«Suspiria de Profundis» (т.е. «Воздыхания из глубины») Томаса Де Квинси является приложением к его «Исповеди англичанина, любителя опиума», которая заслужила мою высокую оценку, подтвержденную несколькими прочтениями. Смысл «Воздыханий», возможно, задумывался как прояснение того, каким образом сформировались аспекты личности Де Квинси, способствовавшие его приобщению к опиуму (вернее, лаудану). К сожалению, для меня это приложение оказалось совершенно излишним.

Содержание «Исповеди» было интересно мне яркой экстравагантностью, каковая присуща не только (и может быть, даже не столько) наркотическим снам, но и социально-психологическим наблюдениям автора, катализированным лауданом. А «Воздыхания» показались мне прискорбно невразумительными и по большей части какими-то тусклыми. Это странный набор разрозненных фрагментов (больше похожий не на классическую книгу, а на современную страницу-аккаунт в социальной сети). Логики в этих фрагментах я не увидел, если не считать того, что в начале произведения находится длинная и невыносимо сентиментальная глава о детских впечатлениях от смерти сестры.

Некоторые фрагменты более или менее интересные: например, рассуждения о палимпсестах как «аналогах» человеческого сознания, философские мысли о времени (что есть настоящее время?), видéние затонувшего города, забавный рассказ о написанном Де Квинси гневном детском памфлете на латыни. Жаль, что в совокупном объеме они составляют малую часть.

Украшают «Воздыхания» многочисленные поэтические цитаты, но портит произведение тяжеловесный стиль самого автора — так, некоторые предложения имеют размер в полстраницы!

В качестве резюме я вынужден констатировать свою изрядную досаду на то, что в моей библиотеке оказалась книга, повторное прочтение которой крайне маловероятно.

Документальная автобиографическая книга француженки Александры Давид-Неэль «Путешествие парижанки в Лхасу» повествует о том, как она — первая европейская женщина в истории — посетила Тибет и его столицу, совершив зимой 1923–1924 гг. грандиозный пеший вояж из Китая. Стóит ли говорить о том, насколько выдающимся является это достижение, особенно учитывая ее возраст — 55 лет! Необходимо также отметить, что это путешествие было бы невозможным без сопровождения ее приемного сына — тибетского ламы Йонгдена. Помимо экстремальных природных условий и низкого уровня социально-экономического развития Тибета, препятствием было то обстоятельство, что под влиянием Великобритании доступ в эту страну был сильно ограничен, вследствие чего не имеющих пропуска иностранных путешественников оттуда выдворяли. Героине книги пришлось идти на много ухищрений, чтобы выдавать себя за уроженку местных народностей.

Несмотря на сложности, сопровождавшие мое чтение (о чем скажу ниже), я поставил книге почти максимальную оценку. Один балл я отнял за небольшую, но крайне неприятную для меня деталь в конце Предисловия. Александра Давид-Неэль сделала, на мой взгляд, нелепый и неуклюжий реверанс, заверив читателей в своем хорошем отношении к английскому народу и оговариваясь, что, дескать, это никак не связано с ее критикой влияния Соединенного Королевства на Тибет. Также автор пишет: «В их стране, как и в моей или любой другой, политика правящих кругов неизменно отражает далеко не лучшие стороны характера ее граждан» — такого подхода я не разделяю, ибо не верю в демагогическую дихотомию «плохой» власти и «хорошего» народа. А эту фразу из Предисловия я вообще не понял: «Я предполагаю, не опасаясь далеко уйти от истины, что власть имущие Великобритании и доминионов пребывают в том же неведении, что и подданные всех держав, судя по тому, как изворотливо ведутся за кулисами министерств дела колоний и далеких земель, находящихся под протекторатом». Получается, что ответственность за «плохую» политику несут не народы (электорат) демократических стран с всеобщим избирательным правом, и не избранные им власти, а вообще не поймешь какие «агенты».

Объективной трудностью для чтения служит, безусловно, обильный и очень сложный набор тибетских названий, имен и терминов, фиксировать которые в сознании проблематично. География маршрута осталась для меня по большей части неясной. Запоминать тибетские слова было тяжело, и порой я терял четкое детальное понимание сути происходящего. Разумеется, это никак нельзя назвать недостатком книги, но читатель должен быть готов к тому, что ему придется пробираться сквозь чащу сложных понятий, типа «ми дёсса» (груда камней, поддерживающих котелок на огне) или «мендонг» (низкая стена, сложенная из камней, на которых начертаны священные тексты либо мистические фразы). Что ж, это вполне логично — должен же читатель хоть в чем-то разделить тяжесть путешествия отважной француженки.

Главным достоинством книги я считаю то, что она написана в простой, в основном спокойной (можно даже сказать, флегматичной) манере. Здесь читатель почти не найдет красиво поданных романтики, авантюрности, драматизма — и это при том, что физические и психологические трудности путешествия очевидны и встречаются буквально на каждой странице. Лично для меня как раз именно эта безыскусная незатейливая манера оказалась ключевым фактором, сформировавшим восприятие экстраординарности и экзотичности природного ландшафта и социально-культурного рисунка Тибета. Очень кстати лишь в нескольких эпизодах (при описании пейзажей необъятных горных пустошей, а также большого церемониального шествия с участием Государя Далай-ламы в Лхасе в финале повести) автор позволяет себе сменить тональность повествования на восторженную.

Меня порадовало то, что, вопреки моему изначальному опасению, книга лишена признаков пафоса и экзальтации, которые могли бы быть следствием увлечения автора тибетским мистицизмом. Наоборот — украшением произведения служит юмор и добродушная ирония, с которой Александра Давид-Неэль описывает некоторые особенности тибетских традиций, быта и менталитета местных жителей: прежде всего их истовую веру (суеверие) в магию, гадания и предсказания. Кстати, источником этого юмора зачастую выступает именно ученый лама Йонгден.

