

3. Тема литературоведения весьма информативна и полезна. Но нельзя не отметить, что мнения Джоши в некоторых случаях чрезмерно категоричны и пристрастны (из-за этого ряду произведений посвящено, на мой взгляд, незаслуженно мало внимания).

В плане литературоведения любопытно также ознакомиться не только с анализом произведений Лавкрафта, но и с его собственным анализом творчества других писателей. Этот анализ варьирует от проницательного осмысления до смехотворных курьезов (например, ГФЛ ничтоже сумняшеся заявлял, что Диккенс не создал ни одного живого человеческого образа — кто бы говорил!).

4. Самым интересным для меня оказался психологический портрет Лавкрафта; его образ подлинного (подчеркиваю!) джентльмена, внелитературные увлечения, а также некоторые социальные связи ГФЛ (семья, друзья, коллеги, знакомые по переписке, клиенты и проч.). О каких-то я знал прежде (история, астрономия, химия, тщательно планируемые познавательные путешествия). Кое-что было в новинку: кто бы мог подумать, что в юности ГФЛ немало практиковался в стрельбе, и был в его жизни период довольно активных занятий музыкой и хоровым пением. И это только несколько курьезных примеров, а в целом указанная тема стала для меня подлинным кладезем любопытных фактов.

Вся последняя глава представляет собой не лишенный занимательности, хотя и малоценный для меня экскурс в разные формы творчества «по мотивам» лавкрафтовского наследия, навроде пресловутых «Мифов Ктулху». В самом конце следует прекрасная трогательная резюме-ода Лавкрафту, безусловно заслуживающая прочтения.

Итог: «Лавкрафт. Я — Провиденс

» является эталоном значимости и качества, и даже если читатель уже основательно «подкован» в лавкрафтоведении, уверен, что он может найти здесь для себя что-то новое, неожиданное и важное. Например, я открыл (помимо прочего) две восхитительные яркие жемчужины — герб, который Лавкрафт нарисовал для себя, а также нарисованный для него Уилфредом Б. Талманом экслибрис (их можно найти в интернете).

В качестве важной преамбулы к отзыву отмечу, что в основу романа Теодора Клайна «Церемонии» положена его повесть «The Events at Poroth Farm», в которой рассказывается, как преподаватель колледжа готовится к занятиям следующего семестра в сельской глуши и читает книги в жанре хоррор. При этом он читает книги классиков готической литературы и постепенно сверхъестественный ужас начинает окружать его в действительности. Эту повесть я не читал, но интуиция подсказывает, что она была бы гораздо предпочтительнее «Церемоний», в которых сюжет ушел слишком далеко от «Событий на ферме Поротов», и ушел не в лучшую сторону, да еще и в кратно увеличившемся объеме произведения.

Элементов авантюрности, интриги, драматизма, саспенса и хоррора для таких широких рамок в романе явно недостаточно.

«Церемонии» активно ссылаются на новеллу Артура Мейчена «Белые люди» (что изначально меня подкупило, ибо это произведение я считаю бесспорным шедевром), но довольно скоро в процессе чтения стало ясно, что книга Клайна сравнения не выдерживает. «Белые люди» — утонченная, идеально выстроенная и в высшей степени убедительная история магического вовлечения в грех и зло невинной девочки-подростка из валлийского захолустья второй половины XIX века. «Церемонии» оказались «объективацией» сексуальности (или похоти, если смотреть под ракурсом бесстыдства) и женской физиологии, поданной под мистическим соусом.

Для церемонии — а конкретнее, для оплодотворения дхолом — главная героиня выбрана по причине ее физиологической (подчеркиваю) девственности. И это обстоятельство породило у меня несколько вопросов.

Во-первых, неужели для дхола (внеземного существа) может иметь какое-то значение, кого оплодотворить — девственницу или нет?

Во-вторых, даже если это имеет значение, то почему была выбрана именно эта девушка? Никаких внятных мотивов в изложении автора я не уловил. Странно выглядит то, как главный злодей путем многочисленных ухищрений добивается того, чтобы на оплодотворение в штат Нью-Джерси была доставлена жительница Нью-Йорка. [Справедливости ради признаю, что в той части сюжета, что могла пролить свет на мотивацию злодея, я попросту запутался].

В-третьих, почему вообще придано такое значение телесной девственности? Это фактор чисто человеческий, социальный, демографический. И может существовать огромная разница между целомудрием тела и целомудрием сознания, которую превосходно обозначил во втором «Восставшем из ада» Пинхед, говоря, что «нас вызывают не руки, а сердца». Повторю, что я совершенно не понял, почему все же была выбрана главная героиня, в сознании которой (кстати, и не только ее) тема секса на протяжении романа крутилась столь часто, что порой это было даже забавно, вот только сие ощущение никак не совместимо с чтением мистики высокого уровня (как «Белые люди»).

Но мне все же не хотелось бы в отзыве только на плохом. Несомненным достоинством романа я посчитал то, что большая часть действия происходит на ферме Поротов (той самой, что фигурирует в ставшей основой «Церемоний» повести), которая является частью провинциальной общины — своеобразной смеси ветхозаветной религии с хтоническими обрядами. Кроме того, понравились эпизоды «аномальности», в особенности те, что связаны с животными: например, нашествие змей («земля словно порождала змей» — образ хоть и не особо оригинальный, но получился у автора впечатляюще) или появление у курицы яйца со змеенышем. Жаль, что таких сцен было слишком мало.

«Дверь под водой» — увлекательный приключенческий роман, действие которого происходит в Северной Атлантике (что меня особенно подкупило, ибо описание именно этого места великолепно удается Жану Рэю): на Оркнейском архипелаге и острове Ян-Майен. Отдельную важную локацию (или, вернее, их совокупность) образует некий гигантский подводный корабль, который изобретательная фантазия Рэя причудливым образом связала со средневековыми европейскими представлениями о монструозных морских существах, типа неестественно огромных осьминогов или китов («живых островов»). Оный корабль отсылает читателя к истории легендарной Атлантиды, которую автор ассоциирует с не менее загадочной Туле.

По стилю и духу этот роман, на мой взгляд, не соответствует «Мифам Ктулху», и все же произведение содержит прямую — и весьма любопытную — аллюзию на самого известного персонажа лавкрафтовского пантеона. Имя «Ктулху» ни разу не используется, но облик фигурирующего в книге божественного существа детально списан именно с него. Кстати, Рэем позаимствован также один топоним из авторской мифологии другого писателя — название «Валузия» Роберта Говарда; только означает оно не страну, а столицу Туле.

Атлантида-Туле описана как смесь фэнтези-мира с цивилизацией высокоразвитых технологий. Но меня заинтересовало не только это, но и неожиданная лингвистическая комбинация, родившаяся в моем сознании: THULE — CTHULHU.

Считаю «Дверь под водой» (несмотря на, к сожалению, невзрачную концовку) однозначно лучшим произведением, что я прочитал на данный момент в творчестве Жана Рэя под псевдонимом Джон Фландерс. Возможно, причиной тому служит соучастие писателя Жака ван Эрпа.

Успешно интегрировать художественную литературу и философию — задача весьма непростая. Особенно, если философия — восточная, а писатель — западный. Именно этим занялся в романе «Сиддхартха» интеллектуал и мастер словесности Герман Гессе. Необходимо сразу отметить, что я (как, полагаю, и многие) изначально пребывал в плену заблуждения, проистекающего из совпадения имени главного героя и мирского имени Будды Шакьямуни. Будда в книге действительно фигурирует, но лишь эпизодически; а предварительное знание о его присутствии в книге навело меня на ошибочную мысль о том, что роман тесно связан именно с философией буддизма. Рискну предположить, что Германа Гессе интересовали скорее теистические воззрения индуизма (об этом сказано и в его эссе «Курортник», где имеются рассуждения о знаменитой индуистской формуле «Тат твам аси», то есть «Ты есть то), нежели буддизм. Об этом явно свидетельствует бросающееся в глаза использование слов типа «божественный» и т.п. Автор построил сюжет на основе понятия «атман» (высшего, сердцевинного, абсолютного «я»), при этом ни разу не упоминая, что одним из фундаментальных принципов буддизма является «анатман», то есть отсутствие «я», «самости».

Но это, пожалуй, частное наблюдение. Мой главный вывод состоит в том, что в романе «Сиддхартха» я увидел обширную психологическую драму главного героя, который, будучи, как мне показалось, по натуре отчужденным от всего сущего, ищет свой «атман». Логика этих поисков осталась мне непонятной. Постоянно он пытался отыскать свое «я» относительно чего-то чужого, внешнего: то в брахманской школе (но туда он попал хотя бы как сын брахмана), то как скиталец-аскет шрамана, то в сфере эротических чувств, то в бизнесе. Попутно он приходит и почти сразу уходит от Будды Шакьямуни. Переживает намерение совершить самоубийство, а в итоге оказывается в гармонии Единства с (воспользуюсь китайской терминологией) Тьмой Вещей. А вот мне представляется весьма сомнительным то, что можно прийти к такой гармонии и безмятежности путем любовно-сексуальных связей и прочих сильных привязанностей.

В ракурсе психологизма роман написан довольно хорошо, хотя не без не понравившегося мне налета сентиментальности (вплоть до степени сусальной эмоциональности); что еще хуже, с этой сентиментальностью сопряжена изрядная доля патетики. Но роман не ощущался мной остро интересным, оригинальным, значимым, способным вызвать обилие раздумий. Он не оставил глубокого следа в моем сознании — в отличие, кстати, от такого шедевра Густава Мейринка, как маленький рассказ «Будда — мое прибежище».

Впрочем, в этом произведении есть свои достоинства, и я считаю, что в нем содержится несколько ярких примеров практичной житейской мудрости. Жаль, что эти достоинства книги лично для меня едва ли оправдывают время, затраченное на ее прочтение. Я все же предпочел бы интересное, сильно «цепляющее» меня художественное представление таких философских школ Востока, как чань (дзэн) или даосизм.

Новеллу «Монах и дочь палача» Амброза Бирса я прочел несколько позже большой группы его классических рассказов, и меня удивила их явная непохожесть — по стилистике, по манере, по жанру, по времени и месту действия. «Монах и дочь палача» не содержит в себе никаких признаков хоррора и прочих разновидностей сверхъестественного. Впоследствии я стал считать, что причиной этой непохожести служит тот факт, что новелла написана в соавторстве с Адольфом де Кастро, слегка знакомым мне по литературной кооперации с Лавкрафтом. Однако в дальнейшем выяснилось, что истинная причина другая, хотя она тоже связана с другим писателем. В действительности повесть «Монах и дочь палача» была написана в 1891 году немецким драматургом и прозаиком Рихардом Фоссом (1851–1918); годом позже де Кастро (эмигрант из Германии, с настоящей фамилией Данцигер) перевел ее на английский язык и передал Бирсу на редактирование. Так этот англоязычный перевод/пересказ произведения, имеющего характерную для немецкой литературы романтическую выраженность (некоторые фрагменты несут на себе печать бидермейера), получил широкую известность. Кстати, на многих интернет-ресурсах повесть числится в авторстве трех писателей.

