Калейдоскоп фантастики

Тезис Ефремова состоит в том, что человеческий организм и человеческий мозг как место рационального мышления, некогда усовершенствованного этой утопической будущей советской расой, представляют собой вершину эволюционного потенциала для всех форм разумной жизни в любой вселенной: «И я не жду рогатых и хвостатых чудовищ во встречном звездолете — там им не быть! Только низшие формы жизни очень разнообразны; чем выше, тем они более похожи друг на друга». (стр. 54) Ефремов, в некотором смысле, идеологически противостоя Хайнлайну, но странным образом подобно ему, утверждает, что человеческий разум и тело обеспечивают единственно возможный шаблон для развития форм жизни. Будущее продвижение вперед — это просто предопределенное пространство, ожидающее заполнения, поскольку человечество реализует свой потенциал: «В этом смысле человек — микрокосм. Мышление следует законам мироздания, которые едины повсюду. Мысль, где бы она ни появлялась, неизбежно будет иметь в своей основе математическую и диалектическую логику. Не может быть никаких «иных», совсем непохожих мышлений, так как не может быть человека вне общества и природы…». (стр. 55) Все притязания на трансгуманистическую эволюцию, будь то посредством диморфной трансцендентности, или путем синтеза с инопланетными формами жизни, оказываются иллюзорны, поскольку человеческую форму никому невозможно превзойти. Дышащие фтором братья по разуму — это просто немного низкие копии нашей идеальной формы. Они выглядят точно так же, как люди, но в эволюционных терминах у них есть один роковой недостаток: во вселенной фтор — это гораздо более редкий элемент, чем кислород. В финальной сцене эти две расы, идеальные зеркальные отображения, за исключением их химии, смотрят друг на друга сквозь разделяющее их прозрачное стекло. Подобно Нарциссу, землянка Афра Деви сначала бросается на стекло; затем отступает и предлагает другой расе средство для присоединения к нашей, ключ, который позволит им полностью развиться в людей: «Молодая женщина оглянулась на неподвижные серые фигуры и накрест перечеркнула атом фтора с его девятью электронами, поставив вместо него кислород». (стр. 111)

Стругацкие могут быть идеологически связаны с этим антропоцентрическим будущим, где человеческая форма остается «микрокосмом», содержащим все пределы возможного развития. Но они также читали таких авторов, как Уэллс и Стэплдон, и, возможно, Кларк и Брэдбери. Следовательно, и на их литературном горизонте таилась приманка диморфизма. Более того, влияние Брэдбери может иметь решающее значение для созданной ими хроники человеческого прогресса: цикл «Полдень: ХХII век» излагается скорее в манере «Марсианских хроник» (1950 год) Брэдбери, нежели в рамках официальной диалектики.

Хроники Брэдбери разворачиваются, перемещаясь попеременно между Марсом и Землей, вместе с увеличением взаимопроникновения этих двух полюсов. Мы начинаем с исчезновения марсиан и прибытия землян. Последние осваивают Марс, но постепенно становятся жертвами призраков его прежних жителей. В то же время поселенцы переживают ядерный холокост, который разрушает все их связи с родным миром — Землей. Наука и технология привели два взаимосвязанных мира к их концу. Таким образом, когда выжившие в ядерной войне земляне достигают Марса, они обнаруживают, что мир очищается от этих разрушительных сил, предлагая обещание нового начала в постиндустриальном будущем.

В цикле Стругацких движение от рассказа к рассказу — это движение взад-вперед от центральной точки (усовершенствованное человечество Ефремова, греющееся на солнце своего бесклассового будущего мира) в постоянно растущей окружности: человечество выходит за пределы нашей Солнечной системы в поисках возможного (но всегда почему-то срывающегося) контакта с братьями по разуму, которые представляют собой нечто большее, нежели просто зеркальные отражения человечества. В эти моменты контакт приводит к взаимной адаптации. В свою очередь, эти изменения возвращаются в человеческий центр, и ритм исследования начинается снова, но теперь из новых наборов предпосылок. [12*]