Понравилось мне также то, что обычаи и нравы тибетцев описаны автором без глуповатого умиления и тем более без идеализации. Наглядно изображены как жестокость и интриги в тибетской элите (включая лхасский двор), так и грубость и невежество мелкого люда. Не раз путникам приходилось сталкиваться и с разбойниками. Странностям и чудесам в книге тоже отводится некоторое место: например, таковым является действо «тумо», то есть произвольное доведение температуры своего тела до столь высокой, что это позволяет быстро высушивать вымоченные в ледяной воде предметы. Но мне больше всего запомнились некоторые забавные этнографические детали: к примеру, высунутый язык у тибетцев является высшей степенью выражения приязни, а светлые глаза считаются признаком крайнего уродства.

Хотя я не являюсь большим поклонником творчества Кларка Эштона Смита, его рассказ The Dimension of Chance (в русском переводе Алексея Черепанова — «Пространство случайности») мне весьма понравился. Основная сюжетная идея — мир, в котором не имеется никаких устойчивых закономерностей в существовании живой и неживой материи, равно как и физических и прочих естественных принципов бытия (типа гравитации). Эта идея показалась мне довольно оригинальной; что касается ее художественного выражения, то фантазия Смита всегда отличалась богатством (если не сказать — буйностью). Описание видов этого мира и существующих на нем объектов воспринимается легко и органично; сразу чувствуется, что Смит представлял себе это без всякой натужности (в стиле «тяжелая работа»), как это порой бывает с фантастами.

Недостатками я посчитал два обстоятельства. Во-первых, совершенно никчемные военные действия, которые для сюжета никакой пользы не имеют, и выглядят чуждым элементом. Во-вторых, мне не понравилось внесение в рассказ неких Повелителей, которые своим выдающимся статусом слишком похожи на богов — а мне это представляется несоответствующим жанру, в котором написано The Dimension of Chance.

В любом случае, я уверен, что чтение рассказа The Dimension of Chance доставит удовольствие большинству любителей фантастики.

«Крестьянин, покупающий косу» — маленький (на несколько минут чтения) рассказ замечательного венгерского писателя Кальмана Миксата, входящий в состав блестящей плеяды зарисовок сельской глубинки Венгрии и Словакии (в современных границах последней). Именно с чтения рассказов Миксата зародилась моя глубокая симпатия к традиционной культуре и быту этого региона.

Сюжет рассказа предельно прост — описание процесса покупки венгерским крестьянином косы. Это великолепное описание выполнено в стиле благодушного юмора и превращает сие нехитрое и тривиальное (казалось бы) действо в священное. Скупость, простодушные уловки, недоверчивость покупателя вызывают, конечно, смех, но это смех добрый и веселый, без тени издевки. А чуть пристальнее вдумываясь, понимаешь, что все эти черты обусловлены тем, что коса для крестьянина жизненно важна, и он знает цену своим деньгам, которые даются тяжелым трудом. На этом фоне несколько курьезно (мягко выражаясь) выглядит процесс современного «шопинга», когда многие люди бездумно отдают большие деньги за вещи, нужность которых они не могут убедительно объяснить даже самим себе.

Первая половина рассказа весьма понравилась мне. Автор успешно создал плодородную основу в форме сочетания психопатии и живописи — персонификацией чего явился голландский художник ван Дорн. Далее у Моррелла столь же удачно получилось навеять тревожную зловещую атмосферу и увлекательное действие, заключающееся в исследовании творчества ван Дорна. Понятное дело, что это исследование ведет к ужасным открытиям и обусловливает печальную участь тех, кто этим занимался.

К середине рассказа у меня сложилось убеждение в том, что произведение имеет высокий шанс заслужить «десятку». Но увы, вторая половина и особенно развязка разбили эту надежду. Ибо под конец автор посчитал необходимым дать слишком ясное объяснение происходящему, и вот тут ему фатально изменило чувство меры. И он добавил к теме психологического безумия совершенно неорганичные ей элементы, а именно:

Не могу назвать свое ощущение в конце полным разочарованием, но уж точно — досадой.

«Ужас» — повесть с довольно своеобразным сюжетом и оригинальной идеей; и то, и другое отнесу к несомненным достоинствам произведения. Правда, художественное исполнение не могу оценить как шедевр. Сюжет, представляющий значительную интригу и в определенной мере даже триллер, реализован Мейченом не слишком увлекательно. Во-первых, из-за многословия; во-вторых, временами мысль автора уходит в какие-то побочные ветви — некоторые из них сами по себе весьма интересны, но на общее восприятие могут влиять неблагоприятно. Кроме того, мне не понравилось использование военной тематики. Хотя это моя чисто личная позиция; на самом деле, эта тематика здесь уместна и, более того, усиливает идейный эффект произведения.

«Ужас» ценен тем, что дает почву и пищу для размышлений в антропологической сфере (если выражаться в сухом стиле). Например, любопытно мировоззрение некоего профессора Хувелиуса, который тратил все свои доходы на благотворительность и при этом был автором трактата «О преступном гуманизме».

А главным источником произведения является идея Мейчена о десакрализации Человека, который в Западной цивилизации стал всего лишь разумным животным (или, скажу от себя более «политкорректно» — биологическим существом), лишенным духовности. Что и возымело тот результат, который дал название произведению — Ужас. Хотя, не могу не заметить, повторившись, описано это Мейченом не очень убедительно; местами как-то ненатурально, натянуто.

Я же полагаю, что результатом будет не тот Ужас, что показан Мейченом, а Ужас разрушения человеческого естества на самых фундаментальных уровнях психологии и физиологии.