Не скажу, что «Монах и дочь палача» представляет собой шедевр, но мне это произведение неожиданно понравилось и читалось легко. Даже несмотря на затянутость и вопреки налету слащавой сентиментальности и присутствие сильных любовных страстей. Наверное, сказалась притягательная аура места действия — Баварско-Австрийские Альпы; описание величественных природных ландшафтов и колорита здешних народных особенностей произвело на меня благотворный эффект. Кроме того, для разнообразия литературных впечатлений было интересно почитать, как представил автор конца XIX века психологическую (можно даже сказать, психопатическую) драму и мировосприятие поддавшегося любовным страстям молодого монаха-францисканца в 1680 году.

Любопытной структурной особенностью небольшого рассказа Жана Рэя «Человек, который осмелился» является почти полное отсутствие активной (деятельной) части. Основной объем (по сути — фабулу) составляет то, что можно условно определить как завязку. В ней автором преимущественно посредством диалога рассказчика с главным героем (тем, кто «осмелился») великолепно выстраивается интрига произведения. В этом конструировании есть место и повествованиям о весьма странных и ужасных обстоятельствах (в сразу полюбившемся мне антураже мрачного заболоченного ландшафта Фландрийского приморья — причем именно море имеет ключевое значение для понимания развязки), и загадочным недомолвкам, и гротескным суждениям, и едва ли не теологическому дискурсу.

Но ценность рассказа «Человек, который осмелился» для меня определяется не интригой и не развязкой. Есть произведения (во всяком случае, маленькие), которые стóит прочесть хотя бы ради одной емкой колоритной фразы. Здесь ее изрекает «осмелившийся» главный герой:

«Невероятные вещи объясняются только еще более невероятными вещами».

По-моему, это превосходно описывает мой любимый литературный жанр — weird fiction.

Моими первыми эмоциями при знакомстве (именно знакомстве, а не чтении) романа Жана Рэя «Святой Иуда Ночной» были удивление и радость. Удивление — потому что, несмотря на определение «роман» это произведение имеет объем меньше 80 страниц. Радость — потому что я люблю компактность и лаконичность.

Но собственно процесс чтения быстро показал, что этот маленький объем означает существенную сложность. Ибо в такое малое количество страниц Жан Рэй «втиснул» большую нагрузку действия и смыслов, что создало колоссальную плотность, так сказать, «литературного вещества», продвигаться в которой мне как читателю было весьма непросто.

Эпизоды романа быстро сменяют локации, а дополнительную трудность создает излюбленная Жаном Рэем манера, которую классификатор на Фантлабе определяет как «сюжет линейный с экскурсами» и «сюжет линейно-параллельный» и которую многие читатели воспринимают как сумбур. Героев в романе тоже довольно много; практически все играют важную роль, и при этом их образы прописаны хотя и яркими, но редкими мазками.

Таким образом, в моем сознании «Святой Иуда Ночной» поначалу предстал как малопонятный паззл из множества фрагментов. Многие части книги пришлось читать и перечитывать по нескольку раз; я даже попытался начертить что-то вроде схемы-синопсиса произведения.

И вот когда все фрагменты улеглись в общую целостную картину, стало ясно, что передо мной шедевр Жана Рэя, в центре которого находится гримуар — Книга Знаний и Власти Ночи, являющейся в романе (как и вообще часто в творчестве бельгийского мастера weird fiction) сестрой Света.

Главным достоинством романа лорда Дансени «Дочь короля Страны Эльфов» я считаю его литературный язык произведения — как почти всегда у этого автора, очень живой и художественно богатый. Для меня это чрезвычайно важный фактор ценности литературы. Следовать перипетиям жизней персонажей романа было довольно увлекательно на протяжении большей части действия.

Правда, надо отметить, что описание Страны Эльфов получилось скудноватым, и из него мне как читателю оказалось затруднительно составить для себя образ Мира, гораздо более прекрасного и удивительного, чем наш (как раз наш Мир описан куда как роскошнее). Это тем более странно, что в творчестве лорда Дансени нет никакого дефицита искрометной фантазии. Но, полагаю, в данном произведении Дансени ставил иную задачу — не описывать в подробностях Мир Чудес, а показать его контакт с нашим Миром.

Но именно в контексте этого контакта, при чтении романа, начиная с VI главы, в глубине моего сознания поселились недоумение и сомнение, которые к концу книги стали доминирующим чувством.

В творчестве лорда Дансени контакты между Миром людей (нашей реальности) и Миром эльфов (точнее говоря, волшебства и чудес; или, в более широком смысле, той сферы, что описывается английским словом weird) фигурируют постоянно, и многие примеры их реализации вызывали у меня четкое ощущение «естественности», если здесь уместно это слово. Тут можно найти и эпическую драму (рассказ «Каркассон»), и гротеск («Любитель гашиша»), и сюрреализм с элементами юмора («Старое коричневое пальто»), и печаль на грани личностной трагедии («Чудесное окно»). Есть масса других удачных примеров. Но в отношении романа «Дочь короля Страны эльфов» мое мнение иное. На мой взгляд, тот образ Страны эльфов, что создал Дансени, плохо вяжется с возможностью контакта с нашим Миром — контакта в той форме, которую выбрал писатель. Процитирую важнейшую характеристику этой страны:

{{ Это правда, что в Стране Эльфов время никуда не движется, но сама последовательность событий служит вполне определенным его проявлением. В вечной красоте Страны Эльфов, дремлющей в напоенном медом воздухе, ничто не движется, не блекнет и не умирает, ничто не ищет счастья в движении или в изменении. Там живет наслаждение вечным созерцанием всегда существующей красоты, которая сияет над лужайками и лугами столь же ярко и свежо, как и в тот день, когда она была сотворена магическим заклинанием или песней. Только в том случае, если бы вся мощь ума короля-мага восстала навстречу чему-нибудь новому, тогда та же самая сила, что возложила на Страну Эльфов печать спокойствия и остановила время, ненадолго смутила бы ее спокойствие. }}

Таким образом, во главу сюжетного угла поставлена оппозиция Миров не с точки зрения чудесного / реального, а с точки зрения подвластности Времени; кстати, этот сложный философский аспект в книге еще более утяжелен какими-то невнятными рассуждениями о материи и тому подобном.

Разумеется, я ни в коей мере не отрицаю возможности контакта такого вневременного Мира с людьми — но не так, как это сформулировано лордом Дансени. А именно: он ввел в наш мир дочь короля Страны эльфов, и не просто ввел, но и соединил брачным (любовным) союзом с человеком, плодом чего стал ребенок. Как это обитатель мира, в коем нет движения и изменения (а это неизбежно означает ПОЛНОЕ отсутствие желаний и чувств), мог бы сойтись в любви с человеком? Зачем?

С другой стороны, и человек никак бы не смог надолго сойтись с таким существом — наверное, он мог бы испытать кратковременное влечение, но итог такого контакта со 100% вероятностью был бы плохим.

И тем паче я не могу себе представить, как могли бы прижиться существа из Мира Времени в Мире Вне Времени. При этом мать принцессы Страны эльфов, насколько я понял, как раз происходила из нашего Мира, и ее пребывание в Мире чудес было сопряжено с неизбывной тоской по фундаментальному принципу нашего Бытия — постоянному изменению под воздействием Времени (в итоге она умерла, так как слишком часто возвращалась в нашу сферу).

Таким образом, на интересный сюжет произведения в моем восприятии наложилось стойкое ощущение того, что все это по сути неправдоподобно (неорганично, слишком искусственно). А сущностное правдоподобие должно быть даже у фэнтезийной литературы.

В последней главе произведения Страна эльфов приходит в земную долину Эрл (несколько странно, кстати, что речь идет только о какой-то избранной территории) и поглощает ее. И картина сего феномена такова, словно люди оказались в своего рода Раю, или, точнее, Стране бессмертных блаженных (ВСЕ волшебство Страны эльфов производит впечатление исключительно благостного для людей — и это лично мне тоже показалось «слабым звеном» романа), каковая хорошо известна по многочисленным примерам древних мифологий. Но то, что прекрасно для мифологии, по-моему, плохо подходит для творчества XX века.

«Колокол в башне» вызвал у меня изначальный интерес в связи с тем, что он был написан Лином Картером на фундаменте короткого вступительного наброска под названием «Потомок», принадлежащего перу Говарда Филлипса Лавкрафта. Само собой, мне было любопытно, каким образом Картер решил развить начальный этюд Лавкрафта. Интерес подогревало то обстоятельство, что действие (точнее сказать, место жительство главных героев) «Потомка» происходило в Лондоне, а эта великая метрополия является исключительно плодородной почвой для моей любимой литературы weird fiction. Правда, потом оказалось, что события «Колокола» Картер перенес в некое неопределенное место в провинциальной Англии. Но это я не считаю существенным недостатком.

Если выразить мое мнение насчет «Колокола в башне» в наиболее сжатой форме, то его можно свести к следующему резюме: рассказ банальный, количество прочтений не более одного.

Лиин Картер поступил, как и многие другие продолжатели Лавкрафта — взял из творчества Мэтра основные мотивы-компоненты и «слепил» воедино. Тут и тема параллельных миров (но, несмотря на параллельность, все же где-то и когда-то пересекающихся), и всякие монструозности, и знаменитая эзотерическая библиотека, включая «Некрономикон», и родовая порочность. Все это соединено посредством колдовского ритуала, в котором обобщены оккультизм, шаманизм и даже крайне неудачно приплетенная сюда тибетская буддистская школа Красных шапок (официально известная как Ньингма). Получилось, в принципе, хотя и тривиально, но довольно складно.

Главный недостаток — ненатуральная экспрессивность (лексическая, эмоциональная и проч.), которая выглядит чрезмерной и порой откровенно утомляет. У Лавкрафта эта «ужасная» экспрессивность получалась, как правило, гармоничной (наверное, потому, что она рождалась свободной творческой фантазией и грезами), а вот у большинства последователей — явно натужной, искусственной.

А достоинством «Колокола в башне» я считаю то, что Лин Картер написал произведение хотя и заурядное, но, на мой взгляд, четко выдержанное в уважительном духе по отношению к стилю и менталитету Лавкрафта. Чего не скажу про многих других писателей в сфере Мифов Ктулху, начиная с Августа Дерлета, который в рассказе «Тень в мансарде» зачем-то устами главного героя сообщил о том, что у него были добрачные сексуальные отношения с невестой. Никогда бы Лавкрафт — истинный джентльмен — такого не написал в своих книгах.

За это уважительное отношение я поставил рассказу «Колокол в башне» оценку выше средней.

