В начале кое-кто из старых пещерных людей был категорически против.

— Это противоестественно, — говорили они. — И вообще, когда всё это закончится?

Но молодые пещерные люди отвечали:

— Это прогресс, дедуля. Лучше передай нам ещё одно бревно!

Штука эта называлась «огонь», и её принёс в пещеру изобретатель Ог, объявивший, что нашёл огонь пожирающим дерево.

— Держать его надо в маленькой каменной клетке, — указал он.

По словам Ога, огонь помогал всем «согреться», что было полной противоположностью тому ощущению, когда ночью в пещеру протекал дождь.

Вождь Хэл был несколько озадачен и обеспокоен.

— Ты уверен, что на этот раз всё пойдёт как нужно? — спросил он. — Было весьма плохо, когда в меня попала одна из твоих метательных палок.

— Копьё, — поправил Ог. — Тогда в проект закралась ошибка. А тут абсолютно надёжно. Если не подкармливать его древесиной, он умрёт.

— Прекрасно, — сказал Хэл.

В ту ночь пещерные люди сидели вокруг костра и ели холодную мамонтятину, в то время как снаружи гигантские существа громыхали и чихали в темноте ночи. Ог долго рассказывал об удивительных возможностях изобретения. Хэл просто жевал мамонтятину и смотрел на пламя.

Огонь ужалил его.

— Ой!

— Тебе не следует к нему прикасаться, — поспешно сказал Ог. — Это опасно.

— Я иду спать, — раздражённо буркнул Хэл и зашаркал прочь, посасывая палец.

Одной из женщин было поручено присматривать за костром и поддерживать в нём огонь, пока мужчины охотились. Вскоре это стало частью пещерного образа жизни.

Затем, однажды, Ог случайно уронил кусок мяса дикой свиньи в огонь и изобрёл кулинарию. Кулинария! Даже Хэл не мог ничего возразить! Начнём с того, что только способов приготовления мамонта оказалось двадцать семь.

А ещё омлеты из яиц додо под змеиным соусом. А ещё огромные куски запечённого кабана с медовой подливкой. И, конечно же, пироги с поганками и суп из смертельно опасного паслёна, что было весьма прискорбно.

— Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц, — ухмыльнулся Ог. — Мы все совершаем ошибки.

После этого его уже ничто не могло остановить. Он рисовал углём на стенах пещеры и изобретал искусство. Ему удалось приручить щенка волка и изобрести собак. Но настоящие неприятности начались позже.

Ог изобрёл... Ну, вообще-то он случайно оставил немного винограда в миске с водой, а когда вспомнил, оказалось, что тот забродил. Вино было восхитительным на вкус. По возращении с охоты, все тоже попробовали. Все, кроме Хэла. Он задержался внизу, на равнине, преследуя особенно быстрого жирафа.

Хэл остановился, почувствовав запах дыма. Тот доносился из пещеры.

— !!!! — подумал вождь. — Огонь вырвался на свободу!

Хэл бросил жирафа и побежал. Трава и деревья вокруг пещеры были охвачены пламенем, и он кряхтел и ругался, пробираясь по горячему пеплу. Внутри пещеры племя мирно отсыпалось от последствий последнего изобретения Ога.

— Проснитесь! — закричал Хэл. — Спасайтесь от огня!

Пожар рос быстро. Огромные щупальца пламени раскинулись на многие мили вокруг. Животные бежали. Птицы с криками вылетали из дыма.

Наполовину ослеплённые дымом, задыхающиеся в горячем воздухе, члены племени под руководством Хэла спустились к реке. Плюхнулись в камыши и разрыдались.

Побелевший от ярости Хэл повернулся к несчастному Огу.

— Так, — прорычал он. — на этом всё. Я больше не собираюсь это терпеть. С меня хватит. Всё, что ты делаешь, приводит к неприятностям. Я терпеливый обезьяночеловек, но на этот раз ты зашёл слишком далеко. Убирайся из племени.

Ог удалился прочь сквозь камыши, даже не оглянувшись.

— Разумно ли это? — спросил Уг, один из старейших обезьяночеловеков. — Он погибнет в одиночку.

Хэл фыркнул.

— А какой шанс выжить он предоставил нам? На много миль вокруг нет никакой дичи. Огонь, похоже, не слишком распространился вниз по реке. Ну же. Если мы не будем двигаться, то умрём с голоду.

Весь следующий день они брели по грязи. Тут и там всё ещё горел огонь, а где не было пламени, был только серый горячий пепел.

