| |
| Статья написана 21 января 2018 г. 19:55 |
...От хто замолоду «косив» під Анну Ахматову (Гумільов цих юних послідовниць називав «подахматовками»), так це Наталя Забіла. Російськомовна дворянська родина, відповідне виховання і крах усіх сподівань після 1917 року. Відгомоном аристократичної юності стануть згодом переклади з «проклятого» Бодлера. А на початку 20-х Наташа довго не могла знайти місця у сірій люботинській дійсності під Харковом і цілі зошити списувала віршами на смерть Блока, з епіграфами з Бальмонта й Ігоря Сєвєряніна, сповненими любовної ахматовської млості.
Наталия Забелло ТРОИЦЫН ДЕНЬ В Троицын день я хочу поцелуя, В радостный Троицын день. В Троицын день так доверчиво жду я Ночи лиловую тень Троицын день — это праздник лучистый, Праздник зеленых берез, Праздник цветов ароматно-душистых, Праздник безоблачных грез… Милый, приди под немые березы — Я прибегу по росе… Я принесу тебе пышные розы, Алые розы тебе… Алые розы — любовь неземная, Радостней лилий твоих. В Троицын день ты поймешь, ты узнаешь Счастье мгновений немых… В Троицын день мы уйдем в голубую Ночи манящую тень… В Троицын день я хочу поцелуя, В радостный Троицын день! 
Обкладинка зошита з віршами Забіли Хтозна чи мали конкретного адресата вірші-страждання через нерозділене кохання до одруженого чоловіка. У житті Забіла виявилася набагато активнішою й енергійнішою і жінкою, і коханкою. Крім двох офіційних шлюбів із Савою Божком та Антоном Шмигельським у 20-х роках, у неї було безліч кавалерів, шанувальників і коханців. Невтомний розвідник інтимних глибин Юрій Смолич писав: «Наталка була “свободолюбна”, її коханці не мали ліку, і перший її коханець був у неї, коли їй сповнилось лише шістнадцять років. Вона сприймала кохання тільки як кохання, і ніколи не будувала з кохання ніяких мук і гризот». Смолич і Забіла спілкувалися відверто і знали про незчисленні романи один одного. Та в одному — ціна дівочої цноти — вони так і не зійшлися: «Наталка засміялась і махнула рукою: — Повірте, Юро, про це думають тільки мужчини, жінки ніколи не сушать собі голову над цим. Єрунда! Віддати свою незайманість, кохаючи, — радість. Для жінки, що кохає, тут немає ніяких проблем. Це ви вигадуєте проблеми. — Я не погодився з Наталкою, не згодний і досі». 
Наталя Забіла * * * Чорним оком дивиться печера В лісову ліанову межу. Я — струнка, вигиниста пантера Свій барліг невсипно стережу. Виходжу зарошаним камінням, Жовтозоро ріжу синю ніч, І леліє місячне проміння Оксамитним блиском на мені. Вигинаю чорнії рамена — Під ногами шурхом камінці… А весною билися за мене Молоді розпалені самці. Диких джунглів пахощі отруйні, Чорні спини, пазурі і кров… Розшайнулось пристрасно і буйно Весняне змагання за любов. Є закон — єдиний, невідхильний, А життя — безжалісно ясне: має право жити тільки сильний, — Тільки сильний може взять мене. Жовтий зір мій синій присмерк ріже. Кожний добре знає власний шлях: Боротьба за волю і за їжу, Боротьба самиці за малят. Не вступити ворогу в печеру, Не пройти заказану межу, — Я — струнка, вигиниста пантера Свій барліг невсипно стережу. Наталя Забіла ОДИН ВЕЧІР В синім місті гомони поснули, Цілувалась з присмерком земля… Ти мені на розі темних вулиць Кинув гостро: — Діти або я!.. Мовчазних будинків сонні лиця, Десь у сині — мрії дальніх сел… Любий мій ! Я перш за все — самиця, І для мене діти — перш за все. Прорізали промені трамваїв Ліхтарів сріблястії мости… Ти