«Печальная участь Саула» — один из лучших рассказов М.Ф. Шила, что мне довелось прочитать. К достоинствам произведения отнесу прежде всего весьма интересный увлекательный сюжет, сочетающий жанры приключенческий и психологический (кстати, по духу напоминает такой более крупный по размеру литературный шедевр, как «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По). Конечно, тут можно было бы вполне обоснованно придраться к несоответствию законам физики: главный герой в бочонке погружается в глубину моря, исчисляемую километрами! Но творчество Шила не принадлежит реализму, и в данном случае (как и в случае, например, еще более фантасмагорического «Необыкновенного приключения некоего Ганса Пфааля» все того же великого По) художественная ценность полностью искупает подобные «нереалистичные» условности.

Кстати, основная часть действия происходит где-то между Бермудскими и Виргинскими островами — случайное ли это совпадение, или Шил напророчил идею про Бермудский треугольник: термин, который появился только в 1946 году?

Не вызвала у меня никаких нареканий фантазия Шила, проявившаяся в описании некоего спрятанного под морским дном пространства, куда попал главный герой. Место это, поросшее странной растительностью и населенное еще более диковинными существами (среди которых особенно выделяется змееподобная тварь с кольцами каждое диаметром 200 метров — впрочем, ее «достоверность» вызывает сомнение, ибо есть основания считать галлюцинацией), выглядит загадочно и зловеще — как и подобает достойной для weird fiction локации.

Мне очень понравилось, что в этом рассказе М.Ф. Шил не злоупотребил своим витиеватым и часто сумбурным стилем изложения. Для моего восприятия стиль «Печальной участи Саула» (имеющий некоторые элементы архаизмов, ибо действие происходит в XVI веке) практически идеален.

Наконец, надо отметить пелену, нависающую над событиями и переживаниями главного героя — а именно регулярное употребление им вещества, сходного с мескалем, во время нахождения в таинственном месте. И кто знает — возможно, все описываемое надо прозревать именно через эту пелену?..

Дэн Симмонс в романе «Террор», на мой взгляд, хорошо справился с задачей создать увлекательное и довольно легко читаемое произведение в сочетании жанров приключения и хоррора. Первый жанровый компонент имеет бóльшую степень, и получился у автора лучше. Хоррор — в общем, тоже реализован неплохо, хотя местами хромает по причине того, что Симмонс слишком далеко уходит от него.

Роман будет очень интересен тем, кто хочет расширить свой кругозор касаемо полярных экспедиций 1840-х годов, среди которых арктический поход кораблей «Эребус» и «Террор» занимает особое место.

В произведении можно выявить немало «технических» ошибок, но я не вижу резона сильно придираться к ним. Таких ошибок полно во всех крупных произведениях; но их ценность или неценность определяется вовсе не обилием или отсутствием этих ошибок.

Существенными недостатками романа я назову два аспекта.

Во-первых, он чрезмерно затянут. И не только за счет многочисленных повторений ранее сообщенных фактов (как и когда погибли члены экипажей, например), а также излишне частого употребления всевозможных «усиливающих» эпитетов и оборотов, типа «невыносимый холод», «мучительный голод» и т.п. Это же и так ясно, что там постоянно было холодно и голодно. Зачем это повторять сотни раз? Но еще хуже никчемные экскурсы в прошлое и какие-то видения капитана Крозье, включая целую главу (!), описывающую его безуспешное любовное предприятие на острове Тасмания (а при чем тут Арктика?). Что касается этих видений и снов, то с ними у Симмонса, по-моему, вышла полная творческая неудача. Они ничего не дают сюжету, а только отвлекают от его восприятия.

Во-вторых, роман подводит неубедительная концовка. В последних главах напряженный, подлинно драматический, временами ужасный и кровавый ход действия вдруг низвергается в плоское, местами недопустимо сентиментальное и чуть ли не слащавое повествование. Оно никак не ассоциировалось в моем сознании с названием романа — «Террор», комбинирующим как имя судна, так и прямое семантическое значение этого слова. Очень слабо выглядят вставки, посвященные эскимосской мифологии и этнографии — безликие, бесцветные, скучные. Очевидно, потому, что мифы и фольклор — просто не стезя Симмонса (достаточно сравнить с тем, как искусно писал Лафкадио Хирн на основе дальневосточных сказаний). Особенно портит эти вставки временами слишком явно проглядывающий и неуместный пиетет автора перед туземной культурой (типичный признак части современной интеллектуально элиты Запада).

Финал романа мне совсем не понравился, ибо ему Дэн Симмонс отвел провальную роль картины сжигания «Террора» его бывшим капитаном Крозье (кстати, Крозье — тоже бывшим). В этой картине совершенно нелепа какая-то загадочная (нет никаких версий объяснения) муфицированная фигура, которая представляется трупом, но в некий момент почему-то вдруг тянет руку (бред?). Неприятное впечатление произвел также неэтичный саркастический выпад автора в сторону Диккенса и Теннисона (только за одного его я отнял 1 балл) — и это в контексте сцены, которой Симмонс пытался придать пафос и драматизм. Вот только оказалось, что в 2016 году хорошо сохранившийся корпус «Террора» был найден арктической экспедицией. И, зная об этом до чтения книги, я не почувствовал никакого благоговения перед пафосом финала — лишь наоборот.

Тем не менее, в завершение своего отзыва я похвалю роман «Террор» за один главный фактор — Арктику. Именно этот полярный край является не просто антуражем, но главным героем произведения и главным источником Террора. Ибо даже опосредованно, через книжные страницы, хотя бы чуть-чуть чувствуешь подлинный Ужас от этих безмолвных белых пустынь, убийственного мороза, беспощадных ветров, жутких метелей, грохочущих цепких льдов. И где-то в подсознании чувствуешь, что именно здесь действительно может бродить сверхъестественное Нечто…

P.S. Наверное, отзыв — не лучшее место для рекомендаций, но я все же воспользуюсь им, чтобы посоветовать переводчикам конвертировать значения температур из шкалы Фаренгейта в Цельсий (хотя бы в скобках). Мне, давно приобщившемуся к англо-саксонской литературе, несложно в уме переводить в привычные показатели длины и весов, но с температурой все намного проблематичнее. И это часто сбивает с толку в тех произведениях, где температура имеет большое значение.

Среди рассказов, созданных в результате так называемого «со-творчества» Г.Ф. Лавкрафта и А. Дерлета, «Единственный наследник» — выше среднего уровня. То есть неплох. Стиль Дерлета здесь малозаметен, за исключением нескольких мест. В основном рассказ вполне в стиле Лавкрафта, с присущими ему достоинствами и недостатками.

Интрига здесь, конечно, призрачная: мне трудно представить читателя, который бы еще на первых страницах не понял сути происходящего. Финал, естественно, тоже предсказуем. Тем не менее, история доктора Шарьера (который является основным действующим лицом рассказа) написана довольно интересно, благодаря чему рассказ читается с увлечением до конца. Интересны идеи, положенные в основу долголетия Шарьера, его трансформация, связи с различными культами и эзотерическими изысканиями. «Подключена» также тема Глубоководных — пожалуй, самой знаменитой вымышленной Лавкрафтом расы; хотя эксперименты Шарьера ориентированы больше на рептилий.

Самое слабое место рассказа — упоминание «непримиримой борьбы» между Богами Седой Старины (неназванными) и Властителями Древности (Азатот, Йог-Сотот, Ктулху, Хастур и другие). Это явный признак пера Дерлета. Но что это за борьба? К чему она здесь упоминается? Что это вообще за «группировки» (сильно смахивающие на военные коалиции типа НАТО и ОВД)? К сюжету это не имеет ни малейшего отношения и выглядит как неуклюжий прием для «пристегивания» рассказа к мифологии Лавкрафта.

Этот рассказ может быть интересен тем, кого, во-первых, привлекают беллетрические потоки безумных сознаний; во-вторых, для кого имеют важное литературное значение Желтый Знак и Король в Желтом (образы, рожденные творчеством самого Чамберса).

Читать рассказ, на мой взгляд, слишком тяжело; мое внимание то и дело рассеивалось или перескакивало с места на место. Может, так и положено, учитывая суть произведения. Но мне такой стиль не по душе. Мне кажется, он просто не соответствует творческому мышлению Чамберса.

В художественном отношении рассказ на порядок уступает, например, «Запискам сумасшедшего» Н.В. Гоголя.

Рассказ произвел на меня противоречивое впечатление.

С одной стороны, произведение обладает оригинальной сюжетной идеей, написано увлекательно, читается легко, и при этом имеет превосходно компактный размер. Все характеристики из числа моих наиболее высоко ценимых.

С другой стороны… мне было трудно воспринять рассказ по причине использования в нем буддизма, и не просто как антуража, а как ключевого конструктивного элемента. Но «Бог» в буддизме вызывает у меня сильное сомнение; буддизм в принципе не теистическая религия (если уж называть его религией, что тоже небесспорно). Те параллели с богами теистических религий, которые можно найти в восприятии Будды некоторыми буддистскими школами, на мой взгляд, не дают оснований говорить о том, что [цитата] «они верят, что когда перепишут все имена бога, а этих имен, по их подсчетам, что–то около девяти миллиардов, – осуществится божественное предначертание. Род человеческий завершит то, ради чего был сотворен, и можно будет поставить точку». Все это никак не соответствует принципам буддистского учения, в котором нет и не может быть никакого предначертания человеческого рода (к тому же буддизм вообще не оперирует с таким понятием, как «человеческий род»).

По-моему, было бы логичнее применить идею о переборе всех имен бога на другой почве — например, каббале или каких-то европейских мистических концепциях.

Повесть вызвала неоднозначное впечатление. По сюжетному компоненту сопоставлю с такими связанными с Лавкрафтом произведениями, как «За гранью времен» и «Ужас в музее» — и обоим «Ужас с холмов» в художественном отношении уступает (особенно «За гранью времен»). Очень утомляют бесконечные эпитеты — «ужасный», «отвратительный», «чудовищный», «злобный» и т.п., в которых сознание временами просто увязает без желания двигаться дальше.

Очень не понравилось пристрастие (характерное для той эпохи, в том числе Лавкрафта) приплетать к культам всевозможных небелых «туземцев».

С другой стороны, занимающие немалую часть объема книги рассуждения о мироустройстве, энтропии, измерениях заслуживают внимания. Для 1931 года они были, конечно, не новаторскими, но достаточно своеобразными, да и сейчас воспринимаются довольно интересными.

Поставил оценку «6».

Пожалуй, самое серьезное и самое несерьезное художественное произведение, которое мне доводилось прочесть. Исключительная игра ума, сродни таким играм, как го, в которых сочетаются изысканное развлечение с глубочайшей философией и миросозерцанием.