Вечером пошёл дождь. Племя беспокойно спало на ветвях обугленного дерева, в то время как рычащие саблезубые тигры рыскали под ним.

Дождь продолжался весь следующий день. И почти весь день племя провело, сбившись в кучку под маленьким скальным навесом.

Через некоторое время кто-то сказал:

— Огонь согревал.

А кто-то ещё добавил:

— Жареная зебра была одним из лучших блюд, когда-либо мною съеденным.

Когда солнце скрылось за массой чёрных туч, даже Уг задумчиво произнёс:

— По-своему он был неплохим парнем.

Хэл вздрогнул.

— Ог, наверное, поджёг бы весь мир, если ему позволить, — пробормотал он.

Вдалеке завыл волк. Ответил другой. Уже гораздо ближе.

Внезапно Хэл увидел чёрную фигуру, крадущуюся по скале, и волосы у него встали дыбом.

— Женщин и детей в центр! — крикнул он, потянувшись за камнем.

Волки приближались. Обезьянолюди били их палками и бросали камни, но оголодавшие после пожара волки были отчаянно храбры. И, казалось, их становилось всё больше.

И тут, держа в руке пылающую ветку, со скалы спрыгнул Ог. Он швырнул ветку в волков и начал возиться с куском дерева странной формы. Это был лук. Стрелы дождём посыпались на визжащую стаю.

Ог не сказал ничего. Когда убежал последний из волков, он просто поманил племя за собой и привёл на небольшую поляну, где на костре жарилось несколько зебр. Под деревьями он соорудил нечто вроде странной пещеры из веток и папоротника. Это выглядело тёплым и манящим.

Что ж, Хэл не мог отказать Огу в возвращении в племя. Ибо большинство обезьянолюдей уже набросились на куски зебрятины.

— Я следил за вами. Я подумал, что в конце концов могу пригодиться, — вот и всё, что сказал Ог.

Вскоре была построена маленькая деревушка.

Ог обнаружил, что семена могут прорастать, и изобрёл земледелие.

Потом изобрёл ловушки для животных, добывавшие мясо лучше охоты. Потом он изобрёл крылья и, к сожалению, решил их опробовать с вершины утёса.

Но нескольким подающим надежды молодым обезьянолюдям пришла в голову прекрасная идея, и они, наконец, изобрели цивилизацию.

Деревня росла. Часть открытой равнины была превращена в поля. Довольно скоро охотники вроде Хэла начали выглядеть немного глупо. Вот так всё это и началось.

Хэл сидел перед своей хижиной с задумчивым видом и чувствовал себя немного неловко.

— Интересно, когда всё это закончится?

В октябре 1864 года федеральная и конфедеративная армии Шермана и Худа соответственно, совершив ряд внезапных и безрезультативных маршей и контрмаршей после падения Атланты, наконец встретились на берегах реки Куса вблизи Гейлсвилла, что в Алабаме. В течение нескольких дней армии предавались отдыху — по крайней мере, большая часть пехоты и артиллерии; а вот чем занималась кавалерия, никто, кроме неё самой, никогда не знал, да и не особо интересовался. То была пауза между двумя всплесками активности.

Я состоял при штабе полковника Макконнелла, временного командира пехотной бригады. Макконнелл был человеком добрым, и потому закрывал глаза на проделки полдюжины неугомонных и безрассудных молодых людей, составлявших (за грехи его) «армейскую семью». В большинстве случаев мы следовали своим желаниям, обычно ведущим к поиску приключений — безразлично, какого рода. Поддерживая традицию, одним ясным воскресным утром лейтенант Кобб, мой адъютант, и я сели верхом и отправились «искать счастья», как говорится в исторических романах. Выбравшись на незнакомую дорогу, ведущую к реке, мы проследовали по ней около мили, внезапно обнаружив, что наше продвижение прервано большим ручьём, требующим или перехода вброд, или возвращения. Мы немного посовещались, а затем дали в галоп, полагая, что высокая скорость уподобит нас конькобежцу, скользящему по тонкому льду. С Коббом так и вышло, но вот его незадачливый спутник полностью погрузился в воду. Катастрофа была тем более серьёзной, что я надел великолепную новый мундир — предмет простительной гордости. Да, такой великолепной новой формы у меня больше никогда не было!