Действие двух рассказов, составляющих первую часть цикла. происходит в начале ХХI века, в них рассказывается о первых исследователях космоса, Сергее Кондратьеве и Евгении Славине. «Ночь на Марсе» повествует об очень коротком шаге в развитии человечества — походе врачей через полную опасностей марсианскую ночь, чтобы принять первого земного ребенка, родившегося на недавно колонизированной планете. Этот ребенок — Славин. «Почти такие же» — рассказ Кондратьева о его днях как курсанта, где между Сергеем и неким Паниным происходит сдержанный диморфический раскол. Панин, по его собственным словам, «человек простой, простодушный», ставит под сомнение необходимость полетов к далеким звездам в глубины Вселенной. Кондратьев, для которого полеты в космос важнее, чем все земные привязанности, даже любовь, формулирует разницу между ними: «А для кого мы будем познавать звезды… Для себя, для всех. Для тебя тоже. А ты познавать не будешь. Ты будешь узнавать. Из газет». (стр. 36) Но Панин, не просто экспонат зоопарка Бернала, он претендует на равную динамичную роль, в манере радикально отличной от героических речей Кондратьева, и вместе с тем эквивалентной им: «Пойду в учителя. Детские души я буду познавать для всех. А вот для кого ты будешь познавать звезды? Хорошо. Так что я стану учителем. Я буду разбираться в глубине детских душ ради всех». (стр. 36) Дети являются столь же действительным способом достижения будущего, что и индивидуальная героика в космосе.

Второй раздел цикла, «Возвращение», повествует о том, как человеческий прогресс совершает пространственно-временной поворот; Славин и Кондратьев, как реликты прошлого, возвращаются обратно на Землю, которая в их отсутствие значительно изменилась, мощно развившись в научно-техническом и социальном плане. Девять рассказов этого раздела в основном представляют собой скупые нарративы о ежедневных усилиях, предпринимаемых «двумя космонавтами с «Таймыра»», чтобы адаптироваться, привыкнуть к этой новой, утопической Земле. Они все еще молоды с точки зрения биологического возраста, но глубокие старики с точки зрения научного и общественного прогресса. Считавшиеся давно погибшими, они воскресают во времени, которое не отвергает их, но которое в духе Бернала изучает их как диковинки, курьезные живые формы, реликты старого человечества. Хотя к ним относятся с уважением, им, тем не менее, запрещено покидать Землю.

Ключевой рассказ здесь — «Возвращение», где диморф и двойник встречаются и вступают в диалог. Страдающего от безделья и уныния Кондратьева посещает Горбовский, представитель новой породы космических исследователей, о чьих приключениях будет рассказано в более поздних разделах «Полдня». Горбовский воспринимает «героическую» высадку своего двойника на смертоносную Планету Синих Песков, как событие из «героического эпоса» — как нечто великолепное, но причудливо— архаичное. Горбовский — космический ученый, а не первопроходец. Но он в свою очередь также становится пионером-первопроходцем, позиционируя себя аналогичным образом на далекой окружности своего нового фронтира. Ибо, где другие космонавты этого времени развивают точные науки вроде планетологии и астрофизики или занимаются исследованиями Д принципа (двигатель околосветовой скорости — поле деятельности, которое Кондратьев выбрал бы, будь на то его воля), Горбовский пытается разгадать загадочную «четвертую проблему», занимаясь поисками следов инопланетян на далеких планетах.

Очевидно, что для этого космического мистика вещи далекие и близкие имеют ту же зеркальную привлекательность, какую они имели для более раннего поколения космонавтов. На Земле Горбовский вкушает пищу, лежа в манере своих «классических» предков. Он лежит, вытянувшись во весь рост, на зеленой земной траве, «валяется на бережку» у кромки воды и по-старомодному подвержен простуде. В промежутке между полетами в глубины космоса на Д кораблях он на «челноке» переправляет добровольцев на соседнюю Венеру — раньше та была планетой гибели для Кондратьева, но теперь стала безопасным пригородом Земли. Более того, он, как и Кондратьев, видит себя слишком быстро состарившимся в силу неумолимого прогресса: «а сейчас все мы возим добровольцев. Даже гордые исследователи Д принципа. Мы сейчас — как в ваше время кучера трамваев» (стр. 119). С другой стороны, Кондратьеву, поскольку он не может вернуться в космос, предлагают (как компромисс) работу, связанную с исследованием глубин океана. Как и у Кларка, это «новый» фронтир, который всегда был рядом, как только становится понятно, что внутреннее пространство — это двойное пространство.