Роман «Пещерный лев» можно определить как «генетического наследника» более знаменитого произведения Жозефа Рони-старшего — эпической «Борьбы за огонь». Одним из главных героев «Пещерного льва» является сын главного героя «Борьбы за огонь». При этом «Пещерный лев» понравился мне больше своего «предка», даже несмотря на то, что его сюжет проще и приключения героев, на мой взгляд, «скромнее». Во-первых, мне больше импонировал принцип использования пары двух главных героев — контрастных и потому идеально взаимодополняющих друг друга. Это физически могучий уламр Ун и более слабый телесно, но искусный интеллектом Зур, представитель племени «людей-без-плеч» ва. Во-вторых, в этой книге автор сократил или существенно смягчил сцены насилия, которые утратили отвратительный жестокий натурализм «Борьбы за огонь», где чересчур изобиловали эпизоды кровавых убийств.

Однако в этом романе есть один изъян, по причине коего я сильно уменьшил оценку. Это вопиющее несоответствие названия (в оригинале буквально «Гигантская кошка») и содержания книги. Если я оценю присутствие пещерного льва в 5% объема произведения, то скорее преувеличу эту долю. По-моему, такое несоответствие, которому я не вижу оправданий, дает основание для весьма суровой претензии к писателю. К тому же идея наметившейся дружбы главных героев с пещерным львом (своего рода аллюзия на «Потерянный рай») выглядела нетривиальной и могла сулить наиболее интересные и экстраординарные сюжетные ходы. Жаль, что из этой идеи мало что вышло.

«Военная игра» — несомненно, одно из лучших произведений Филипа Дика, что мне довелось прочитать. Рассказ сравнительно небольшой, но очень емкий (в нем я не усмотрел ни одного лишнего предложения) и содержит интригу, выстроенную с восхитительным мастерством.

Суть ее в следующем. Цивилизация Ганимеда потенциально враждебна Земле, но на момент действия рассказа связана с нашей планетой торговыми отношениями. Все ее товары подлежат тщательной инспекции. Герои произведения проверяют три детских игры: военную (солдатики, представляющие собой мини-роботов, непрестанно и разнообразно штурмуют крепость), устройство типа аппарата виртуальной реальности, и экономическую — на первый (поверхностный) взгляд, аналог всем известной «Монополии». Подвох кроется в одной из игр. Думаю, любой мало-мальски искушенный читатель быстро понимает, о какой игре идет речь (по классике жанра, это должна быть наименее подозрительная игра), и интрига тут не в этом, а в том, в чем именно заключается диверсия.

Дочитав до конца и узнав разгадку, я был поражен. Не берусь однозначно судить, какое впечатление она могла произвести на читателя 1959 года (тогда это выглядело вымышленной антиутопией), но сейчас, в 2022 году, она показалась мне фантастически актуальной, отражая один из весьма странных (я бы сказал — патологических) аспектов современной социальной психологии в Западном мире. Приведу его, естественно, в спойлере:

Творчество писателя Эрика-Эмманюэля Шмитта, современного мастера философской прозы, было известно мне по трем произведениям, которые заслужили мою высокую оценку. С тем большим интересом я приступил к чтению романа «Человек, который видел сквозь лица», по объему едва ли не превышающий совокупность тех трех книг. Однако, как говорится, четвертый блин вышел комом.

«Закваска» романа потенциально плодотворна — способность главного героя (влачащего полунищенское существование в бельгийском городе Шарлеруа молодого журналиста по имени Огюстен) видеть духов мертвых, витающих возле живых людей. У большинства эти духи — их родственники, но у наиболее развитых людей может быть связь с духами давно умерших философов и прочих выдающихся личностей, не имевших, естественно, к ним прямого касательства.

Жаль, но с этой задумкой писатель отправился по тому художественному пути, следовать которым мне оказалось неинтересно. В центр повествования помещена тема исламского терроризма (я понимаю, что она очень актуальна, но сам предпочел бы не вникать в нее), от которой автор переходит к рассуждениям о религии и отношениях Бога и человека. И как переходит? — да весьма экстравагантным (это мягко сказано) способом.

Во-первых, я раньше никогда не сталкивался с тем, чтобы писатель вводил в действие книги самого себя (от третьего лица). Не как персонажа, наделенного какими-то своими чертами (как, например, Лермонтов есть в Печорине), а напрямую. Писатель Эрик-Эмманюэль Шмитт пишет, что писатель Эрик-Эмманюэль Шмитт (второстепенный персонаж романа) встречается с главным героем, делает это, говорит то-то… Может, автору это казалось оригинальным, но меня покоробило. Тем более покоробила концовка книги (своего рода приложение), в которой Шмитт предпринял крайне неудачную попытку представить роман как доставшуюся ему от Огюстена рукопись (потому-то он, Шмитт, и фигурирует в повествовании как «реальное» лицо) — этот прием давно устарел, и сейчас выглядит откровенно нелепо.

Во-вторых, меня, признаюсь, ошеломило то, что писатель Эрик-Эмманюэль Шмитт дает главному герою знаменитое психоактивное вещество — аяуаску (в книге она почему-то называется аяусакой), дабы тот, впав в наркотический транс, вступил в контакт с Богом. И тот вступает в этот контакт и ведет с Богом диалог (точнее, разговор в стиле «вопрос — ответ», чем-то отдающий допросом). Бог много и пространно рассуждает о сущности человека и религии… Мне эти рассуждения показались блеклыми и постылыми. Может, для произведения XX века (особенно его первой половины) эти рассуждения были бы яркими и свежими, но не в 2016 году.

Я понимаю, что духовно-психологическое состояние современной Западной цивилизации неизбежно наталкивает мыслящих людей на поиск ответов и решений поразившего ее глубокого кризиса. Но в романе «Человек, который видел сквозь лица» я не увидел никаких новых идей, и к тому же полагаю, что попытка облечь этот поиск в форму художественного произведения Шмитту не удалась.

И последнее замечание, в качестве немаловажной добавки. В очередной раз я убеждаюсь в том, что современный антураж в литературе мне, скажем так, некомфортен для восприятия. Есть в нынешней беллетристике некоторые вещи, к которым я, как читатель по большей части литературы XIX — первой половины XX века, не готов. В этом романе таковым примером является некий трансвестит (не просто переодевается в женскую одежду, но вообще считает себя реинкарнацией умершей в 1975 году египетской певицы Умм Кульсум). Для меня такое является лишним.

Опосредованным знакомством с романом Клайва Баркера «Племя тьмы» для меня стал просмотр соответствующего фильма, который мне не понравился, и это надолго отбило желание прочесть саму книгу. Наконец, я все же пришел к мнению, что фильм, возможно, является плохой экранизацией, и решил прочитать роман. Однако по итогу оного процесса пожалел об этом. В художественном отношении книга намного хуже фильма.

Что любопытно, ее начало показалось мне интересным. В начальной части образ таинственного некрополя Мидиана, где робко ютятся существа, которым нет места под солнцем (буквально), обозначен туманно, и это создает добротную интригу. И психологическая драма главного героя, считавшего, что он относится к таким существам, на некоторое время тронула меня.

Однако «материальное» наполнение образа Мидиана, приобретающее по ходу романа конкретные формы, разочаровало меня. Оно значительно уступает фильму. Природа обитателей Мидиана — невнятна, их внешний облик — тусклый и не производит ни малейшего впечатления. Вообще, для меня осталось невдомек, кто все-таки эти существа: сперва они кажутся жалкими и слабыми (и способны вызвать сочувствие), но потом оказывается, что это оборотни, обладающие могучими физическими способностями. Страх перед солнцем понятен (это органическое свойство натуры), а перед людьми — не вполне.

По поводу Мидиана логичный вопрос: зачем он был построен Бафометом вблизи мест проживания людей (откуда легко доехать на машине)? В той же Канаде есть районы куда более пустынные. И почему в ближайшем городе никто ничего не знал о Мидиане?

Самый неудачный элемент книги — экшн. Определенно, это не тот жанровый прием, в котором от Баркера можно ожидать успеха. Схватки между мидианцами и людьми вызывают лишь усмешку, а действия главного антагониста (маньяка) поражают неправдоподобностью. Перебить всех постояльцев гостиницы (оставив в живых только младенца и собаку), ухитрившись остаться абсолютно незамеченным — это просто нереально.

Про дешевый литературный прием в виде порнографической сцены упомяну лишь вскользь; хорошо хоть, что в этом романе он встречается не более одного раза.

В завершение отзыва приведу еще одно суждение о жителях Мидиана (не для оценки книги). Полагаю, они являются аллегорией так называемых «меньшинств»; эта тема, кстати, имеет принципиальное значение для Клайва Баркера. Конечно, они явно показаны как сторона, которой нужно сочувствовать, и, как я писал выше, поначалу это действительно так. Но позднее моя жалость испарилась — уж никак я не могу испытывать и тени положительного чувства к существу, которое пожирало мертвую человеческую плоть. Главное же сказано в самом конце книги, и для иллюстрации приведу цитату:

«Придется отчаянно голодать, тщательно подбирая себе жертву из тех, кого не будут искать, о ком не будут скорбеть. Придется следить за тем, чтобы ни одна жертва не осталась в живых, получив со слюной оборотня дозу чудодейственного бальзама».

Интересно, хотели бы сочувствующие мидианскому «меньшинству» (а заодно и сам Клайв Баркер) оказаться в роли этих жертв?

И еще одна цитата из концовки романа:

«Некоторые решили обосноваться в крупных городах, таких, как Торонто, Вашингтон, Чикаго, рассчитывая затеряться в толпе. Им казалось, что на этих кишащих людьми улицах, где давно уже стерта грань между добром и злом, между правдой и ложью, легче оставаться незамеченным».

Сейчас, в 2020 году, в свете бурных событий в США, тема меньшинств приобрела особый ракурс. Именно благодаря стиранию граней стали они вовсе не незаметными. И, вдобавок, вовсе не «голодающими», а весьма сытыми.

Повесть «Осада Углича» Константина Масальского оказалась для меня сплошным разочарованием. Я рассчитывал на динамичное действие, представляющее бурные батальные события 1610-1611 годов. А получил нелепый низкохудожественный водевиль, крайне неприятно контрастирующий с подлинной трагедией осады и разорения поляками Углича. Кстати, описание собственно осады занимает лишь несколько процентов (!!) объема произведения.

Уже начало (первые условные 10 процентов книги) настроило на уныние, ибо оно занято воздыханиями главного героя — стрелецкого начальника, командира угличского гарнизона — по поводу несчастной любви. Самое время для этого! Но это еще куда ни шло: следующие условные 10 процентов отведены под ничтожную болтовню на тему «отношений» одной взбалмошной девицы, причем ее манера и содержание наводят на мысль не о начале XVII века, а каком-нибудь из многочисленных женских блогов на оную тему в веке XXI.

Дикий анахронизм пронизывает всю повесть. И если к анахронизму вещей я могу отнестись снисходительно (например, могу допустить, хотя и маловероятное, наличие карандаша у вышеупомянутой девицы), то анахронизмы менталитета и поведения считаю непростительными. Вернее, я мог бы простить и это, но при условии художественной оправданности: либо увлекательного приключенческого сюжета (как у Вальтера Скотта), либо мало-мальски экспрессивного отражения драмы этого эпизода русской истории, либо хоть какой-то элементарной познавательности.