Полчаса ушло на выжимание одежды и перезарядку револьвера, и мы двинулись дальше. Получасовая скачка под сводами деревьев доставила к реке, где, на своё горе, мы обнаружили лодку и трёх солдат из нашей бригады. Парни в течение нескольких часов прятались в кустах, терпеливо наблюдая за противоположным берегом в надежде дружески подстрелить какого-нибудь неосторожного супротивника, но никого не увидели. На большом расстоянии вверх и вниз по течению на другом берегу и по меньшей мере на милю вглубь простирались кукурузные поля. За кукурузными полями, на чуть более возвышенном месте, виднелся редкий лес с просветами, вероятно, обозначавшими плантации. В поле зрения не было ни домов, ни лагерей. Нам было известно, что это территория противника, но были ли его силы расположены вдоль немного возвышенной местности, граничащей с низиной, или в стратегических точках на много миль позади, как это было с нашими войсками, мы знали не больше, чем наименее любопытный рядовой в федеральной армии. В любом случае, береговая линия реки, естественно, была оцеплена или патрулировалась. Но прелесть неведомого овладела нами: таинственное являло старинное очарование, маня нас с безмолвного берега, такого мирного и мечтательного в красоте тихого воскресного утра. Искушение было сильным, и мы поддались. Солдаты были столь же готовы к риску, как и мы, и с готовностью вызвались участвовать в безумной вылазке. Спрятав наших лошадей в тростниковых зарослях, мы отвязали лодку и беспрепятственно переправились на вёслах.

Добравшись до своего рода пристани на другом берегу, мы первым делом закрепили лодку под берегом, дабы можно было поспешно вернуться на борт в случае, если не повезёт и мы столкнёмся с естественными последствиями нашего поступка; затем, следуя старой дорогой промеж кукурузных полей, мы двинулись к позициям конфедератов, командой в пять человек, вооружённых тремя винтовками Спрингфилда и двумя револьверами Кольта. Не хватало только оркестра и знамён. Но особую уверенность в благоприятном исходе экспедиции придавала хорошая укомплектованность — по офицеру на каждого из полутора человек.

Пройдя около мили, мы миновали перелесок и вышли на дорогу, испещрённую отпечатками копыт при полном отсутствии колёсных следов. Мы приняли данный факт к сведению и отправились дальше. Через несколько сотен ярдов мы достигли плантации по правую сторону дороги. Поля, как это было принято на Юге в тот период войны, были невозделаны и заросли ежевикой. На некотором расстоянии от дороги находился большой белый дом; возле него мы увидели женщин, детей и нескольких негров. Слева от нас тянулся редкий лес, непроходимый для кавалерии. Прямо впереди дорога уходила на гребень, за ним мы ничего не могли разглядеть.

На этом гребне внезапно появились два всадника в сером, отчётливо видимые на фоне неба, — люди и кони казались гигантскими. В то же мгновение позади нас послышались звяканье и топот, и, обернувшись, я увидел два десятка всадников, рысью двигавшихся вперёд. Тем временем гиганты на гребне удивительно размножились. Наше вторжение, по-видимому, провалилось.

В следующие несколько секунд всё пришло в движение. Частые и быстрые выстрелы — и необычайно громкие; полагаю, с нашей стороны их не было. Кобб шёл крайним слева, я справа — примерно в двух шагах друг от друга. Он мгновенно нырнул в лес. Мы с парнями кое-как перелезли через ограду и рванули через поле — несомненно, направляемые разумной предусмотрительностью: люди верхом на лошадях не могли сразу последовать за нами. Миновав дом, гудевший, подобного пчелиному улью, мы направились к болоту в двухстах или трёхстах ярдах от нас, где я спрятался в зарослях, а остальные продолжали — как выразился бы побеждённый командир — отступать. В моё укрытии, где я лежал, подобно зайцу, тяжело дыша, до меня долетали крики, лошадиный топот и случайные выстрелы. Я услышал, как кто-то зовёт собак, и прекрасная мысль о ищейках вызвала дальнейшие, подходящие к обстановке фантазии.

Обнаружив, что меня никто не преследует по прошествии, как мне показалось, часа (на самом деле, вероятно, нескольких минут), я осторожно поискал место, откуда я мог бы скрытно видеть поле славы. Единственным противником в поле зрения представлялась группа всадников на холме в четверти мили отсюда. К этой команде бежала женщина, сопровождаемая взглядами всех находившихся в доме. Я решил, что она обнаружила мой тайник и собирается меня выдать. Встав на четвереньки, я как можно быстрее пополз среди зарослей ежевики прямо к тому месту на дороге, где мы не смогли одолеть встреченного врага. Там я забрался в заросли шиповника в десяти футах от дороги, где и пролежал незамеченным остаток дня, выслушивая разнообразные язвительные замечания о доблести янки и удручающие заявления о последствиях моего предстоящего пленения, от проходящих мимо конфедератов, обсуждающих утренние события. Именно так я узнал, что трое бойцов были замечены и пойманы уже через десять минут. Их пунктом назначения, естественно, явился Андерсонвилль; а что с ними стало дальше, одному богу известно. Их захватчики провели целый день, тщательно обследуя болото, разыскивая меня.