пішов… А я уже не знаю — Може, перш за все на світі… ти ? Буржуйка Заслуга появи в українській літературі поетеси Наталі Забіли належить її першому чоловіку Саві Божку. Дев’ятнадцятирічна Наташа Забелло мережила шкільні зошити віршами на смерть Блока, з епіграфами з Бальмонта й Ігоря Сєвєряніна, сповненими любовної ахматовської млості, видавала сама для себе рукописний журнал «Сокровище неотъемлемое», а її рання російськомовна проза дуже нагадує кумира всх гімназисток Лідію Чарську. Наташа походила з російськомовної дворянської родини, мала відповідне виховання, але через революцію і війну мусила закінчувати прискорений курс гімназії. На початку 20-х вона вчителювала в Люботині під Харковом і довго не могла знайти собі місця в чужій і незнайомій провінційній дійсності. Там-то у її житті з’явився «любимый друг», якому вона присвячувала свої «избранные стихотворения», — Сава Божко, студент Харківського ІНО і член Спілки селянських письменників «Плуг», грубуватий, зате енергійний і товариський. Перш ніж Божка 1924 року послали в Кам’янець-Подільський організовувати місцеву газету, вони з Наташею побралися і Сава взявся перевиховувати графиню й буржуйку, як він усім похвалявся. Через багато років Терень Масенко навіть не згадав у мемуарах її прізвище, щоб не заплямувати класика української радянської дитячої літератури. «На зимові канікули приїхала Савчина жінка — Наталка. Він і жартома, і часом суворо зве її дворянською відщепенкою й каже: одружився тому, що немає в нього соціальних забобонів, бо всіх можна перевиховати». Виховання у Божка теж було суворе. У рукописній збірці віршів Забіли раптом розмашистий напис на півсторінки: «Наталочка! Щоб більше я не бачив такої чортівні!» «Рідна мова його жінки російська, але під впливом чоловіка й столичного оточення вона починає писати українські вірші. Інколи читає їх на зборах “Плугу”. Це мотиви нового, пролетарського кохання. “Перше звала я тебе товаришем, а сьогодні любим я назву”. Наталка дуже любить Єсеніна… Всі студійці закохуються у її карі очі, сміливу усмішку, глухий сміх і хлоп’ячу зачіску». У створеній ним кам’янецькій газеті «Червоний кордон» Божко опублікував вірш своєї дружини «Війна — війні» — українською мовою і підписаний як Наталя Забіла. 
Рукописна збірка віршів Наталі Забіли та сторінка з «резолюцією» Сави Божка * * * С. Б. Взлететь бы в небо! Раздвинуть тучи И в свете солнца разлиться песней! — Чтоб эта песня волной могучей Звучала б в мире весны чудесней. Взлететь бы в небо… Но где то крылья?.. Но где то воля?.. Но где то сила?.. И вспоминаешь в немом бессильи, Что дан один нам удел — могила. ПРАВДА С. Б. Правду, предвечную Правду я возведу на престол. Только священная Правда носит любви ореол. Правду, предвечную Правду буду я свято любить, Только для Правды священной стоит трудиться и жить, — Только для Правды — жестокой, строгой и твердой, как сталь, Только для искренней Правды, чистой, как светлый хрусталь. Только для Правды великой я свою песню спою… Только за вечную Правду я твою душу люблю! http://litakcent.com/2016/03/11/cyrkachka... http://litakcent.com/2018/01/19/proletari... Фантастика: 1927 Легенда про Червоного Звіра 1928 Пригоди автобуса (поетична казка) 1933 Паперовий змій 
|
| | |
| Статья написана 20 января 2018 г. 20:40 |
Цікава знахідка Юрія Шевели. Український переклад відомої книги Ю.Кондратюка "Завоевання міжплянетних просторів", виданої у Нью-Йорку у 1972 році.