Почти все персонажи повести «картонные» и неинтересные, кроме комично показанного польского ротмистра (антагониста); особенно слабо изображены главные герои, что является типичным симптомом недостатка писательского таланта.

Единственное светлое пятно — неожиданно уважительное отношение к плененному царю Василию Шуйскому. Но этого мне хватило лишь на оценку «3». За все остальное — кол.

В замечательном рассказе Томаса Лиготти «Дом с верандой» я выделил два компонента.

Первый — визионерские вставки-повествования (точнее, полноценная вставка одна, прочие упоминаются вкратце и являются приложением) о неких мрачных уединенных местах, где царят мертвенный покой и гипнотическая тишина. Этот компонент я оцениваю как великолепный и поистине волшебный.

Второй — собственно действие, показанное от лица главного героя-рассказчика. Он прослушивает аудиокассеты, на которых записаны вышеуказанные повествования, и излагает свои мысли и впечатления. В действии нельзя не отметить некоторый сумбур и недостаточную ясность, и вдобавок слишком много мелких деталей, необходимость которых вызывала у меня сомнение (например, зачем автор несколько раз говорит об огромных наушниках — какая для сюжета разница, какого они размера?).

Но некоторые погрешности второго компонента полностью растворились в важности соображений главного героя. Одно из них, как суть крайне значимой для меня концепции, я считаю нужным процитировать:

« <…> что он был анахоретом, исследующим мрак существования сквозь призму трех суровых положений: никуда не ходить, ни с кем не знаться, ничем не заниматься».

Мне достоверно неведомо, знаком ли Томас Лиготти с учением даосизма. По моему убеждению, в своем творчестве он не раз высказывал принципы того, что я определяю как «черный даосизм» (т.е. философия Пути мрака). И разве может быть случайной такая близкая аналогия приведенной мной цитаты с одной из ключевых идей в даосском трактате «Чжуан-цзы» (глава XXII)?

«Не задумывайся, не размышляй — и ты познаешь Путь. Нигде не находись, ни в чем не усердствуй — и ты претворишь Путь. Ничему не следуй, никуда не стремись — и ты обретешь Путь».

Не умаляя художественную значимость романа Г.Г. Эверса «Альрауне» (написан он, безусловно, талантливо), в своем отзыве я все же предпочел избрать критическую позицию. Произведение в целом меня не увлекло, не было ощущения, что это «моя книга», а в качестве конкретных обоснований укажу два пункта.

Во-первых, образ главной (заглавной) героини показался мне недостаточно ярким, недостаточно глубоким и недостаточно убедительным. По-моему, здесь автор не преуспел изначально, уже в образах ее родителей. Кого я увидел: отец — дегенерат со склонностью к примитивной (дикарской) жестокости; мать — веселая проститутка, и, как подчеркивается, шлюха не только по профессии, но, главное, по природе. Оба родительских персонажа блеклые, мелкотравчатые, крайне поверхностные. И это особенно удивительно ввиду того, что они вышли из-под пера того же писателя, что создал такой шедевр, как рассказ «Богомол». Вот где глубина и яркость женского образа! — аристократка элитарного имиджа и [внешне] сдержанного нрава, и сколько же в ней скрытой страстной порочности. Усилить акцент на сексуальности (столь же потаенной, конечно), и ей в пару отца, на такой же ступени развития, с такой же глубоко извращенной латентной порочностью — и получились бы родители Альрауне, которых я бы признал.

Во-вторых, книга показалась мне затянутой, из-за чего ее смысл и, скажем так, психологический импульс «размазаны» по чересчур длинному пространству. Удачный контрпример — тот же «Богомол», где смысл густо сконцентрирован всего в нескольких патологических эпизодах, отчего имеет поистине грандиозный эффект. В «Альрауне» таких эпизодов слишком много, они полностью предсказуемы (это особенно заметно в истории про шофера Альрауне, будущая гибель которого очевидна с первых строк). Думаю, не следует затягивать произведения, смыслом и содержанием которых служат патологии. Когда их число умеренно, они могут вызвать любопытство, заворожить, произвести сильное впечатление. Когда их много, они попросту утомительны.

Когда мне на глаза попался роман Аравинда Адиги «Белый тигр» (написан в жанре социально-психологического реализма), я поставил себе цель открыть для себя знакомство с современной индийской литературой. В скором времени я обнаружил, что роман представляет собой очевидную «чернуху», что совсем не пришлось мне по душе. Но с намеченного читательского пути решил не сходить до конца. Кстати, нельзя не отметить того достоинства, что книга написана довольно легким языком, в современном «циничном» стиле — а цинизм, как постулировал Остап Бендер, людям нравится. И хотя я всегда отдавал предпочтение классической манере, в данном случае этот «циничный» стиль оказался тем ключевым фактором, благодаря которому книгу я все же дочитал.

Пересказывать в отзыве сюжет романа считаю нецелесообразным. Вкратце: это история катастрофического нравственного падения главного героя — бедного юноши, переселившегося в Дели и работавшего шофером у состоятельного бизнесмена. Фоном истории служат многочисленные (порой шокирующие) зарисовки всяких социальных язв.

Замечу, что исходным мотивом для прочтения романа для меня стала заинтриговавшая издательская аннотация. В итоге она резко затронула мое сознание (фактически отзыв посвящен именно ей) — а конкретно следующая фраза: «Но «Белый Тигр» — вовсе не типичная индийская мелодрама про миллионера из трущоб, нет, это революционная книга, цель которой — разбить шаблонные представления об Индии, показать ее такой, какая она на самом деле». Что же это за противопоставление двух Индий — «шаблонной» (здесь это как будто бы синоним понятий фиктивного, иллюзорного) и «истинной»?

Лично я не нахожу чернушное произведение (книгу или фильм) однозначно «настоящей» картиной, противостоящей каким-то «ненастоящим» шаблонам-стереотипам. В моем восприятии «шаблонная» Индия представлена грандиозной религиозной системой, монументальной философией, эпической мифологией, завораживающим разнообразным искусством. Все это можно считать надуманным, но для меня ничуть не менее реально, нежели описанные в романе индийские примеры вопиющей нищеты, гигантского социального неравенства, грязи, проституции, алкоголизма, коррупции и проч.

Разница в том, что первое всегда было и будет интересно, ибо уникально, а второе — откровенно говоря, не интересно. Можно посетовать на мою душевную черствость, но я считаю вполне естественным то, что древняя индийская философия (например, йога) и красивые эффектные сцены (в том числе болливудские) интересны множеству людей по всему миру и составляют славу и «шаблон» Индии. А где это не так? Разве гости Парижа смотрят на сомнительные иммигрантские кварталы? Нет, смотрят, в зависимости от характера интересов, на те или иные достопримечательности. В основном вполне шаблонные. И так везде.

Самым неприятным в «Белом тигре» для меня было то, что в качестве антитезы чернушной Индии автор выдвигает США (и вообще, полагаю, весь богатый Западный мир). Выдвигает не явно, а исподволь, мимолетом, словно бы между строк. А я считаю, что образ Западного мира в еще большей степени соткан из стереотипов и шаблонов (многие из которых созданы «фабрикой грез»), причем, в отличие от Индии, постоянно меняющихся, из-за чего тем более не понятно, чтó этот мир представляет собой «на самом деле».

С сожалением вынужден констатировать, что роман «Белый тигр» дает картину «чернухи» самого депрессивного типа — той, которая утверждает, что здесь все безнадежно плохо, здесь невозможно жить честно и небедно, а единственным способом преуспеть для главного героя является преступление (убийство его хозяина). Риторика до боли знакомая, и выглядит она не как предмет серьезной художественной литературы, а как пропагандистский инструмент.

В художественных произведениях я всегда обращаю пристальное внимание на место действия и придаю особое значение качеству топографии (то есть дословно — «описанию места»). К рассказу Бруно Шульца «Крокодилья улица» понятие «место действия» не применимо, ибо действия (активного сюжета и героев) в нем вовсе нет. Здесь Место (именно с заглавной буквы) само является действием и героем рассказа. «Крокодилья улица» воспринята мной как анимированная картина, написанная в сюрреалистическом стиле, характерном для практически всего творчества Шульца. Посредством немыслимо затейливого языка, полного сложных метафор и экстравагантных речевых оборотов, автор живописует некую улицу (точнее, район) небольшого провинциального города. В «реальности» это торговый район, выделяющийся в организме старинного города своей новизной, унылостью, вульгарностью и безликостью. Передо мной как читателем предстал сюрреалистический образ этой улицы — образ многогранный, многомерный, многослойный, многозначительный (и «много чего еще»); образ причудливый и непредсказуемый, гротескный и призрачный; образ, в чем-то еще более отталкивающий, нежели прототип, а в чем-то, пожалуй, даже притягательный. И, самое главное, образ ни в малейшей степени не безликий.

Конфуций сторонился темы духов (в широком смысле ее можно назвать мистикой), но и не воспрещал другим интересоваться ей. Трудно переоценить значение духов для китайского менталитета — это хорошо заметно даже сейчас, и тем более было характерно в старые времена. Китайская литература богата произведениями, которые составляют местную weird fiction. Много ли среди них шедевров, каждый читатель решает сам. Мне, например, не слишком понравился знаменитый сборник «Описание чудесного из кабинета Ляо» кисти (использую это слово вместо «пера», так как в Срединном царстве писатели пользовались именно кистями) Пу Сунлина, в котором явный переизбыток эротических сношений с оборотнями, а также довольно грубоватого дидактизма. Иное дело — великолепные «Записки о поисках духов», написанные в IV веке от Р.Х. Гань Бао.

«Записки о поисках духов» не являются беллетристикой с точки зрения современных канонов. Они представляют собой компиляцию коротких рассказов (общим числом 464) о всяких диковинах и сверхъестественных явлениях. Эти рассказы лаконичны, но исчерпывающи; написаны простым, но не примитивным языком; лишены вульгарности; не страдают от назойливой нравоучительности (при том, что есть несколько историй, написанные в конфуцианском духе — например, о сыновней почтительности и о человечности); а жестокость хотя и есть (что неизбежно), но подана без натурализма и акцентирования. Одной из ценнейших (и одновременно курьезных) особенностей «Записок» является то, что повествования в них ведутся в серьезной обстоятельной манере, то ли реально претендующей на достоверность документа, то ли превосходно имитирующей ее. Эта манера создает интересный художественный эффект.

Некоторые истории напоминают эпизоды из древних даосских трактатов «Ле-цзы» и «Чжуан-цзы»; другие вызывают ассоциации с книгами Чарльза Гая Форта — знаменитого американского исследователя паранормального, хотя и отличаются от его подхода архаичными наивно-причудливыми интерпретациями и объяснениями.