Здесь, как и в других рассказах этого раздела, взаимодействие диморфа и двойника сплетает нить непрерывности между встречами, которые в противном случае могли бы обернуться катастрофой. Кондратьев понимает, что его встреча с Горбовским и океанографом [Званцевым] не была случайной: «Они умные и добрые люди, значит, они пришли не из пустого любопытства, они пришли мне помочь. Но как они думают помочь? Мне нужно только одно...». (стр. 120) Ему нужно будущее, и в этих рассказах исследуются волнообразные движения между желанием и судьбой, которые приведут нас к этому будущему, но только в ритме одного шага назад на два шага вперед. На «самодвижущихся дорогах» Славин обнаруживает, что, хотя эти «праправнуки» по-прежнему живут так же, как и он, перемены и движение вперед все же произошли, сколь незаметными они бы ни были. Символ этого — сами эти «самодвижущиеся дороги». В отличие от катящихся дорог Хайнлайна, это медленные конвейеры, перевозящие людей и товары. Но если они не являются «прорывной» технологией — «катящиеся дороги» Хайнлайна подразумевает точную технологию, эти же дороги просто «движутся» — они предлагают значительное, если не впечатляющее усовершенствование старым дорогам. Точно так же медленный, но неумолимый поток, устремленный в будущее, имеет место и в «Злоумышленниках», ключевом рассказа раздела. Здесь, в очередном рассказе об учителях и учениках, представлено новое поколение исследователей космоса: Комов, Сидоров, Саша Костылин, Поль Гнедых. Эти имена, которые мы встретим в рассказах следующих двух разделов. Здесь они разыгрывают в детских играх роли, в которых будут выступать, когда повзрослеют. Они — будущие начинающие диморфы. Но их двойники, как они заявляются здесь, являются «героями» первых циклов, те, кого они называют «детьми» Бори Панина.

Рассказы, в которых участвуют наши «злоумышленники», являются двумя взаимно отражающими видами. В одной категории мы наблюдаем «прорывные» проекты, — попытки разработать новые формы человечества, которые терпят гротескный провал. Рассказ «Загадка задней ноги» отправляет Славина, ныне журналиста, в Австралию, где он сталкивается с фантастической ордой кибернетических существ. Но, как он в конечном счете узнает, это не представители некоего будущего эволюционного шага, а просто результат шутки некоего ученика чародея. В центре этой истории находится грозный искусственный интеллект – великий КРИ (коллектор рассеянной информации), гигантский подземный компьютер, который собирает «следы событий и явлений» прошлого и трансформирует их в образы, воскрешая прошлое в виде «базы данных». В то же время, в роли разумной машины, он может расширять свои способности, создавать и комбинировать новые элементы. Похоже, что он продвигается к какому-то трансгуманистическому будущему, опередив его создателей, этакий предшественник сегодняшнего момента «сингулярности». В то же время тот факт, что КРИ по-прежнему зависим от своих хозяев-людей, становится комичным образом очевиден. Когда ему дают для решения статистическую проблему — в данном случае, какую поилку в ряду поилок выберет данный австралийский баран-меринос и почему — компьютер генерирует модели-симулякры. Вводя данные, программисты — «интеллектуальные пираты» — развлекаются и дают барану семь ног. В итоге этот производитель форм впадает в раж и начинает производить чудовища: «Он громоздит нелепость на нелепость ». (стр. 207)

В рассказе «Свечи перед пультом» настроение более мрачное. Здесь следующим шагом в развитии человечества является личное бессмертие в форме «великого кодирования», загрузки всего мозга умирающего великого академика Окада в компьютерную память. (В то время, когда был написан этот рассказ, компьютеры были очень больших размеров.) Получатель этих данных представляет собой огромную структуру: «Зданий было много – целая улица. Это были блоки с квазибиомассой, хранилище мозга Окада – двадцать тысяч секторов биомассы, двадцать приземистых зданий с фасадами в три десятка метров, уходящих под почву на шесть этажей». (стр. 228) Стругацким ничто не мешало придумать микрокомпьютер, но они нарочно решили этого не делать. Необходимо не только больше места, чем доступно, но и не хватает времени, чтобы до конца выполнить работу. До наступления естественной смерти экспериментаторы успели загрузить только 98 процентов биомассы. В этом контексте «свечи» олицетворяют собой нечто старомодное, даже регрессивное. Они — вынужденные заменители электроэнергии, которой в конечном итоге оказывается недостаточно для эксперимента, и традиционный символ поминок. В последней сцене, догорающие свечи, эти символы тщетности вложенного в эксперимент труда, отражаются приборной доской, которая была призвана осуществить этот «следующий» шаг человечества. В этой взаимной игре отражений диморфный импульс остается связан с его человеческим двойником, — присутствие, накладывающее границы на все такие трансгуманистические устремления.