Когда наступила ночь, я осторожно покинул укрытие, перебрался через дорогу в лес и направился к реке сквозь мили кукурузных зарослей. О кукуруза! Она возвышалась надо мной, подобно лесу, закрывая собой свет всех звёзд, кроме висевших прямо над головой. Множество ушей могло пребывать всего в ярде от меня. Кто не видел кукурузного поля в долине реки Алабамы, тот не постиг чудес природы; и никогда не узнает, что такое есть одиночество, пока не окажется там безлунной ночью.

Наконец я добрался до берега реки, окаймлённого деревьями, кустами и тростником. Моим намерением было переплыть реку вплавь, но течение было быстрым, а вода пугающе тёмной и холодной. Другой берег был скрыт туманом. Я не мог видеть по воде дальше нескольких ярдов. Опасное и ужасное предприятие, и я отказался от него, осторожно следуя вдоль берега в поисках места, где мы спрятали лодку. Правда, было маловероятно, что пристань теперь не охранялась, а если и так, что лодка всё ещё была там. Стремление Кобба сюда, несомненно, было куда более острым; но надежда вечно живёт в человеческой груди, и был шанс, что он погиб, не добравшись. В результате я вышел на дорогу, где мы шли утром, и потратил полночи, дабы осторожно приблизиться к пристани с револьвером в руке и сердцем в зубах. Лодка исчезла! Я продолжил своё путешествие вдоль реки — в поисках другой.

Моя одежда всё ещё была влажной после утреннего купания, зубы стучали от холода, но я продолжал идти, пока не достиг границы кукурузных полей и не вошёл в густой лес. Я пробирался на ощупь, дюйм за дюймом, когда, внезапно выйдя из зарослей на поляну, наткнулся на тлеющий походный костёр, окружённый распростёртыми фигурами людей, едва не наступив на одного из них. Часовой, вполне достойный пули, сидел у тлеющих углей, положив карабин на колени и опустив подбородок на грудь. Чуть дальше виднелась группа неосёдланных лошадей. Мужчины спали, часовой спал, лошади спали. Во всём этом было нечто неописуемо нереальное. На мгновение я поверил, что все они безжизненны, и строки «Бивуака мертвецов» О'Хары всплыли в моём сознании. Эмоции, мною испытываемые, были вызвана ощущением сверхъестественного; о прямой и явной опасности моего положения я и не думал. Когда, наконец, сие пришло мне в голову, я почувствовал долгожданное облегчение и, бесшумно отступив в тень, проследовал своим путём, не пробудив ни души. Живость этой сцены в моей памяти является для меня одним из проявлений мнемонических чудес.

С некоторым трудом снова сориентировавшись, я сделал большой крюк влево, в надежде обогнуть данный аванпост и выйти к реке за ним. В этой отчаянной попытке я наткнулся на более бдительного часового, стоявшего в глубине зарослей, и без предупреждения выстрелившего в меня. Для солдата раздавшийся глубокой ночью неожиданный выстрел являет собой нечто кошмарное. Для меня — отрезанного от своих товарищей, блуждающего на ощупь по незнакомой местности, окружённого невидимыми опасностями, пробуждаемыми этаким сигналом, — вспышка и звук, порождённые огнестрельным оружием, были ужасны невыразимо! В любом случае я должен был бежать, что и сделал; но сколь мало сознательной осмотрительности было в этом побуждении, я не хочу выяснять путём анализа памяти. Я вернулся в кукурузу, разыскал реку, прошёл долгий путь вдоль неё и взобрался на развилку низкого дерева. Там я просидел до рассвета — весьма неловкая птица.

В сером утреннем свете я обнаружил, что нахожусь напротив острова значительной длины, отделённого от берега узкой и неглубокой протокой, каковую я быстро перешёл вброд. Остров был низким и плоским, покрытым почти непроходимыми зарослями тростника, переплетёнными виноградной лозой. Продираясь сквозь них на другую сторону, я получил возможность ещё раз взглянуть на Божественную страну Шерманию. Обитателей её видно не было. Лишь лес и река. Ничто уже не могло меня остановить. О температуре воды я больше не беспокоился и, сняв ботинки и верхнюю одежду, приготовился к заплыву. И тут случилось странное — точнее, обычное произошло в странный момент. Казалось, перед моими глазами проплыло чёрное облако — вода, деревья, небо — всё поглотила тьма. Я услышал рёв огромного водопада, почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног. И больше ничего не слышал и не чувствовал.