«Записки о поисках духов» лучше всего читать понемногу (на чтение одной истории может уходить от нескольких секунд до нескольких минут), растягивая удовольствие и не утомляясь: тогда этот процесс будет сродни релаксации от чаепития (а еще предпочтительнее совмещать их) — великой традиции великой древней цивилизации, полной чудес и тайн.

Меня, как, полагаю, и многих других читателей этого романа, к прочтению подвиг знаменитый фильм Дэнни Бойла. Но я не буду сравнивать эти два произведения, представляющих разные сферы искусства. Скажу лишь, что книга и фильм очень отличаются — по содержанию, структуре, стилю, духу. Поэтому не стóит ждать от книги того же, что было получено от фильма. Хотя бы потому, что фильм по своему формату рассчитан на достаточно широкую аудиторию.

Приступив к чтению, я, признаться, на первых же страницах обомлел. Мне раньше никогда не доводилось встречать в литературе такого обилия сквернословия — обсценная лексика занимает тут очень заметную долю, не говоря уж о тональности текста. Впрочем, именно в силу этого обилия мат в скором времени перестал обращать на себя пристальное внимание. К тому же он исходит от людей, которые сами себя считают, по сути, социальным дном — и, напротив, очень странно и особенно гнусно сквернословие выглядит в устах людей, претендующих на «нормальное» или даже «элитное» положение в обществе, и к тому же тратящих много времени и сил на свое внешнее «самосовершенствование» (в фитнес-клубах и салонах красоты).

Содержание романа представляет собой набор не слишком тесно связанных частей (в основном довольно коротких). Сюжетным разнообразием оно не блещет; преимущественно все сводится к тем или иным формам грязи. Поначалу это производит впечатление, но оно быстро теряет остроту. Некоторый интерес представляют рассуждения Марка Рентона (главного героя) — во всяком случае, аналогия (и одновременно противопоставление) наркотической и социальной зависимостей показалась мне примечательной и, в принципе, верной. Впрочем, я не вижу смысла придавать большое значение этим умствованиям, «обосновывающим» (я специально заключил это слово в кавычки, поскольку, на мой взгляд, сам Рентон относился к этим своим рассуждениям без всякой серьезности) самоуничтожение человека [я придаю гораздо большее значение обоснованиям — тут уже без кавычек — массового социального насилия, а таких способов обоснования человечество придумало немало: культы, патриотизм, идеологии, etc].

Главным же, что вызвало у меня интерес при чтении этой довольно большой и мутной книги, был поиск ответа на вопрос — что кроется в ее названии. Я имею в виду оригинал, а не русский издательский вариант «На игле» (он вполне прозрачен — не только буквальной трактовкой про наркотики, но и в более широком аллегорическом смысле). О каком «наблюдении поездов» идет речь [кстати, можно усмотреть также игру слов, вольно интерпретируя значение слова trainspotting примерно как «череда позора»]?

Любопытно, что даже в главке, которая называется «Глазея на поезда на Центральном вокзале Лейта», нет никакого наблюдения за поездами — ее ключевое действие происходит на старом Центральном вокзале, который подготовлен к сносу и пустует. Может быть, поезд является метафорой некоей жизни в высоком смысле — жизни, которую герои не только не проживают, но даже не видят как реальность, а только лишь в своих фантазиях (в том числе галлюциногенных)?

И только ли к героям сего произведения относится это мнимое глазение на призрачные поезда-жизни?

Рассказ «Посылка» оказался интересен мне не сюжетом. Его центральная идея не отличается оригинальностью, действие вполне предсказуемо, а сочетающая в себе примитивность и какое-то лукавство концовка вообще вызывает легкое ощущение замешательства и досады. Было такое впечатление, что перед Матесоном внезапно поставили задачу укоротить рассказ, и он обрезал развязку, хотя ее можно было реализовать куда более тонко и экстраординарно.

Интересно здесь то, как показана реакция обычного человека (главная героиня — классический тип обывателя) на искушение Злом. Эта реакция убедительно показывает, что «игры» (так назову взаимоотношения) со Злом, которые пытается вести человек посредством дискурсивного мышления, обрекают его на поражение. Если Зло не будет отвергнуто сразу, на фундаментальном уровне человеческого сердца (чистом, как постулировал VI патриарх чань-буддизма Хуэйнэн), то «разум» с его омрачениями (на санскрите — буддистский термин «клеши») почти наверняка приведет обычного человека к компромиссу, то есть к поражению.

«Пурпурное облако» — в моем читательском опыте первое произведение, в котором раскрывается интересная и экстравагантная тема одного-единственного человека на Земле [замечу, кстати, что об этом следует подумать всем, кто любит сетовать на одиночество, весьма примитивно представляя себе смысл этого слова]. Не на каком-то маленьком острове, а на всей нашей огромной планете.

Завершив чтение, я испытал весьма разноречивые чувства. Скажу прямо, роман изобилует поводами для моей критики. И в то же время — он удивительно увлекателен и, самое главное, на большей части действия создавал сильное притяжение для моих мыслей. Сформулирую это так: мыслями я почти непрерывно был в сюжете, рядом с главным героем — а это большое достижение для книги. Интересно то, что многие аспекты романа, которые являются недостатками, в то же время содержат зерна достоинств.

В романе довольно невнятное, затянутое и пространное начало, в рамках которого главный герой сначала сопротивляется попыткам вовлечь его в экспедицию на Северный полюс, но потом все же принимает в ней участие — и все это сопровождается сомнениями, конфликтами и смертями (в том числе, между прочим, от его собственной руки). Нужно ли все это было в произведении — не берусь судить. Но хочу подчеркнуть, что эта часть оканчивается завораживающим описанием Северного полюса (чистая фантазия Шила), которое создает картину таинственную, с намеком даже на мистику (т.е. сверхъестественное). Однако, к сожалению, этот намек на мистику в дальнейшем не получил никакого развития.

Следующая часть — одиночество главного героя. Это лучшая часть романа, создающая неизгладимый психологический эффект. В том числе посредством частого (даже назойливого) акцентирования на множестве мертвых тел — это фактически основной элемент пейзажа. Здесь мне показалось странным и весьма сомнительным то обстоятельство, что главный герой осуществляет грандиозную деятельность (демонстрируя, к слову, завидные умения в очень многих сферах деятельности). С одной стороны, понятно, что Шил хотел показать двойственность его натуры, которая выразилась в форме разрушений и строительств. Но такая бурная энергия (в духе Робинзона Крузо и героев Жюля Верна) главного персонажа «Пурпурного облака» выглядит неорганично, неестественно. Возможно, кто-то сочтет это оправданным сюжетной необходимостью, но я в этом не уверен.

Зато здесь много примечательных фраз, выражающих мысли и эмоции главного героя; среди них есть поистине бриллианты экспрессивной словесности, один из которых я приведу: «И когда я увидел это, я отчетливо понял, в первый раз: то безбрежное отчаяние, которое я испытывал в отсутствие людей, — оно превыше звезд и глубже ада, и я снова почувствовал на себе пустой взгляд Нирваны и безумие Ничто, когда Время поглощается Вечностью, а все живущее, как капля воды, рассеивается в бездонной пустоте космоса и исчезает».

Третья часть (которую я не буду раскрывать) показалась мне наиболее слабой. Она, на мой взгляд, рвет смысловую и эмоционально-психологическую ткань романа; к тому же не лишена никчемных рассуждений религиозно-философского характера (они время от времени встречаются на протяжении всего романа, но именно в последней части слишком явно выпячиваются, да еще в сторону неприятного мне богословского дидактизма).

Как бы то ни было, «Пурпурное облако» наверняка будет интересно любителям weird fiction, и столь же наверняка оставит по прочтении след в душе и вызовет много размышлений.

На мой взгляд, один из лучших рассказов, написанных Лавкрафтом (имя Гарри Гудини здесь, полагаю, служит скорее дополнительной привлекательной вывеской, чем реальным соавторством).

Прелюдия довольно долгая и неспешная; по-моему, она могла бы настраивать на курьезные размышления многочисленных туристов, посещающих Египет. Во всяком случае, даже в этой вступительной части (которая кому-то покажется — и небезосновательно — несколько затянутой) автор уже небольшими штрихами формирует тревожно ощущение, исходящее от феноменов Древнего Египта: например, знаменитого Сфинкса.

Мне нравится такой взгляд Лавкрафта на мир. В конце концов, не важно, чем был этот Сфинкс, и что собой являла культура Египта тысячелетия назад (я читал, что на самом деле древнеегипетская культура была, как ни странно, гораздо более жизнелюбивой, чем, скажем, древнегреческая) — важно, что видит в ней твое сознание. В том числе твоя фантазия. А фантазия Лавкрафта в этом рассказе, как говорится, феерична.

Феерична до такой степени, что от некоторых вещей в рассказе буквально мурашки по коже бегут. Лично у меня такое чувство вызвали не только и даже не столько всевозможные чудовищные мумии, сколько невероятный образ некоей колонны, в сравнении с основанием (!) которой Эйфелева башня казалась бы спичечным коробком. Понятно, что такая колонна имела бы в высоту, как минимум, десятки километров (что означало бы соответствующую подземную глубину, на которой пришлось бы оказаться главному герою — что, естественно, «нереально»). Но эпичность этого образа в любом случае завораживает, в самом прямом смысле.

Понравился также образ Царицы Нитокрис — одна половина лица прекрасна, другая изъедена крысами: это поистине аллегория, причем вполне жизненная.

Финал рассказа изумителен — это апофеоз ужаса, доведенный до совершенства.

Единственное, за что я могу покритиковать «Погребенный с Фараонами» — автор чрезмерно часто прибегает к подчеркиванию того, что это сон, иллюзия, галлюцинация и т.п. Лавкрафт вообще любил это подчеркивать, и, по-моему, напрасно — выглядит назойливо, неубедительно и не имеет оправданного художественного смысла.

В этом коротком (всего на 3 страницы) рассказе Лорда Дансени нет никакого сюжета. Более того — в моем восприятии в нем нет никакой идеи. И то, и другое делают это произведение одним из моих любимых в творчестве Дансени. Оно посвящено Добру как таковому, и тут не нужны ни сюжеты, ни идеи, которые практически неминуемо ввергли бы рассказ в менторство и морализаторство. То есть в то, что только разрушает Добро.

Что же есть в рассказе? Есть взгляд на Мир, излагаемый некими загадочными и чудесными Бродягами, которых рассказчик видит (то есть это видение?) на обычной суетной улице Лондона. В этом взгляде банальный уличный фонарь предстает маяком, помогающим ночным путникам выбрать правильный курс и сберечь жизнь. В этом взгляде унылый фабричный дым предстает воспарением лесов (через каменный уголь) к Солнцу. И в этом взгляде грязный ручей, текущий в сточной канаве, ободряется тем, что ему предстоит встреча с великим Океаном. Бродяги благословляют дома (которые обывателями считаются лишь местами проживания) за то, что в них людям приходят сны.