В русском переводе этого рассказа его название совершенно резонно оставлено в англоязычном оригинале — и это формирует аллюзию на одноименное и весьма значительное историческое явление 1920-1940-х годов (при том, что произведение написано в 1895 году). В книге «Утро магов», из которой я много лет назад впервые узнал о рассказе Шила, этому обстоятельству придается большое (может быть, несколько чрезмерное — что объяснимо временем написания «Утра магов») значение — как пророчеству.

Детективная линия интересна, хотя для ее восприятия, на мой взгляд, требуется обширная эрудиция; мне из-за недостатка оной было довольно сложно следовать сюжетной нити. Но не в ней суть и важность произведения. Важно то, что Шил рассматривает очень крупную и запутанную социальную проблему — проблему заслуживания людьми жизни.

Проблема чрезвычайно сложная, и в рамках отзыва я не имею намерения ее глубоко и подробно анализировать. Все сводится к вопросу: заслуживают ли жизни люди (физически и/или умственно) ущербные? Вопрос, кстати, чисто западного менталитета, и поскольку вся история Западной цивилизации есть непрерывный процесс шараханья от крайностей к крайностям, и решения были самые разные. Особенно ярко это проявилось в XX веке, и продолжается сейчас. Гуманизм и исключительная забота об инвалидах и старых оказались переплетены с теорией социал-дарвинизма (или социобиологией), евгеникой, нацистскими «ликвидациями», а в наше время — постепенно разворачивающимся законодательством об эвтаназии вкупе с увеличивающимся числом нападений на дома престарелых и т.п.

Для завершающей характеристики рассматриваемой в рассказе идеи приведу одну, по-моему, очень показательную цитату: «В стране с такими варварскими порядками, конечно, никогда не прозвучал бы нежный и эгоистичный голос хромоногого лорда Байрона: одно недолгое эгоистическое «стенание» на Тайгете, и дело с концом. Не исключено, однако, что мир прекрасно обошелся бы и без лорда Байрона. Но несомненно и то, что он не может обойтись без кумира, и эта болезнь, равно у отдельных людей и народов, может возвещать только одно — почти полную или окончательную гибель».

А я хочу закончить отзыв фразой, которая навела меня на размышления в ином русле, ибо она сама из иной мудрости — из великой книги «Дао дэ цзин» (глава XIX):

Устраните «человечность», отбросьте «справедливость»,

И люди вернутся к почитанию и любви.

«Хрустальное яйцо» — один из лучших фантастических рассказов Герберта Уэллса. Он нравится мне не только увлекательным и новаторским (для 1899 года) сюжетом, но и тем обстоятельством, что экстраординарные явления совмещены автором с подчеркнуто обыденной земной обстановкой; а главный герой — человек, конечно, не заурядный, но и не выдающийся. Тем интереснее видеть сюжет в значительной мере его глазами (хотя рассказ написан от третьего лица).

Я читал «Хрустальное яйцо» множество раз, но только сейчас, собираясь писать отзыв, обратил внимание на детали, на которых прежде не фокусировал своего внимания. Мне всегда представлялось очевидным, что речь идет о некоем техническом устройстве (кристалле), который обеспечивает зрительную связь между Землей и Марсом. Может, так оно и есть. Но почему вид Марса в кристалле был доступен только главному герою (мистеру Кэйву), а не его другу–ученому, который был вынужден лишь вести записи со слов Кэйва (а еще один ученый вообще ничего не видел в яйце)? И еще совсем мелкий нюанс: можно отметить фразу касаемо того, что видел Кэйв: “<…>равнину замыкали высокие красноватые скалы, похожие на те, что он видел на какой-то картине; на какой именно, мистер Уэйс так и не добился от него”. Казалось бы — пустяк, но зачем он здесь? Неспроста ведь.

Не отрицая возможность того, что кристалл был средством связи, все же задаюсь вопросом о том, какую роль могли играть особенность сознания именно мистера Кэйва? Техника техникой, а сознание — конкретное, а не любое сознание — тут тоже ключевой элемент коммуникации.

Ничего выдающегося в этом рассказе я не могу отметить — здесь вряд ли кто-то сможет найти непредсказуемость, интригу или оригинальный сюжет. Но я весьма интересуюсь творчеством Жана Рэя, стараюсь читать как можно больше его произведений, поэтому имею обширную возможность сравнивать их между собой. Что выгодно характеризует «Ночной дозор в Кёнигштейне» — так это, во-первых, удачное использование темы «дьявольщины» (или нечистой силы, или как там ее еще именуют). Я к этой теме отношусь с большой настороженностью и, как правило, воспринимаю ее присутствие в литературе отрицательно. Но в этом рассказе она реализована убедительно и гармонично. А, во-вторых, мне понравилась сквозящая по телу рассказа легкая (не всегда это в стиле Жана Рэя) ирония — которая, конечно, и является ключевым фактором для успешного использования «дьявольщины» в беллетристике. Примером такой иронии является фамилия одного из персонажей — Дункельвитц: dunkelwitz по-немецки означает «темная шутка». Этим, пожалуй, можно определить весь рассказ.

Рассказ Жана Рэя «Смит… как любой из нас» удивил и озадачил меня. Для того, чтобы обдумать отзыв на произведение, чтение которого занимает несколько минут, мне потребовалось во много раз больше времени.

Во-первых, для меня осталось неясным название рассказа. Я понимаю, что это какое-то обыгрывание того факта, что Смит — самая распространенная фамилия в Англии, и то, что главный герой носил именно эту фамилию, вроде бы указывает на его заурядность. Надо уточнить — внешнюю заурядность. С другой стороны, именно этот внешне заурядный человек оказывается автором решения задачи квадратуры круга (как известно, нерешаемой). Может быть, Жан Рэй имел в виду такую логику, но уверенности у меня нет, поэтому все же оставляю вопрос с названием неясным.