Рассказ «О странствующих и путешествующих» предлагает подобное ироническое отзеркаливание. На этот раз наши будущие исследования по-прежнему отражаются в формах нашего прошлого. «Астроархеолог» Горбовский встречает океанографа Иванова, обнаружившего еще одну форму земной жизни, примитивную и ранее неизвестную. Но эта жизнь, по-видимому, также претерпевает настоящем формальную эволюцию. Эти головоногие моллюски «септоподы» обнаруживают сильные изменения в сердце и мышечной структуре; по какой-то необъяснимой причине (они все мужские особи, поэтому репродукция не является причиной), они теперь покидают прежнюю среду обитания и выходят на сушу. Космолетчик Горбовский проводит аналогию между этими существами и новым человечеством, которое, по его мнению, он представляет: «Века они сидели в глубинах, а теперь поднялись и вышли в чужой, враждебный им мир… И что же их гонит? Тёмный древний инстинкт, говорите? Или способ переработки информации, поднявшийся до уровня нестерпимого любопытства? А ведь лучше бы ему сидеть дома, в солёной воде, но тянет что-то… тянет его на берег» (стр. 251). Сам диалог Горбовского и Иванова проходит между зеркальными отражениями неба и воды. Горбовский признается, что он тоже был «помечен» некими инопланетными силами, излучает странные радиосигналы, и задается вопросом: что если он и септопод, пусть даже на совершенно разных этапах эволюции, живут аналогичными судьбами? «Пометившая» его сила, сделавшая его постоянным источником радиосигнала («днём и ночью. Радуемся мы или горюем»), столь же безразлична к его желаниям, как и Иванов к существам, которых он помечает. История заканчивается словами Маши, дочери Иванова, которые, по иронии судьбы, зеркально отражают его вопрос: «Да ведь есть же разница между звёздным кораблём и мокрой тиной в жаберном мешке…» (стр. 253). Но, учитывая этот разговор космонавта и океанографа, есть ли, действительно, разница?

В других рассказах этого раздела развивающееся человечество ищет инопланетян, надеясь, что встреча с ними заставит сделать дальнейший шаг шагу. В рассказе «Благоустроенная планета» ученые, вслед за следопытами Горбовского, ищущими следы иного Разума, прибывают на далекую планету Леониду. В отличие от других инопланетных миров, которые встречались на их пути, этот, похоже, не нуждается в «вирусофагах» или других терраформирующих устройствах. Леонида настолько приветлива, что земляне, не обращая внимания на странность ее сооружений, чувствуют себя как дома. Начальник экспедиции Комов подозревает, что это может быть ловушкой (эхо рассказа «Третья экспедиция» Брэдбери, 1948 год). Однако ловушка состоит в том, что этот мир так близок к тому, чтобы стать другой Землей, — еще один утопический «благоустроенный» мир, — что имеющиеся там отличия остаются без внимания. Люди плавают, бегают босиком, топчут местную траву. Они даже стреляют в странных «животных», которые, как они подозревают, крадут их вещи. Но вскоре становится понятно: эти существа обладают разумом. Гости с Земли сначала предположили, что инопланетяне, по определению, должны радикально отличаться от них, упуская из виду тот факт, что то, что кажется наиболее знакомым, может быть радикально чужим.

Но здесь есть некая ирония. Ибо только связав эти существа с людьми, исследователи с Земли смогут объявить их «инопланетянами», т. е. серьезными объектами изучения. В ефремовском духе люди могут серьезно относиться только к людям: «Это люди! Красть вещи могут и звери, но только люди могут возвращать украденное». (стр. 274) Только принимая этих существ как «людей», исследователи могут увидеть возможность следующего эволюционного «шага». Они рассуждают так: в этом месте нет машин или городов, только органические существа. Но поскольку местные обитатели, как и люди, похоже, имеют мораль, альтернативный путь должен привести их к аналогичному результату — цивилизации.