Наконец, и для угрюмых прохожих (клерков в черных одеждах, в которых я вижу самого себя) у Бродяг есть свое послание — они имеют тех Двойниками Ночи и говорят им: «Чудо твоей души не окрашено радостью. Храни свое искусство. Будь удивительным. Береги свои тайны».

«Блуждающий поезд» — одно из самых экспрессивных произведений малого объема, что мне доводилось читать. Я вообще люблю сюжеты, связанные с железной дорогой и поездами: есть в этом вроде бы бездушном техническом явлении что-то таинственное и завораживающее (начиная с оптической иллюзии сходящихся вдали параллельных линий рельсов). Но от этого рассказа изначально ничего особенного не ожидал — мне казалось, что едва ли можно написать что-то особенное всего на нескольких страницах; да и сама идея «поезда–фантома» вовсе не представлялась оригинальной: таких поездов немало в кино (и в основном в неинтересном исполнении).

Тем не менее, эмоциональное впечатление от прочитанного было колоссальным — без преувеличения, я на какие-то мгновения оцепенел. Дело в концовке рассказа, которую я, конечно, не буду раскрывать (даже под спойлером). Скажу лишь, что она несет в себе сочетание ужаса и безумия, имеющее энергетику редкой силы.

В этой повести я смог полноценно воспринять только пролог; и «более или менее» — эпилог. Авторские рассуждения в прологе весьма интересны и вызывают настрой увлеченно дискутировать с ними (мысленно, само собой).

Что касается основной части произведения — дневника героини — то читать ее целесообразно, только обладая компетенцией (в определенной сфере) уровня самого Мейчена, либо с помощью столь же компетентных комментариев. Не имея ни того, ни другого, я, к сожалению, в значительной мере потерял эту повесть — мои первые попытки прочтения свелись к крайне поверхностному скольжению по фразам, словам и буквам, которые не синтезировались в что-то осмысленное.

Впоследствии я частично восполнил эту утрату (с помощью комментариев), но большого интереса и впечатления уже не возникло. Поэтому вынужден обойтись без оценки. В принципе, конечно, «Белый народ» нужно обязательно прочесть желающим проникнуть в тайны творчества Артура Мейчена.

«Морские пираты» — один из моих любимых рассказов Уэллса, который прочитал с огромным интересом еще в детстве (поэтому и любимый). Сюжет отнюдь не экстраординарный, но в том-то и проявляется талант писателя — сделать увлекательным чтение такой достаточно простой литературы. К самым значительным достоинствам отнесу безупречно созданный Уэллсом эффект присутствия — натуральное ощущение, что наблюдаешь события «вживую», гораздо сильнее, чем от подавляющего большинства фильмов.

Не хотелось бы впадать в бестактность, но не могу не отметить, что меня сильно удивили предыдущие отзывы, в которых критически оцениваются человеческие герои рассказа, в том числе типичный английский обыватель мистер Физон. Действительно ли авторы этих отзывов внимательно читали рассказ? «Экспедиция», в которой участвовал мистер Физон, имела целью отобрать у чудовищ человеческое тело; при этом вооружены члены экспедиции были кое-как, и ущерб, который они нанесли осьминогам, был ничтожным, в то время как эти существа утащили одного из участников и собирались сделать то же самое с остальными. Также существа истребили всех детей и женщин, что находились в находившейся неподалеку прогулочной лодке. И что же — по мнению авторов этих отзывов, сие стоило воспринимать благодушно и смиренно, как безобидный природный феномен? В данном контексте это по меньшей мере странная позиция.

Любителям разнообразных колоритных монстров это произведение совершенно не подходит. Что до атмосферы, то она характеризуется не саспенсом, а шедеврально созданным ощущением безнадежности и обреченности героев. И именно это завораживает и потрясает гораздо сильнее, чем всякие «эпические» битвы с чудовищами.

Я понизил оценку на 1 балл лишь из-за несколько чрезмерной многословности Ходжсона, которая моментами вредит восприятию.

Произведение довольно сложное для восприятия и осмысления. Тесно переплетены мистика и безумие.

Рассказ произвел странное впечатление. «Странное» — не в смысле weird, а в самом простом смысле этого слова. С одной стороны, имеется довольно продуктивная (хотя и не особо оригинальная) задумка-интрига, в основе которой находятся древний замок в Корнуолле и дракон с рогом во лбу (моноцерос). Есть интрига в виде пропадающих людей и замечаемой главным героем таинственной блондинки в башне замка. С другой стороны, реализован сюжет сумбурно, как невнятная фантасмагория, разбираться в хитросплетениях которой было не особо интересно, зато откровенно утомительно. Неожиданным «достоинством» в моих глазах произведения оказался курьезный элемент, который пронизывает почти все повествование — а именно, то, что сейчас принято называть сексуальной объективацией. Главный герой то и дело глазеет на «формы» двух персонажей женского пола, что сопровождается мыслями соответствующего содержания. На фоне лихорадочно развивающегося действия эта выглядящая весьма забавно тема появляется столь часто, что я даже намеревался указать в классификаторе характеристик произведения «Эротическое», но предпочел на всякий случай воздержаться и выбрал «Ироническое».

Рассказ «Европеец» стал для меня новым обращением к литературе Германа Гессе — и, к сожалению, новым ощущением того, что для меня «это что-то не то» (это такая мягкая формулировка разочарования). В очередной раз убедился в том, что Гессе — не мой писатель, хотя время от времени пытался зацепиться за его творческое мировоззрение, которое было мне интересно.

Сюжет короткого (на 15-20 минут чтения) рассказа таков. Бог наслал на Землю новый потоп, и снова Ной создал ковчег, в который поместились представители всех рас (точнее, цивилизаций). Среди них есть европеец, который показан жестко критически, а кульминацией критического отношения автора служит то, что он не придал европейцу женщины, то есть обрек эту расу-цивилизацию на исчезновение.

В художественном отношении рассказ показался мне довольно блеклым, а безжалостное «уничтожение» европейца произвело на меня, современного человека, отталкивающее впечатление. Я имею в виду не столько будущее демографическое исчезновение, сколько низвержение в «ничто» самой сути европейской цивилизации.

Однако попытка отойти от современного менталитета и восприятия современной Европы, предпринятая с учетом исторического контекста, заставила меня взглянуть на рассказ несколько иначе. Ведь он написан в 1918 году, и это принципиально важно.

Во-первых (с одной стороны), в то время роль, значимость, авторитет Европы в мире были первостепенны. Уверенно можно сказать, что тогдашний мир был евроцентричным, он управлялся и определялся Европой (вкупе с ее ветвями типа США). Во-вторых (с другой стороны), Европа оказалась инициатором, главным полем и главной жертвой чудовищной бойни Первой Мировой войны.

Думаю, в 2020 году сложно должным образом сопоставить и оценить сочетание этих двух аспектов. Но именно это сочетание шокировало и зачастую надламывало тогдашних европейских мыслителей, вызвав столь резкие оценки, с которыми я не могу согласиться в интеллектуальном плане, но которые могу понять в плане эмоционально-психологическом.

«Марки страны Эльдорадо» представляют собой добротный рассказ в той литературной категории, которую я определяю как «дверь в стене», по названию замечательного произведения Герберта Уэллса. Речь о некоей «щели» в нашей реальности, через которую можно попасть в другой мир. Как и у Уэллса, здесь иной мир является утопией; несмотря на почти отсутствующее описание, по контексту это очевидно, в том числе по топонимам: страна — Эльдорадо, столица — Нирвана. Также на утопичность недвусмысленно указывает изображение на одной из марок.

По сравнению с «Дверью в стене» рассказ Артура, пожалуй, несколько менее выразителен и драматичен, но я не посчитал это существенным недостатком. Зато идея трансцендентного перехода посредством почтовых марок показалась мне очень интересной и оригинальной, прочно отложившись в моей читательской памяти.

«Счастливцы с острова отчаяния» — произведение, в почти документальной манере описывающее контакт двух сильно различающихся человеческих миров. Первый — огромный мир высокоразвитой цивилизации, представленный Англией, страной в ее авангарде. Второй — крохотная (численностью в несколько сотен человек) община жителей островка, прототипом которого является Тристан-да-Кунья. Этот остров — один из наиболее удаленных от континентов. В 1961 году из-за извержения вулкана жителей острова пришлось эвакуировать: частично в Англию, частично на Святую Елену (в романе показано, что вся эвакуация пришлась на Англию). Спустя некоторое время почти все островитяне вернулись в свой суровый край, описанию жизни в котором посвящена также немалая часть книги.

Контраст между мирами колоссален, и было интересно читать о сложностях, возникавших при их плотном взаимодействии. Особую ценность представляет коллективный портрет островной общины. С одной стороны, это далеко не примитивный мир «туземных» островов; с другой — обладает множеством принципиальных отличий от высокоразвитой цивилизации: обособленность, отсутствие социальной иерархии, скудный набор занятий,, монокультурность, архаичность (традиционность) быта, простота (я бы определил ее как бесхитростность) менталитета и нравов. И надо иметь в виду главное: эта община является искусственной. Искусственной, на мой взгляд, в гораздо большей степени, чем высокая цивилизация.

Здесь для читателя возникает большая интеллектуально-психологическая проблема, которая выражается в сильном соблазне идеализировать тристанскую общину. Не берусь утверждать однозначно, но при чтении меня не покидало ощущение, что, несмотря на внешне нейтральную повествовательную манеру, автор не избежал этого соблазна (что не было бы для меня странным, учитывая огромную значимость для французского сознания теории естественного состояния Ж.-Ж. Руссо).

Идеализация логично должна проложить путь к попытке спроецировать достоинства этой маленькой коммуны (среди коих называется, само собой, демократия) на большой и сложный мир. Сам Эрве Базен не пошел по этому пути (во всяком случае, явно): он как раз четко дает понять, что тристанская коммуна живет хоть и своим трудом, но за счет прогресса цивилизованного мира (например, местный завод, являющийся залогом благосостояния, они не сами построили).

В завершение вернусь к названию книги. Здесь «счастливцы» означает «довольные» (в весьма простом смысле). Не берусь судить, насколько точно это применимо к жителям Тристана. Зато уверен, что его противоположность (притом активно раздуваемая всеми социальными средствами) является главным — поистине родовым —признаком человека цивилизации, по натуре своей неспособного довольствоваться тем, что имеет. Плохой это или хорошо — вопрос риторический.

Начало повести [на Фантлабе определено как роман, но объем невелик] Артура Мейчена «Зеленый круг» стало для меня весьма интересным. Главный герой (как часто в творчестве Мейчена, проживающий психологически обособленно от социума) внезапно переживает некое мимолетное умопомрачение. Мимолетное — но такое, после которого человек уже не остается прежним, ибо его сознание побывало на границе, отделяющей привычный порядок Бытия от чего-то Потустороннего. Его разум коснулось то ощущение, что значит [далее цитата]:

«Видеть — больше не значит «верить»; не в тончайшем философском значении слов, а в их обычном, повседневном смысле; Вселенная разрушается и возвращается на некоторое время в свое первоначальное состояние: все безвидно и пусто, и тьма над бездною. Или, если это описание покажется слишком простым, скажем, что разума больше не остается; остается только безумие. И, возможно, лишь тот, кто пережил подобное, знает, насколько это ужасно.»