Во-вторых, слишком «скользким», на мой взгляд, является путь, который Жан Рэй выбрал для создания сюжета. Главный герой, решив задачу квадратуры круга, намеревался тем самым свести с ума Бога, лишить его последней и главной Тайны (называемой Рэеем убежищем). Сфера крайне сложная, и входить в нее, как мне представляется, имеет смысл либо в эпической форме (как в мифе о Прометее), либо как-то чрезвычайно тонко, изящно. Возможно, какой-то другой писатель (например, Борхес) сумел бы найти изящный способ прописать эту идею о безумии Бога. Но у Жана Рэя финал получился настолько примитивным, «толстым», неубедительным, что лично я почувствовал глубокое разочарование. Было такое впечатление, словно текший ручей произведения под конец не разлился широким или бурным потоком, а исчез в какой-то внезапно разверзшейся яме.

Весьма любопытный интеллектуальный продукт, в котором довольно сложно понять осевую идею, но невозможно не увлечься множеством экстраординарных сведений по самым разным темам. Особенную ценность представляют вставки произведений корифеев фантастики и мистики.

Для меня самым примечательным было узнать о личности и деятельности Чарльза Хоя Форта.

К сожалению, киевское издание 1994 года изобилует ошибками, и не могу рекомендовать его к приобретению. Издание 1991 года — только часть книги.

В творчестве Блэквуда есть произведения, в которых автор весьма искусно делает невозможным провести грань между безумием и сверхъестественным — и то, и другое сливаются в экстраординарном. «Крылья Гора» — один из таких рассказов. Я не могу назвать его сильно увлекательным и интригующим. В большей мере было любопытно посмотреть на образ русских в восприятии англичанина Блэквуда.

В наше время тема тоталитарных (включая сатанистов) сект в литературе представлена обильно, и лично для меня она не представляет особого интереса. Но произведение 1908 года, тем более принадлежащее перу такого маститого автора, как Алджернон Блэквуд, заслуживает внимания.

Блэквуд прибегнул к приему мистицизма (здесь дьяволопоклонение — не просто акт безумия, но обращение к вполне реальному князю мира сего); в чьем-то восприятии это усилит художественный эффект, в чьем-то, скорее, ослабит. Но это не суть важно. На мой взгляд, ключевым моментом произведения является констатируемый Блэквудом (устами знаменитого Джона Сайленса) факт, что страсти характерны для зла и порочности; праведники же невозмутимы и бесстрастны. В этом ключе становится вполне понятным, отчего дьяволопоклонниками стали члены монашеской братии. Фанатизм (в частности, в христианстве фанатизм означал непрестанный поиск человеческих грехов и бесовских козней) неизбежно приводит к злу. Хотя, впрочем, обычно в завуалированной форме (как, например, инквизиция).

Рассказ очень (если не сказать — предельно) слабый. Представляет собой совершенно безликий и бесцветный набор банальностей и штампов. Единственная претензия автора на оригинальность — попытка связать обороты Плутона, Ктулху и Салемский процесс над ведьмами 1692 года — выглядит натужно, и в любом случае не искупает общей заурядности.

Складывалось впечатление (особенно если абстрагироваться от года написания рассказа), словно читаешь результат компиляции разных кусков из текстов Лавкрафта, сделанной неким роботом с достаточно «продвинутой» программой (есть сейчас такие; например, в марте 2016 года робот занял второе место на литературном конкурсе в Японии — что весьма показательно для оценки современного интеллектуального состояния людей). Сюжет вроде осмысленный, а по сути — нулевой.

Я не поставил низкий балл (не поставил никакого) только из уважения к С.Т. Джоши. Он, безусловно, выдающийся литературовед. К сожалению, этого нельзя сказать о его творчестве — по крайней мере, после знакомства с рассказом «Повторяющийся Рок».

Рассказ довольно занятный, при всей своей бесхитростности и простоте. К автору претензия — как-то странно он формулирует прямую речь некоторых персонажей. Так, коллега главного героя в совершенно жуткой ситуации разглагольствует в едва ли не витиеватой манере: «We tried to help him at first, but the changes were dramatic, startling, and frightening». Что-то я не уверен, такая ситуация способствовала бы использованию слов типа «dramatic».

В переводе рассказа (переводчик — Е.Джагинова) есть странное обстоятельство: упоминается Западная Индия, а потом говорится о том, что героев несло через Атлантику. Речь явно идет о Вест-Индии, а это совсем не то же самое, что Западная Индия.

Несмотря на предсказуемость истории (по сути, отсутствие интриги), читать рассказ «Первая Империя» довольно увлекательно. Для времени написания он был вполне оригинальным.

Рассказ «Гебры» имеет столь несуразный сюжет, что по ходу чтения у меня несколько раз закрадывалась подозрение, нет ли здесь потаенной авторской иронии. Вероятно, нет, о чем можно судить по концовке, о которой я еще скажу ниже.

Итак, в психиатрической клинике доктора Людзимирского практикуется следующий подход: вместо лечения болезни ее как бы пестуют, лелеют, в расчете на то, что, достигнув кульминации, она пройдет сама собой (выглядит как анекдот). Меж тем в клинику попадает доктор Янчевский, свихнувшийся на почве некоего сочиненного им культа огня, в котором смешались древнеримские, зороастрийские и прочие мотивы. Янчевский впоследствии умирает, но прежде успешно распространяет культ среди пациентов, а главой этого психопатического огнепоклонничества становится... ну, конечно, сам доктор Людзимирский.

Культ, разумеется, нелепый, хотя антураж его описан весьма колоритно и выразительно только из-за этого я поставил рассказу оценку «6», а без такого описания тут и «четверки было бы многовато»). Преимущественно он сводится к эпатажам и сексуальным оргиям («адептов» женского пола, похоже, привлекал только второй аспект). Но потом в дело вступают истовые фанатики.

Финал, к сожалению, катастрофически банален и до боли предсказуем. Для произведения weird fiction это непростительно.

Короткий (минут на 15 чтения) рассказ «Гнев» состоит из двух частей.