В битве при горе Кеннесо в июне прошлого года я был тяжело ранен в голову и в течение трёх месяцев был непригоден к строевой. По правде говоря, с тех пор я фактически не выполнял никаких обязанностей, ибо, как и много лет спустя, был подвержен приступам обмороков, иногда без видимой непосредственной причины, но в основном, от переохлаждения, волнения или чрезмерной усталости. А уж сочетание всего этого сломило меня — весьма вовремя.

Когда я пришёл в себя, солнце было высоко. У меня всё ещё кружилась голова, и я был наполовину слеп. Перебираться вплавь было бы безумием; мне нужен был плот. Исследуя свой остров, я обнаружил сарай из жердей: старое строение без крыши и стропил, построенное с неведомой мне целью. Несколько жердей мне удалось с известным усилием отделить и дотащить до воды, где я связал их лозой. Незадолго до захода солнца плот был построен и нагружён моей верхней одеждой, ботинками и револьвером. Завершив работу, я вернулся к сараю в поисках чего-нибудь подходящего на роль весла. Осматриваясь по сторонам, я услышал резкий металлический щелчок винтовочного затвора! Я попал в плен.

История этого великого бедствия для Федеральной армии кратка и проста. Конфедерат-ополченец услышал, что на острове что-то происходит, переправился через реку, спрятал свою лошадь и открыл за мной охоту. И, читатель, когда тебя пленят таким же образом, пусть это будет такой же замечательный парень. Он не только сохранил мне жизнь, но даже не обратил внимания на жалкую и неблагодарную попытку покушения на него самого (подробности я приводить не буду), просто взяв с меня честное слово, что я больше не буду пытаться сбежать, находясь под его стражей. Бежать! Я бы не смог скрыться от новорождённого младенца.

Тем вечером в доме моего похитителя был организован приём для высшего общества всей округи. Офицер-янки в полном обмундировании — за вычетом ботинок, не налезших на распухшие ноги, — был весьма достойным поводом, и те, кто пришёл посмеяться, остались поглазеть. Думаю, что больше всего их заинтересовала моя трапеза — развлечение, затянувшееся до позднего вечера. Они были немного разочарованы отсутствием рогов, копыт и хвоста, но вынесли сей факт с добродушной стойкостью. Среди визитёров была очаровательная молодая леди с плантации, где мы накануне встретили врага, — именно её я подозревал в намерении раскрыть моё убежище. Как выяснилось, ничуть не бывало: она подбежала к группе всадников, дабы узнать, не пострадал ли её отец (хотел бы я знать — от кого!). На меня не было наложено никаких ограничений; мой пленитель даже оставил меня с женщинами и детьми и отправился за инструкциями, что делать со мной дальше. В целом приём прошёл на высшем уровне, хотя следует сожалеть, что гость вечера имел неосторожность заснуть мёртвым сном в самый разгар празднества и был уложен в постель сочувствующими и, как у него есть основания полагать, честными руками.

На следующее утро меня отправили в тыл под охраной двух вооружённых до зубов парней. У них имелся ещё один пленник, захваченный во время какого-то рейда «за речку». Он был в высшей степени невежественным грубияном — метис-чужеземец, владеющий нашим языком ровно настолько, чтобы показать, что не может контролировать свой собственный. Мы двигались весь день, время от времени встречая небольшие группы кавалеристов, за одним исключением в лице офицера-техасца, обращавшихся со мной вежливо. Однако мои охранники сообщили, что если нам доведётся встретиться с Джеффом Гейтвудом, то он незамедлительно вздёрнет меня на ближайшем дереве; так что пару раз, заслышав приближение всадников, они приказывали мне отойти в сторону и спрятаться в кустах; один из охранников оставался поблизости, приглядывая за мной, второй шёл вперёд с моим товарищем по неволе, к чьей шее они, казалось, проявляли меньше нежности и кому я от души желал доброй верёвки.

Джефф Гейтвуд был командиром ополчения, пользующимся весьма дурной славой, наводившим ужас скорее на друзей, чем на врагов. Мои охранники рассказывали почти невероятные истории о его жестокости и подлости. По их словам выходило, что именно в его лагерь я забрёл в воскресенье вечером.