Предположив, что «цивилизации» повсюду одинаковые, они заключают: если это не машинная цивилизация, то, скорее всего, цивилизация биологическая, но это точно цивилизация, так как она соответствует нашей ее модели. Как и во всех таких удвоениях у Стругацких нет однозначного прогресса или регресса. Однако небольшой шаг к сверхчеловечеству действительно происходит, когда исследователи осознают свою зеркальную дилемму: «В течение трех веков искать Братьев по Разуму и позорно бежать, едва их обнаружив?» (стр. 275) В этом случае, по крайней мере, один из группы землян, Комов, хотел бы остаться, чтобы разрешить вопросы, способные пролить свет на то, что может быть следующим шагом в эволюции человека. Тем не менее, с учётом того, что произошло раньше, подобная претензия, несомненно, приведет к еще большей слепоте, к дальнейшему утверждению человеческой формы. И все же, Комов на собственном опыте узнает, что, если внешне инопланетянин может показаться знакомым, то, что мы считаем знакомым внутри, может в одно мгновение оказаться чужим.

Последний рассказ «Полдня», озаглавленный, «Какими вы будете», выражает неудовлетворенность медленной скоростью человеческого прогресса. Смысл заглавия направлен вперед, как бы намекая на стремление к диморфическому прыжку за пределы человечества в направлении постчеловеческого опыта. На прекрасно обустроенной Земле двадцать второго века, Кондратьев, Славин и Горбовский собираются на берегу океана для безмятежного пикника перед полетом последнего на планету Тагору. На этом пороге возможного нового открытия Горбовский вынужден рассказать историю о стародавнем событии. Однако, его история — пример такой сверхчеловеческой возможности. Во время почти фатальной аварии в космосе в кают-компании звездолета чудодейственным образом появляется человек, называющий себя Петром Петровичем, и заявляющий, что он — «отдаленный потомок» звездолетчиков. Его внешность описывается так — «рост средний, худощавый, лицом приятен», «одетый как звездолетчик в рейсе», за исключением того факта, что его куртка застегнута справа налево, «так женщины застегиваются да еще, по слухам, дьявол» (стр. 316). Это также может быть просто человек, видимый в зеркале. Более того, загадочный зеркальный образ, похоже, снова удваивается. Кого же видят эти обреченные на гибель звездолетчики, дьявола или Святого Петра? Они обречены на смерть или спасены? Или возможно, тот, с кем они встретились, — это действительно сверхчеловеческое существо, образчик того, что ждет человечество впереди?

Петр Петрович, однако, оказывается этаким двуликим Янусом, столь же загадочным, как диморф Бернала или Монолит Кларка, воплощая собой манящее будущее человечества, в котором двойственные импульсы — стремление остаться дома и стремление к трансцендентности — сливаются в загадочной тавтологии. «Прогноз» Петровича о человеческом прогрессе — это просто такая загадка: «вы только помните: если вы будете такими, какими собираетесь быть, то и мы станем такими, какие мы есть. И чем, соответственно, станете вы» (стр. 318). Но оказывается, что Петрович спасает корабль и экипаж, и таким образом дарит команде будущее. Но каким будет это будущее? Позже, когда звездолетчики шутливо обсуждают случившееся, они понимают дугообразный характер обещания Петровича, склоняющегося к возможному трансгуманистическому опыту в непредсказуемом будущем. Каждый, в данном случае, находится на пороге нового будущего. Их взгляды варьируются от квази-мистических до осторожных. И всё же в каждом таится обещание диморфического момента. С одной стороны, есть серьезно заявленный Славиным пост-марксистский прогноз нового, «совершенно фантастического» поворота колеса истории, который теперь превращается в спираль. С другой стороны, мы имеем причудливое приглашение Кондратьева, предлагающего своим товарищам погрузиться в глубины океана, чтобы увидеть «Золотой грот», искусственный парк развлечений со необычным мистическим названием. Таким образом, несет ли будущее в основе невообразимо нового (как мы то видим в банальности восклицания Славина: «такого, мальчики, вы еще не видели») нечто обыденное или нечто поразительно новое в неведомом углу того, что считалось знакомым, вроде того же «Грота», этот рассказ пронизан вероятностью грядущего трансгуманистического опыта. И да, событие, которое вдохновляет предсказания этих друзей, является реальным, хотя и скромным, шагом вперед: предстоящее космическое путешествие Горбовского приведет его на порог того, что по идее станет первой подлинной встречей человечества с инопланетянами.