Первая занимает около 2/3 и представляет собой набор идиллических сценок (своего рода «раскадровка» по киносценарию), в которых в отношениях всех персонажей (родственников, случайных знакомых, полицейского и нищего) царит гармония. Даже паралитик смирился со своим недугом, впав в состояние чуть ли не покойного счастья. И не то чтобы эта приторная гармония выглядела неправдоподобно и ненатурально (если не считать миролюбия военных из разных держав — совсем фантастического, доводящего эту часть произведения до откровенного абсурда). Но уж точно неприятно: как минимум — непривлекательно; как максимум — отталкивающе.

Первая часть резко обрывается ссорой по безобидному ничтожному (как часто — и даже, как правило — в жизни) поводу; и вот уже вся гармония летит в тартарары, везде разгораются конфликты. А на заднем плане сюрреалистическим образом маячат диктаторы и взрыв атомной бомбы.

Но если сусальная идиллия столь неприятна, а альтернатива ей (гнев, злость) столь страшна, то куда же податься человеку?..

Рассказ «Увидеть невидимое», написанный ранее неизвестной мне писательницей Фрэнсис Стивенс, неожиданно оказался для меня не проходным. Меня поразил тот факт, что это произведение, написанное в 1919 году, своим центральным сюжетным элементом очень схоже с написанным 15 годами позднее знаменитым рассказом Г.Ф. Лавкрафта «Из потустороннего мира». А именно: ученый изобретает устройство, испускающее лучи, благодаря которым люди могут видеть, что окружающее пространство кишит неописуемо уродливыми существами. «Научно-техническая» сторона этого изобретения описана не совсем уж вскользь, причем примечательно то, что для получения лучей использовано неназванное растение из Южной Америки (вольный или невольный курьезный намек на алкалоидную флору этого региона?).

Костяк схожий, а вот художественная плоть рассказов сильно различается как по содержанию, так и по вытекающему из него качеству. Произведение Лавкрафта завораживает духом подлинной запредельной инореальности. У Стивенс все выливается в сумбурный невнятный психологизм, сводящийся к тому, что вышеуказанные существа почему-то «олицетворяют» человеческие пороки.

Все же я бы поставил «7» (хорошую оценку), но 2 балла снял за следующую сентенцию: «порадоваться доброте человеческого обличия, которая особенно хорошо проявляется у людей из низших сословий». По-моему, это утверждение — либо глупость, либо лицемерие.

Перед началом чтения романа Мориса Магра «Сокровище альбигойцев» я испытывал большое сомнение из-за посредственного результата предыдущего знакомства с творчеством этого писателя — книгой «Кровь Тулузы». Но поскольку я порой склонен к формализму, именно формальное соображение толкнуло меня к тому, чтобы прочесть второе произведение Магра, объединенное с «Кровью Тулузы» в условную «катарскую» дилогию. И вот тут формализм (обычно бессмысленный) принес весьма ценные плоды.

«Сокровище альбигойцев» я оценил максимально; чтение книги принесло огромное удовольствие, и на всем его протяжении я ощущал желание «находиться в тексте», проживать события вместе с главным героем.

Именно он, главный герой, великолепно удался автору, и к нему, в отличие от такового в «Крови Тулузы», я с первых страниц почувствовал большую симпатию, которая в дальнейшем только укреплялась. Определенно это наиболее импонирующий мне тип главного героя: с одной стороны — презревший мирские удовольствия интеллектуал, с другой — человек, во многих жизненных ситуациях демонстрирующий приятное простодушие; с одной стороны — склонный к рефлексиям и сомнениям, с другой — способный на решительные действия.

Также, в отличие от «Крови Тулузы», «Сокровище альбигойцев» лишено нарочитого пафоса, и, что еще важнее, в нем отсутствует такой грубый художественный прием, как акцентированное насилие. По-моему, совершенно ни к чему было постоянно подчеркивать жестокие эпизоды, поскольку это просто неуместный перенос представлений XX века на век XIII. «Сокровище альбигойцев» представляет собой увлекательную цепочку сцен, варьирующих от бытовых, социальных и психологических до совсем экстраординарных (типа сатанинских обрядов и некромантии, которая показана как конкретный сверхъестественный процесс). Ход действий многих сцен отличается непредсказуемостью, их результаты неожиданны и заставляют о многом задуматься с непривычных ракурсов.

Также отмечу, что «Сокровище альбигойцев» позволило мне полноценно ощутить дух эпохи, то есть XVI столетия. И еще одно несомненное достоинство романа — отсутствие напыщенной оккультистской зауми относительно сокровища альбигойцев, сиречь Святого Грааля. Его место в книге, хотя и центральное (как объект поиска главного героя), но подано деликатно, под флером тонкой мистики.

Наконец, в книге много философских суждений (полагаю, не имеющих прямого отношения к религии катаров), которые, на мой взгляд, заслуживают пристального внимания. Например (не цитирую, а привожу в сжатом виде): «Дела не имеют смысла. Мудрец может помочь людям только посредством своей мысли. Мысль совершенствуется только в одиночестве.

Дилогия Итало Кальвино состоит из двух романов — «Замок скрестившихся судеб» и «Таверна скрестившихся судеб». Романы представляют собой сборники из суммарно около полутора десятков небольших новелл, повествующих о примечательных обстоятельствах и событиях в судьбах героев-рассказчиков. Главная особенность состоит в том, что изложение ведется не в форме прямой речи, а посредством определенных комбинаций карт Таро, суть и смысл которых аудитория расшифровывает путем весьма причудливых трактовок. Этим трактовкам (то есть богатству и затейливости авторского воображения) я не мог не изумиться и поразиться. Мне было очень интересно получить подробное представление о картах Таро (раньше уровень моих познаний был близок к нулевому). Загадочно и притягательно звучат названия фигур Старших и Младших арканов. Расшифровки сочетаний карт основаны на своеобразных и весьма эксцентричных интерпретациях мифов, легенд, философских теорий, эзотерических концепций, произведений литературы и искусства.