Мы остановились на ночлег в фермерском доме, пройдя не более пятнадцати миль ввиду плачевного состояния моих ног. Здесь мы перекусили, и нам разрешили прилечь у камина. Мой товарищ по заключению снял сапоги и вскоре крепко заснул. Я ничего не снимал и, несмотря на усталость, не мог заснуть. Один из охранников также снял обувь и верхнюю одежду, положил винтовку под голову и заснул сном младенца; другой сидел на страже в углу у камина. Дом представлял собой сдвоенную бревенчатую хижину с пустым пространством между двумя частями, покрытым крышей — популярный тип жилья в этой местности. Комната, где мы находились, имела выход под крышей, и камин в противоположном конце. Рядом с дверью, частично за занавеской, находилась хозяйская кровать.

Через час или два караульный начал зевать, затем клевать носом. Довольно скоро он перебрался на пол, лицом к нам, с револьвером в руке. Сначала он опирался на локоть, затем опустил голову на руку, моргая, как сова. Я время от времени похрапывал, наблюдая за ним сквозь ресницы, прикрыв глаза рукой. Произошло неизбежное — он крепко заснул.

Полчаса спустя я тихо поднялся на ноги, особенно стараясь не задеть спавшего рядом со мной негодяя, и как можно тише двинулся к двери. Несмотря на мою осторожность, задвижка звякнула. Пожилая леди резко выпрямилась в постели и уставилась на меня. Она опоздала. Я выскочил за дверь и рванул к заранее намеченному ближайшему участку леса, перепрыгивая через заборы, как опытный гимнаст, в сопровождении множества собак. Говорят, что в штате Алабама собак больше, чем школьников, и что их содержание обходится дороже. Оценка стоимости, вероятно, несколько завышена.

Оглянувшись на бегу, я увидел и услышал, что вокруг царит суматоха; и, к моей радости, хозяин, очевидно, не обращая внимания на ситуацию, громко призвал своих собак. Это были хорошие собаки: они послушались; иначе злобный старик заполучил бы мой скелет. А больше ищеек не возникло. Теперь я не опасался погони: иноземный джентльмен отвлекал внимание одного из солдат, а в темноте леса я мог легко ускользнуть от другого или, если понадобится, застать врасплох. Отмечу, что никакой погони так и не случилось.

Теперь я сориентировался по Полярной звезде (никогда не смогу в достаточной мере благословить её), избегая всех дорог и открытых мест около строений, старательно прокладывая путь через лес, вгоняя себя, подобно клину, в кусты ежевики, переплывая каждый встреченный ручей (некоторые, вероятно, не по одному разу), и вытаскивая себя из воды, цепляясь за ветки и шиповник — за всё, за что можно было ухватиться. Позвольте любому человеку пройтись даже по знакомой местности в безлунную ночь, и он получит незабываемый опыт. К рассвету я, вероятно, не прошёл и трёх миль. Моя одежда и кожа взлохмотились.

В течение дня я был вынужден делать большие крюки, избегая даже полей, кроме кукурузных; но в остальном продвигался вполне неплохо. Лёгкий завтрак из сырого сладкого картофеля и хурмы взбодрил меня изнутри; но снаружи я продолжал украшение шипов, веток и острых камней вдоль следуемого лесного пути.

Ближе к вечеру я вышел к реке, совершенно не представляя, в каком месте. После получасового отдыха, завершившегося горячей молитвой во избежание похода ко дну, я переплыл реку. Пробираясь вверх по склону и продолжая держать курс на север через густой подлесок, я внезапно оказался на пыльной дороге и увидел божественное видение, превосходящее любое благословлявшее глаза умирающего святого — два патриота в синем, несущие на шесте украденную свинью!

Поздно вечером того же дня полковник Макконнелл проводил совещание у костра перед штаб-квартирой. Все были в приятном расположении духа: кто-то только что закончил забавную историю о человеке, разорванном надвое пушечным ядром. Внезапно нечто, пошатываясь, появилось среди них из внешней тьмы и упало в огонь. Кто-то его вытащил за что-то похожее на ногу. Они перевернули явление на спину и осмотрели — трусов среди них не было.

— В чём дело, Кобб? — вопросил командир, не потрудившись подняться.

— Я не знаю, полковник, но, слава Богу, оно мертво!

Однако это было не так.

История той ужасной битвы хорошо известна — и у меня нет намерения воспроизводить её здесь, я лишь хочу рассказать о том немного, что видел лично; цель моя — не ученье, а развлеченье.