Финалом этого умопомрачения служит острое переживание отдаленности от блаженства, своего рода утраты входа в Царство Фей. Под блаженством понимается здесь избавление от груза жизни (не самой жизни, а именно груза — и это ценная философская мысль).

Далее в книге можно выделить два компонента, плохо связанных друг с другом. Кстати, недостаточная целостность вообще характерна для большей части литературы Мейчена.

Во-первых, примечательные (несмотря на излишнее многословие) рассуждения о древних архетипических мифах/идеях и о «соотношении» сна и действительности.

Во-вторых, явный недостаток — это собственно действие. Оно невразумительное, изобилует утомительными (и вдобавок неоднократно повторяющимися) описаниями хулиганствующего полтергейста, с которым крайне неудачно контрастирует зверское убийство, открывающее череду странных событий. Сверхъестественное в книге представлено, помимо полтергейста, еще невнятным уродливым карликом (вероятным виновником преступления), который столь часто фигурирует рядом с главным героем, что его можно принять за какого-то искаженного доппельгангера.

Я могу предположить, что эта невразумительность является осознанным авторским приемом, посредством которого писатель акцентирует пограничное состояние сознания главного героя, его миграции между реальностью и иллюзией. Но это можно было сформулировать куда изысканнее и выразительнее (чему есть превосходные примеры в нескольких произведениях Мейчена).

Хотя «Зеленому кругу» явно не хватает эксцентричности и беллетрической состоятельности лучших вещей Артура Мейчена, я доволен тем, что прочитал эту повесть. Для меня в любом случае привлекательна тема литературного отображения того, как человек становится свидетелем и участником трансформации и трансмутации мира.

В 1933 году Г.Ф. Лавкрафту приснился сон, в котором он с группой людей бегал по крышам, пытаясь поймать какое-то ужасное существо. В 1979 году американский писатель Джозеф Вернон Ши (1912–1981), который в молодости переписывался с Лавкрафтом, А. Дерлетом и К.Э. Смитом, решил использовать сюжет этого сна для своего рассказа. Так появилось на свет маленькое произведение под названием The Snouted Thing (в сетевом переводе Алексея Черепанова — «Горгулья»; более буквально переводится что-то вроде «Тварь с рылом»).

Ввиду малого объема (на 5-10 минут чтения) трудно назвать этот рассказ полноценным художественным произведением. Он представляет собой довольно сумбурно изложенную череду событий, происходящих в сновидениях (причем одна часть — в вымышленном Лавкрафтом городе Иннсмуте). Объединяет эти части тема существа-вампира, причем любопытно то, что здесь фигурирует человек с известной по другим лавкрафтовским произведениям фамилией Пикман. Только уже в других ипостасях: как человек — это армейский офицер, а как вампир — подобная огромной летучей мыши горгулья; впоследствии горгулья слилась (именно так) с Пикманом и стала преследовать рассказчика.

При чтении рассказа мне было особенно интересно сделать вывод, насколько Вернон Ши придерживался характерного литературного стиля Лавкрафта. В целом связь, пожалуй, довольно ощутимая. Но не откажу себе в удовольствии привести одну забавную цитату:

«A smile of triumph appeared then upon the captain's lips, and he was quick to take advantage of the situation, rushing forward and pressing against me, so that I was forced to drop down upon the bed, like a serving wench being seduced; and for a moment he was my lover, pressing his lips most foully against mine and then worrying my throat.»

«Торжествующая улыбка появилась тогда на губах капитана, и он быстро воспользовался ситуацией, бросившись вперёд и прижавшись ко мне, так что я был вынужден упасть на кровать, как соблазнённая служанка; а он на мгновение стал моим любовником, прижимаясь своими губами к моим, а затем стал терзать моё горло.»

Я сомневаюсь, что Лавкрафт мог бы написать такое, но мне этот абсурдно-комичный квази-эротический штрих неожиданно понравился.

Меня редко привлекает литературный жанр психологической драмы, и еще реже я встречаю в нем произведения, которые производят на меня глубокое впечатление (случаи отвращения не беру в расчет). Одним из таковых оказался рассказ Стефана Цвейга «Фантастическая ночь».

В вводной части повествуется о том, как барон Фридрих Михаэль фон Р. после нескольких лет сибаритского (в современной трактовке — в широком смысле потребительского) существования в высшем свете Вены утратил вкус ко всем мирским удовольствиям и радостям. Все теперь безразлично ему и воспринимается как пустое и фальшивое; наступило тотальное психологическое омертвение. Барон испытывает тоску по подлинности бытия и общения и оценивает себя как отброс жизни.

Эта идея не особо оригинальна, но заинтересовала меня тем, по какому пути пойдет развитие сюжета. Было ясно, что намечается какая-то радикальная пертурбация; именно ее определяет слово «Фантастическая», вынесенное Цвейгом в название. В принципе, я уже заранее понимал, что герою предстоит некий спасительный катарсис. Вопросов было два — какой именно, и будет ли он подлинным?

Этот странный и неожиданный психологический процесс составляет содержание событий Фантастической ночи (на самом деле временной период несколько больше, но образ Ночи служит сумрачной аллегорией, поэтому она вынесена в название). Отмечу, что на меня произвело огромное впечатление не столько это содержание, сколько то, с какой выразительностью и художественным богатством описано оно Стефаном Цвейгом; это признак несомненного таланта. Что касается событий Фантастической ночи, то их можно кратко охарактеризовать как следование по удивительному пути от бесчестья к экстраординарной щедрости и столь же экстраординарному дружелюбию к людям. На этом пути (побывав, в том числе, на социальном дне) главный герой приобщается к патологическим (на мой взгляд) страстям, главной и итоговой среди которых становится безудержное желание «отдавать». Так барон обретает доселе неведомое ему чувство полноты Бытия.

Приведу две важные для анализа рассказа цитаты, описывающие состояние главного героя после этого перехода к «просветлению» (специально беру в кавычки):

«Я стал вдруг на все обращать внимание, ничто мне не безразлично. Ежедневно, читая газету (в которой прежде просматривал только репертуар театров и объявления об аукционах), я нахожу множество причин для волнения, книги, казавшиеся мне скучными, теперь увлекают меня».

«А тот, кто постиг всеобъемлющую связь явлений, тот не судит, и гордость чужда ему. Перед ним я не стыжусь, потому что он понимает меня. Кто однажды обрел самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей».

Но обрел ли барон самого себя — или это последняя и главная иллюзия его сознания? Не путает ли он понятия «отдавать» и «отдаваться»? Лично я никак не могу согласиться с тем, что экстатическое растворение в социуме есть «обретение самого себя». Кстати, это мнимое просветление барона фон Р. напомнило мне состояние Томаса де Квинси, описанное им в одной из глав знаменитой «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум»:

«При всяком удобном случае, стараясь не показаться навязчивым, я по возможности присоединялся к ним, высказывал свое мнение о том, что они обсуждали, и они слушали меня снисходительно, даже когда мои суждения не отличались благоразумием. Если случалось, что заработки росли или хотя бы появлялась на то надежда, если немного снижались цены на хлеб или ожидалось падение цен на лук и масло, я радовался вместе со всеми; когда же происходило обратное, я искал утешения в опиуме».

Намерение прочитать рассказ «Барин» (также как «Тени недавнего») Антония Оссендовского возникло у меня в связи с желанием немного расширить познания о российском Приморье в начале XX века. Надо подчеркнуть, что автор показывает жизнь и нравы этого региона таким образом, что возникает сильная ассоциация с Диким Западом США; с поправкой на этнические особенности и отличия природы: там — бескрайние прерии, здесь — море, сопки и тайга.

Начало рассказа обозначает его главную тему — вольницу и то, что можно определить современным термином «дауншифтинг». Тема интересная, да и у многих читателей в том числе меня) наверняка вызовет симпатию к главному герою (яркому представителю образованного класса). Он бросает службу в банке и жизнь в городе с его жесткими социальными устоями для того, чтобы уйти на волю. Кстати, так он поступал каждые пару лет — уходил и возвращался, и так далее. Да, симпатия у меня возникла, но почти сразу она осеклась о фразу героя насчет того, что если он не уйдет, то убьет либо себя, либо кого-нибудь другого, кто будет ему препятствовать. Фраза очень серьезная, а произнесена как будто бы легко (легкомысленно). И дальнейшие события показывают цену этой легкости.

Столь же легко главный герой вступает в сексуальную связь с проживавшей в лесу китайской девушкой (тогда в Приморье было много таких китайских обитателей? называемых «манзы», которые жили маленькими группками). И ему безразлично, что, уйдя (то есть бросая), он наносит ей сильный психологический удар; я уж не говорю о том, что в рамках тогдашней общественной морали последствия такой связи для нее, скорее всего, стали бы тяжелыми, если не фатальными.

Это еще можно было бы худо-бедно списать на своеобразную романтику вольной жизни (герой, во всяком случае, оправдывает это взаимным согласием). Но в дальнейшем иллюзия романтики полностью рассеивается. Итогом обращения к вольной жизни (на самом деле — ярко выраженной безответственности) становится приговор за пиратство, грабеж и убийство, а финальной точкой — петля виселицы.

В процессе чтения романа «Ромовый дневник» Хантера Томпсона у меня время от времени возникало чувство замешательства. Было непонятно, почему и зачем я это читаю. Бóльшая часть содержания этой книги (которая, кстати говоря, стала классикой весьма специфического жанра гонзо-журналистики) представляет собой череду алкогольных возлияний, сексуальных связей, страстей, драк, буйных веселий и не претендующих на глубокомысленность разговоров; все это периодически перемежается какими-то неуклюжими и нелепыми потугами профессиональной журналистской деятельности.

Более или менее явными достоинствами для меня были два обстоятельства. Во-первых, иногда озаряющие роман наблюдения-размышления главного героя (альтер-эго автора) об окружающем мире, которые своей оригинальностью и проницательностью стократ превосходят любые умозаключения профессиональных социологов и психологов. Во-вторых, было любопытно познакомиться с Пуэрто-Рико конца 1950-х годов; пожалуй, в этой экзотической стране я еще ни разу не был в своих литературных скитаниях.

И вот что меня удивляло и озадачивало. При таком содержании, которое в других случаях наверняка вызвало бы у меня быстрое раздражение и отторжение, именно это произведение я прослушал полностью, и воспринимал его если не как захватывающее (такая оценка была бы перебором), то уж точно как увлекательное. Скорее всего, дело просто в магии таланта (да и вообще личности как таковой) Хантера Томпсона, который неведомым иррациональным образом оказался комплиментарен моему сознанию.