Сложность и многообразие сюжетов дополнительно усилены за счет того, что (насколько я понял) в разных колодах карты-фигуры имеют разный рисунок: например, карта «Мир» изображает в одном случае Небесный Град, а в другом — осажденную парижскую крепость. Это различие имеет особое значение в последней, самой психоделической, главе романа «Замок скрестившихся судеб», когда истории сплетаются в странный клубок, распутывание которого является головоломкой в очень выразительном и емком смысле этого слова.

В дилогии Итало Кальвино диалектически взаимодействуют Безумное и Рациональное: стержнем книги, на мой взгляд, выступает Безумие. Все комбинации карт Таро служат попыткой рациональной интерпретации Безумного, обращения его во что-то упорядоченное и осмысленное. Не такова ли здесь художественная аллегория Бытия?

Оценки: «Замок скрестившихся судеб» — 10; «Таверна скрестившихся судеб» — 9.

Неизменным лейтмотивом (можно обозначить как авторское кредо) современного французского писателя Патрика Модиано служит ретроспективное погружение в жизнь главного героя. Роман «Утраченный мир» не является исключением. 20 лет назад под давлением криминальных обстоятельств молодой человек был вынужден покинуть Францию. Впоследствии он принял другое имя и стал автором популярных англоязычных детективов. Теперь главный герой приезжает в Париж на короткую деловую встречу. Город затягивает его в меланхоличный ретроспективный экскурс, посредством которого он пытается разобраться в мозаике событий прошлого, своих связей и мотивов.

Поскольку литература Модиано была мне уже знакома по трем произведениям, я не ожидал здесь никаких головокружительных интриг. Герою не предстоит совершить экстраординарные чу́дные открытия в воспоминаниях, и на самом деле он предпочел бы стереть свое прошлое из памяти. Ибо из-за этих воспоминаний он все глубже погружается в тягостное ощущение бессмысленности и ирреальности минувшего.

Более всего в «Утраченном мире» (как и в других прочитанных мной романах Модиано, написанном красивым стройным языком) мне понравилось то, как автор передает неприметный шарм Парижа — не туристического центра с хрестоматийными достопримечательностями, а живого организма, чье повседневное бытие протекает на площадях, улицах, набережных, мостах, в кафе и прочих обычных местах. Экстраординарным пунктом здесь является, пожалуй, только китайская пагода на улице Курсель (в реальности это японский ресторан) — отправная точка квеста в глубины памяти.

Процесс чтения «Утраченного мира» можно уподобить неторопливому круизу, во время которого созерцаешь окрестные ландшафты и лица. В сознании не остается четких будоражащих образов, но возникают призрачные меланхоличные ощущения и импрессии.

В предельно кратком изложении суть романа «Улица Темных Лавок» современного французского писателя Патрика Дамиано такова: за 10 лет до описываемых событий главный герой потерял память; теперь он стремится восстановить свое прошлое. Понятно, что тема амнезии и ее преодоления в литературе далеко не нова и не уникальна, но познакомиться с художественной реализацией такого титулованного автора показалось мне интересной задачей.

Хочу сразу подчеркнуть, что к этой книге на самом деле не применим критерий «интересность». Действие малодинамичное («мало» — это еще мягко сказано) и представляет собой совокупность перемещений главного героя, его бесед с прочими персонажами, что перемежается размышлениями и воспоминаниями. Причем последовательные связи сюжета не всегда очевидны, равно как и порой вызывает сомнения хронология и достоверность воспоминаний (не только главного героя, но и его собеседников). Никакого острого драматизма здесь нет, что вполне логично — прошло слишком много лет, чтобы это восстановление прошлого вызвало какой-то бурный психологический эффект. Интриги, как в детективах, роман тоже не содержит.

С другой стороны — и это весьма удивительно — ни разу в процессе чтения мне не было скучно. Не интересно — и не скучно. Странное ощущение, которое я в итоге определил как завороженность. И первым фактором, что заворожил меня, стали имена некоторых персонажей. Начало им положил русский эмигрант Стёпа де Джагорьев (автор упоминает, что полным именем является Степан, но все время его называют Стёпой). И это диковинное (если не дикое, в данном случае) имя — вовсе не следствие незнания автора; в романе есть русские персонажи с вполне обычными именами. В том же ряду — грек Джимми Педро Стерн, Говард де Люц — аристократическое семейство выходцев с острова Маврикий, еще русские — Олег де Вреде и дама по фамилии Каган… Это какой-то причудливый художественный прием, смысла которого я, признаться, не понял, но он произвел на меня сильное впечатление сюрреальности и фантомности. И любопытно, насколько резко этот ономастический гротеск контрастирует с сухой, почти полицейской детальностью, с которой указываются посещаемые главным героем места, а также телефоны персонажей.

Обширно представленная тема переселенцев тут явно не случайна, ибо для многих из них в особой степени характерна утрата своего прошлого. Впрочем, разве то же самое не относится к целым странам вследствие бурных исторических событий?

Стóит также отметить короткие, но емкие и порой аллегоричные размышления главного героя. Они в основном неоригинальны, но в ткани этого романа воспринимаются гораздо резче, нежели в каком-то ином контексте.

«Улица Темных Лавок» описывает образ мира как оплетенный нитями судеб лабиринт, в котором эти нити скорее запутывают, нежели исполняют путеводную функцию для того, кто пытается восстановить свое прошлое и свое «я».

Другой символический образ, который упоминает главный герой, — мир как бильярдный стол, по которому в случайной мимолетной суете перекатываются шары-жизни, формирующие сеть траекторий немыслимо сложных конфигураций. Очевидно, что в таком мире никакого внятного конца расследования главного героя не может быть, и читатель должен быть к этому готов.