Я был офицером при штабе федеральной бригады. Чикамога была для меня отнюдь не первым сражением, ибо, хотя по годам я едва вышел из юношеского возраста, но с самого начала смуты пребывал на фронте и повидал достаточно битв, дабы ориентироваться в процессе их протекания. Мы вполне хорошо знали, что предстоит драка: тот факт, что мы её не хотели, сигнализировал об этом, ибо Брэгг всегда отступал, когда мы хотели драться, и сражался, когда мы больше всего желали передышки. Мы вынудили его отступить из Чаттануги, но сами её не заняли, и Брэгг отступил столь сурово, что следовавшие за ним наши, фактически держа его в поле зрения, были гораздо больше озабочены соединением с остальной частью нашей армии, чем продолжением преследования. К тому времени, когда Роузкранс собрал воедино три своих корпуса, мы были уже далеко от Чаттануги, и наша связь с ней была настолько незащищена, что Брэгг повернулся, чтобы её перерезать. Чикамога стала битвой за контроль над дорогой.

Назад по этой дороге мчался корпус Криттендена вместе с корпусами Томаса и Маккука, ранее по ней не проходивших. Весь левый фланг армии пришёл в движение.

Постоянно происходили ожесточённые стычки, ибо лес оказался настолько густым, что враги не видели друг друга, пока не сталкивались лоб в лоб. Один случай был особенно ужасен. После нескольких часов рукопашного боя моя бригада с забитыми нагаром стволами и опустошёнными патронташами была сменена и отведена к дороге для защиты нескольких артиллерийских батарей — вероятно, десятка два орудий, — расположенных посреди чистого поля в тылу. Прежде чем усталые и практически обезоруженные люди добрались до орудий, линия фронта дрогнула, откатилась за батареи и дальше, Бог знает куда. Мгновение спустя поле было серым от наступающих конфедератов. Затем орудия открыли огонь картечью, и в течение, возможно, пяти минут — но мне показалось, целого часа — ничего не было слышно, кроме адского грохота выстрелов, и ничего не было видно в дыму, кроме огромных столбов пыли, вздымавшихся над землёй. Когда всё закончилось и облако пыли улеглось, зрелище было слишком ужасным для описания. Конфедераты всё ещё были там — казалось, все до единого, — некоторые почти под стволами пушек. Но ни один из этих храбрецов не стоял на ногах, и все были так густо покрыты пылью, будто переоделись в жёлтое.

— Вот так мы хороним своих мертвецов, — мрачно сказал артиллерист, хотя, несомненно, их потом откопали, ибо многие были лишь ранены.

За «опасным днём» последовала «бессонная ночь». Противник, повсеместно оттесняемый от дороги, продолжал движение на север в надежде обогнать нас и оказаться между нами и Чаттанугой. Мы не видели и не слышали его, но даже идиоту были ясны его намерения, и мы двигались параллельным курсом, левый фланг вперёд. К утру мы преодолели приличное расстояние и соорудили грубые укрепления рядом с дорогой, с угрожаемой стороны. День ещё толком не начался, когда нас яростно атаковали по всей линии левого фланга. Отброшенный, враг наступал снова и снова — его упорство удручало. Казалось, он уверовал в теорию вероятности: при множестве повторах человек в конце концов выкинет решку.

На одном из участков так и вышло, и мне посчастливилось увидеть этот выигрыш. Мой командир, генерал Хейзен, отправил меня добыть снарядов для пушек, и я поехал вправо, в тыл, на поиски. Найдя обоз с боеприпасами, я получил от дежурного офицера несколько фургонов со нужным калибром, но тот, казалось, сомневался, что мы контролируем регион подвоза. Хотя я и уверял, что только что пересёк его и что он находится сразу за дивизией Вуда, офицер настоял, чтобы подняться верхами на холм перед обозом, и осмотреть местность. Мы так и сделали, и я, к своему изумлению, увидел впереди поле, кишащее конфедератами; казалось, сама земля движется нам навстречу! Они приближались тысячами, и так быстро, что мы едва успели поджать хвост и галопом помчаться вниз по склону прочь, оставив обоз, многие фургоны опрокинулись после отчаянных попыток сдвинуться с места. Каким чудом этот офицер почувствовал опасность, я так и не узнал, ибо мы тут же расстались, и я больше никогда его не видел.

По недоразумению дивизия Вуда была отведена с линии фронта как раз в тот момент, когда противник предпринял атаку. Преодолев расстояние в полмили, конфедераты без сопротивления разрубили нашу армию надвое. Дивизии на правом фланге были разбиты, и бежали со всей возможной скоростью, имея в своих рядах генерала Роузкранса, в конце концов оказавшись в Чаттануге, откуда Роузкранс телеграфировал в Вашингтон о гибели оставшейся части армии. Однако оставшаяся часть армии осталась на своём месте.