Что может означать такая встреча для будущего человеческой формы и рациональной души, которую она носит в себе? Чередующийся ритм этого и других рассказов книги Стругацких предполагает, что это событие, как и все произошедшие до него, будет банальным, но в то же время чудесным образом иным, нежели те, которые мы могли бы предвидеть. В своем более позднем романе «Улитка на склоне» Стругацкие находят наглядный образ этого чередующегося ощущения вещей. [13*] В этом образе история человеческого прогресса Бернала переписана с точки зрения непрерывности, а не катастрофы. Скромный путь улитки пролегает между диморфными крайностями бессмертия и монструозности. В форме и функции ее «домика», мир и плоть — терраформирование и киборгизация — слиты воедино, как и движение и стазис.

Похоже, что безысходное положение «дьявола» также разрешается. Для улитки выйти на улицу и остаться в домике — больше не противоположные импульсы, потому что, куда бы она ни шла, она несет свой домик на себе. Несмотря на это, диморфизм не исключен из пути улитки. Ибо в рассказе «Какими вы будете», как и звездолет Горбовского, это подобие домика улитки, где появляется призрак Петровича, так и банальный «Золотой грот» на дне моря также может стать местом сверхчеловеческого опыта. Хайнлайн ради обожествления Лазаруса Лонга отказывается от медленного времени будущей человеческой истории. Стругацкие же здесь и в последующих своих романах исследуют это медленное время. Чередования судьбы и желания в их произведениях остаются осторожными, робкими, но глубоко диморфными.

Примечания, указанные в тексте квадратными скобками со зв1здочками — [10*] и т.д.

10. Аркадий и Борис Стругацкие «Полдень: 22-й век» (Нью-Йорк: «Macmillan», 1978). Перевод с русского Патрика Л. Макгуайра; ссылки даны на этот перевод. https://fantlab.ru/edition136003

11. Иван Ефремов «Сердце змеи» (Москва: Издательство литературы на иностранных языках (Иногиз), 1960). Перевод на английский Р. Прокофьевой; ссылки даны на это издание. https://fantlab.ru/edition78169

12. Другим источником Стругацких может быть такое произведение, как роман юношеского цикла «Время для звезд» Хайнлайна (1956). Учитывая увлечение Стругацких этом циклом, где рассказывается о возвращающихся космонавтах и временных сдвигах, вызванных «парадоксом близнецов», роман Хайнлайна может предложить точный локус. Нет убедительных доказательств того, что у Стругацких был доступ к роману, но как «приключения для детей» он, возможно, прошел советскую цензуру как нечто идеологически безобидное, как простая космическая опера, жанр, который Советы приветствовали на этом раннем этапе своих исследований космического пространства. В романе Хайнлайна один из близнецов, Пэт Бартлетт, летит по галактике со скоростью, близкой к световой, собирая столетия жизненного опыта и научные данные, но при этом не стареет по сравнению с братом Томом, который остался на Земле. Однако опыт на периферии, предлагающий контакт и возможный «прогресс», не ускользает от центра. Вернувшись в свое исходное пространственно-временное местоположение, Пэт обнаруживает, что потерял семью и друзей, но остается молодым по сравнению со своим старым миром; поэтому он может найти новую работу и отправиться в новые путешествия, полные новых открытий. Однако при следующем возвращении цикл будет точно таким же, ведь Пэт почти не постарел по отношению к миру, который служит ему периодическим центром. Стругацкие, похоже, являются советскими коллегами Хайнлайна как авторы фантастики для юношества; как таковые, они идеально используют этот общий образ раз за разом покидающего Землю и возвращающегося космонавта.

13. Стругацкие «Улитка на склоне» (Нью-Йорк: «Bantam Books», 1980). Перевод с русского Алана Мейерса. https://fantlab.ru/edition159445