Рассказ «Пресмыкающееся» понравился мне (и заслужил мою самую высокую оценку) по двум причинам.

Во-первых, хоррор реализован здесь красивым сдержанным языком и неброскими художественными средствами. И именно эта скрытая экспрессивность достигает стопроцентного эффекта — точного попадания в читательское восприятие. Чего не скажу о вульгарных аляповатых приемах, которые характерны для многочисленных «макулатурных» ужасов.

Во-вторых, в рассказе используется нетипичная сюжетная ситуация, при которой, несмотря на конфликт, отсутствуют четко очерченные «хороший» и «плохой» герои, протагонист и антагонист. Развязка логично завершает эту ситуацию. Мне показалось интересным внимание автора (причем в хоррор-произведении) к таким составляющим человеческой жизни, как справедливость, долг, щедрость, благодарность, которые сплелись в нераспутываемый клубок вокруг главного героя — странного человека.

Также мне было интересно хотя бы слегка познакомиться с особенностями японского менталитета и социальной психологии (в данном случае речь идет о служащем княжеского двора в XIX веке). Хотелось бы углубиться и дальше в эту сферу.

Несмотря на маленький размер (точнее, именно благодаря этому) в рассказе изложена очень важная идея чань-буддизма.

Сюжет повествует о том, как на пути из Индии в Китай некий буддистский монах подвергся искушению эротическими соблазнами. И, утратив способность к медитации, то есть сосредоточению и устойчивости сознания, стал впадать в сон, в котором его преследовали чувственные видéния. Для того, чтобы побороть наваждение, он отсек себе веки, дабы более не смыкать глаз и не терять покоя сознания. Эти веки чудесным образом преобразились в чайные кусты. Так Китай обрел один из самых ярких элементов своей культуры.

Хотя Лафкадио Хирн не называет имя этого монаха, в нем несложно распознать знаменитого Бодхидхарму — легендарного основателя Чань. А в рассказе представлена та идея этого Учения, что нельзя бороться с искушениями, закрыв глаза. Просветление сознания возможно только через ясность взора, обращенного и внутрь, и вовне (в буддизме Просветление не проводит между этим разницы).

Короткий и очень красивый рассказ. В первой части Лафкадио Хирн воспевает фарфор как один из важнейших видов китайского искусства; очень интересно познакомиться с названиями сортов фарфора и их изящными поэтическими характеристиками. Во второй части — повествует волшебную историю о самом великом мастере фарфора, который по указу Императора Шихуанди создал, принеся себя в жертву, вазу, которая воспринималась как живая, со своей (т.е. доставшейся от мастера) душой.

Рассказ, повествующий о череде удивительных и чудесных событий (некоторые торжественные, некоторые даже довольно курьезные) в Уэльсе — родном крае Артура Мейчена. Любопытно то, что эти чудеса, которые можно в общем описать как христианскую святость, начинаются с события в далеком Тибете — с того, как некий Таши Лама взошел на гору и там «преобразился». Этот момент привлек мое особое внимание. Конечно, в этом есть связь.

Едва ли этот рассказ может быть интересен широкому кругу читателей. По-настоящему его могут воспринять те, для кого христианские ритуалы — нечто гораздо более высокое, нежели набор диковинных слов и жестов. То есть — сакральное в самом чистом смысле. Что касается меня, то мой читательский вкус слишком сильно заточен под совершенно иные разновидности weird fiction, поэтому я поставил оценку «10» фактически не за содержание рассказа, а как дань моего почтительного отношения к Артуру Мейчену.

Этот цикл «Сказаний» я оцениваю несколько ниже, чем «Времена христианские»: причина в том, что сюжеты явно проще, и их содержание показалось мне менее интересным. Хотя, безусловно, для тех, кто любит Чехию и увлекается ее культурой, и эти Сказания могут являться кладезем множества ценных сведений.

Мне довелось прочитать «Сказания времен языческих» еще в детстве, в чешской русскоязычной книге 1975 года. В ней отсутствуют два последних рассказа, и это обстоятельство я смог для себя понять, прочитав впоследствии первый — «Лучанская война» («Дурник и Неклан» я не читал, так как в интернете отсутствует). Надо отметить, что если первые сказания в этом цикле имеют довольно благодушный характер, то, начиная с «Либушиных пророчеств», ситуация резко меняется. «Лучанская война» — это, по сути, описание какой-то бойни; подобных вещей я предпочитаю избегать. Впрочем, не стану и списывать это на т.н. «суровые времена» древности. В последующие эпохи (в том числе и в XX веке, и сейчас) лютых жестокостей и массовых боен было ничуть не меньше, причем масштаб их куда больше — просто тогда научились прикрывать это всякими «благими намерениями»: прежде всего, религией, патриотизмом и идеологиями.

Но не менее одиозный (возможно, в чем-то даже более) сюжет имеет сказание «Девичья война». Даже рискну заметить, что этот рассказ лучше не читать людям с повышенной впечатлительностью и склонностью к экзальтации (таких сейчас, несмотря на вроде бы благополучную ситуацию, предостаточно). Читать о том, как женщины ополчились на мужчин и стали их убивать и предавать мучительным казням, а потом были перебиты [и это выглядит особенно отвратительно на фоне нынешних отношений между полами в РФ] — нет уж, это совсем не по мне.

В отношении этого рассказа Жана Рэя я хочу прежде всего заявить, что это не хоррор. Никакого ужаса (тем более «лавкрафтианского», как указано в жанровом классификаторе) тут нет. Есть, конечно, несколько штрихов («чудовищность», «омерзительность», «страшные лица», неотчетливые формы») в описании мира за гранью нашего, в который ненадолго попали два заглавных героя. Но я не представляю, на кого они могут произвести устрашающее впечатление. Не создают такого эффекта также ни скрученная кочерга (результат взаимодействия с существами из Иного мира), ни итоговое исчезновение профессора Вольмюта — очевидно, судьба его сложилась печальным образом.