Раньше говорили много чепухи о героизме генерала Гарфилда: застигнутый врасплох разгромом правого фланга, он, тем не менее, развернулся и присоединился к устоявшему левому под командованием генерала Томаса. В этом не было большого героизма; так должен был поступить каждый, включая командующего армией. Мы могли слышать выстрелы со стороны Томаса — те из нас, у кого был слух, — и всё, что требовалось — сделать достаточно широкий крюк и двинуться на звук. Я сам так поступил и никогда не считал, что это сделает меня президентом. Более того, по пути я встретил генерала Негли, и, исходя из моих обязанностей инженера-топографа, давших мне некоторое представление о местности, предложил вернуть его к месту, где он мог бы стяжать славу. Мне жаль говорить, что мои добрые услуги были отвергнуты несколько невежливо, что я, мягко говоря, приписал очевидному слабоумию генерала. Полагаю, его мысли устремились за бруствер Нэшвилла.

Я не сумел найти свою бригаду, о чём и доложил генералу Томасу, получив приказ остаться при нём. Он принял на себя командование всеми оставшимися силами и оказался в довольно плотном окружении. Бой был ожесточённым и непрерывным, противник успешно продвигался справа от нас, преследуя отступающие части. Мы не могли противостоять ему иначе, как «бросив» правый фланг и позволив окружить нас; что, если бы не доблестный Гордон Грейнджер, противник неизбежно бы и сделал.

Дело было так. С тоской оглядывая поля за спиной, я удостоился чести первооткрывателя. Я увидел игру солнечного света на металле: к нам с тыла приближались шеренги войск! Расстояние было слишком велико, а атмосфера слишком туманна, чтобы различить цвет униформы даже в подзорную трубу. Узнав о моём знаменательном «открытии», генерал приказал мне отправиться посмотреть, кто там такие. Перейдя на галоп, и оказавшись достаточно близко, для идентификации войск как «наших», я поспешил обратно с радостной вестью, и мне приказали сопроводить их к позиции генерала Томаса.

То был генерал Грейнджер с двумя сильными бригадами резерва, по-солдатски двигавшийся на звук интенсивной стрельбы. Встретившись с ним и его офицерами, я проводил их к Томасу и, не придумав ничего лучшего, решил нанести визит. Я знал, что в бригаде у меня был брат — артиллерийский офицер из Огайо. Вскоре я нашёл его в голове колонны, и так, двигаясь вперёд, мы непринуждённо беседовали среди вражеских пуль, по неосторожности выпущенных слишком высоко. Встреча была немного омрачена тем, что одна из них выбила из седла другого офицера батареи. Мы усадили его под дерево и расстались. Несколько мгновений спустя силы Грейнджера были переброшены справа, и грянул бой!

Внезапно я обнаружил бригаду Хейзена — или что от неё осталось, —совершив полумильный марш, она прибыла на неприступный холм Снодграсс. Первым делом Хейзен поинтересовался у меня, где же находятся артиллерийские боеприпасы, на чей поиск я был отправлен.

И это был очень острый вопрос, как и вообще любой вопрос снабжения: в течение последней пары часов того бесконечного дня бойцы Грейнджера были единственными, у кого хватило бы боеприпасов, для пятиминутного боя. Если бы конфедераты предприняли ещё одну атаку, нам пришлось бы отбиваться штыками. Я не знаю, почему они этого не сделали; вероятно, у них тоже не хватало боеприпасов. Однако я знаю, что, пока солнце не село, каждый из нас переживал смертельную агонию ожидания наступления южан.

Наконец стало слишком темно, чтобы сражаться. Затем слева от нас и сзади люди Брэгга запустили «мятежный клич». Он издавался последовательно и слышался спереди, справа и снова сзади, пока, казалось, почти не добрался до точки, откуда начался. Это был самый отвратительный звук, когда-либо слышанный любым смертным — даже измученным и выбитым из колеи двумя днями тяжёлой битвы, без сна, без отдыха, без еды и без надежды. Однако где-то позади нас было пространство, где этот ужасный вопль не продолжился; и благодаря этому мы, наконец, отступили в глубоком молчании и унынии, никем не потревоженные.

Для тех из нас, кто пережил атаки как Брэгга, так и Времени, и кто хранит память о дорогих погибших товарищах, оставшихся на том роковом поле, это место значит многое. И пусть подобное знание не придёт тем молодым людям, чьи палатки сейчас разбиты там, где, склонив головы и сцепив руки, великие ангелы Божьи стояли невидимыми среди героев в синем и героев в сером, спящих последним сном в лесах Чикамоги.