Я определю жанр рассказа как гротеск. У Жана Рэя, на мой взгляд, небольших произведений в таком стиле довольно много, а «Господин Вольмют и Франц Беншнейдер» — возможно, один из лучших примеров. Почему гротеск? Да потому, что некоторые из выбранных автором художественных приемов подчеркнуто контрастируют с общей «установкой» на хоррор. В центре внимания, как средство для перемещения в Иной мир, находится некая загадочная бутыль, вокруг которой Жан Рэй в своей излюбленной манере (зачастую неясно, пишет ли он серьезно, или это форма иронии и юмора) наворачивает пелену из кучи якобы научных терминов (типа «гигантского броуновского движения»). И пара главных героев, у каждого из которых свой интерес к бутыли — ученый интеллектуал и простоватый, так сказать, любитель удовольствий Бахуса.

Хочу отметить, что парадоксальным (а, может, и вовсе не парадоксальным) образом именно гротескная форма в моем восприятии рассказа создала неуловимо жутковатый оттенок, который едва ли появился бы, будь это обычный хоррор.

В завершение добавлю, что ставлю не высокую оценку только по одной причине: при всех достоинствах этот рассказ — лишь на однократное прочтение.

Задумка рассказа интересная: связать четвертое измерение (посредством четырехмерного гиперкуба внеземного происхождения) с миром сновидений и — через него — миром яви. К сожалению, художественная реализация оставляет желать много лучшего. Характерный для творчества Жана Рэя сумбурный стиль, который в его наиболее удачных произведениях приносит много пользы, здесь лишь нарушает восприятие. Сюжетная логика просматривается слабо; внимание вязнет или рассеивается из-за деталей, смысл и нужность которых слишком трудно понять.

В итоге остается недоумение: что, собственно, автор хотел сказать?

«Белый какаду доктора Хазельмайера» — один из многочисленных миниатюрных шедевров Густава Мейринка. Сюжет прост, идея, в общем-то тоже, и заключается она в том, что душа человека есмь птица, томящаяся в оболочке тела и оковах закосневшего разума.

В силу малого размера этот рассказ, наверное, и не заслуживал бы отзыва (только высшей оценки), но я хочу обратить внимание на один характерный для творчества Мейринка аспект.

Как всегда, безупречно поставленный диагноз: <…> удалось мне в полной мере осознать тщету земного схоластического умствования <…>

А что дальше? Дальше речь о живой непосредственной радости жизни.

И если с диагнозом все предельно понятно, то что есть оная «живая непосредственная радость жизни»?

В рассказе представлен красивый художественный образ, только как это обрести в своем бытии?.. Сколько ни читаю Мейринка, ничего не постиг.

Конечно, это нисколько не умаляет достоинств его творчества, которое всегда дарует эстетическое наслаждение. Да и присутствие в этом рассказе доктора Сакробоско Хазельмайера — одного из мейринковских персонажей, что обладают колоссальной гротескной харизмой — есть несомненный плюс.

«Кардинал Напеллус» повествует о бывшем члене некоего религиозно-мистического ордена. Братья, состоявшие в этом ордене, занимались укрощением страстей — путем направленного на себя насилия (самобичевания), поливая своей кровью персональные синие акониты (кстати, ядовитые растения). Художественный образ весьма впечатляющий, как и всегда у Мейринка.

Тема страстей проходит красной нитью через творчество австрийского гения. В данном произведении поднимается вопрос о том, как избавиться от страстей. И я не имею ни малейших оснований возразить развитию сюжета — для главного героя насильственное подавление страстей приводит к трагическому результату. Сначала ренегатство, потом откровенно нелепое и нарочитое мировоззрение (то, что называется «в пику» старой жизни). В конце — безумие. Что еще хуже смерти. Ибо смерть, как учат религии, есть начало новой жизни. А безумие — не жизнь и не смерть.

Как же избавиться от страстей? Определенно не насилием. А если не получается просветлением, то тогда лучше, как говорится, не дергаться. Если не можешь стать прозревшим мудрецом, тогда живи просто.

Можно сколь угодно рассуждать о ничтожных житейских волнениях простых людей, но я считаю, что это лучше, чем грубая противоестественная ломка себя (без светлого осознания), неизменно приводящая к краху. По этому поводу приведу фразу из даосского трактата «Чжуан-цзы»: «Если не можешь побороть себя, тогда живи, как живется, и не насилуй дух, — сказал Чжань-цзы. — Не уметь себя побороть и притом насильно себя удерживать означает «быть раненным дважды». А тот, кто «ранен дважды», долго не проживет».

Рассказ довольно любопытный; для однократного чтения любителям хоррора с «привкусом» брутальности я вполне могу его порекомендовать. Правда, идея самостоятельно существующей части человеческого организма здесь реализована как-то неубедительно — особенно если сравнивать с «Рукой Гётца фон Берлихингена» того же Рэя. Слишком вульгарно, что ли. На мой взгляд, Жану Рэю тут явно изменило чувство меры в красочном изображении всяких «чудовищных» деталей. Можно было бы обыграть все это более тонко.

Далеко не все сатирические рассказы Густава Мейринка могу отнести к ценному для себя чтению, но «Коммерческий советник Куно Хинриксен и аскет Лалаладжпат-Рай» — важное исключение. Сарказм писателя (человека кристальной честности) нацелен на отвратительную манеру Западной цивилизации всё обращать в свою жалкую выгоду. В данном случае предметом выгоды оказывается чужая мудрость. Выгода, конечно, показана утрированно (в форме прямой коммерческой пользы), но, думаю, это художественное выражение той выгоды, что извлекали всевозможные теософы и им подобные, гнусно спекулировавшие идеями восточных учений.