Це — ПЕРШИЙ переклад на українську мову (!), інші виходили вже в Україні у 1996 і 1997 році. Збережені дві авторські передмови з Першого видання (1929) та листи до М.Риніна, але нема передмови В.Вєтчинкіна, — замість нього, передмова П.Іванова до Другого видання (1947). Також передмова до Першого українського перекладу і цікава передмова до Третьго англійського перекладу (в оригиналі). 
http://diasporiana.org.ua/miscellaneous/1...
|
| | |
| Статья написана 17 января 2018 г. 22:42 |
В теплый солнечный день сосны, как огромные желтые свечи ярого воску, курят по бору смолистое благоухание. Мох мягок и ласков, нога тонет в нем, как в бесконечном, раскинутом по земле пушистом ковре. В бору не бывает жарко: снизу, от мха, тянет холодком, мох всегда влажен и прохладен. Темнозеленый потолок хвои местами прорывается, оттуда падают на землю прямые солнечные лучи, яркими пятнами играющие на мху и стволах сосен. Воздух наполнен щебетами и присвистами : вверху, на грани бора и неба,— там живут птицы, невидные, но слышимые.
Охотник шел легкой быстрой походкой привычного к долгой ходьбе человека. Его ружье висело на ремне; от прищуренных глаз охотника не ускользали ни свалившиеся сосны, ни молниеносный скачок белки. Охотник шел прямо, не сворачивая, его ноздри с наслаждением втягивали острый смолистый запах. Был охотник невелик, коренаст; он сдвинул на затылок смятую кепку, открыв огромный бугроватый лоб, уходивший под кепку лысиной. Видно было, что наслаждение ходьбой по моховому настилу еще не уступило место охотничьему задору. Уже раза два охотник скидывал ружье с плеча, но, после секундного раздумья, снова вешал его на ремень — и шел дальше. Неожиданно вдали замаячила чья — то фигура. Она была едва различима меж сосен; человек стоял неподвижно. Охотник, не сворачивая, шел прямо на встречного; прищуренные глаза всматривались в открывавшееся из — за стволов поднятое кверху лицо человека в подра-ной куртке деревенского сукна. Человек стоял, подняв голову и за чем — то следя. За его спиной висело старое шомпольное ружьецо, борода человека, жиденькая и чернявая, приподнялась вверх, открывая буровато — красную жилистую шею. Охотник подходил неслышной походкой. Но человек с бородой оглянулся, присмотрелся. Затем показал пальцем вверх, светло и открыто улыбнулся, и тихо проговорил : — Глянь-ко, до чего чуден! Ну впрямь, как с разумом. Тук — тук, долб -дол б — и глотнет. Чуден !.. Охотник подошел вплотную к человеку и тоже поднял голову. Вверху, на высоком стволе сосны сидел дятел. Он неутомимо долбил кору, постукивая клювом, и изредка, запрокидывая голову, глотал добычу. Человек снова заговорил: — И до чего люблю смотреть на божьих пташек, до чего люблю ... И не боится он человека, никак не боится, ровно актер. А ты откуда ж, с города ? — внезапно осведомился он. — Да, из города, охотничаю, — весело ответил охотник. — Вижу, что охотничаешь. Теперь мало кто из ваших тут бродит. А раньше много бывало. Что ж, ай без почину? — Еще не стрелял. — Ну — ну, твое дело такое, походишь — походишь — и домой воротишься... охотники ! — качнул бородой человек. — А что ? — Да так, неча вам делать, ну и ша-лаетесь. Небось, служащий? Охотник еще веселее ответил: — Угадал, служащий я. Да ведь и ты тоже вот шалаешься. — Я по службе. Лесник я. Мне на роду так положено по лесу ходить. Я птиц не бью, жалко. Ружье у меня для острастки. Ихняя птичья доля певчая, за что их стрелять? У меня вот дома дрозд есть, то — есть до чего хорош ! — снова заулыбался лесник. — Что ж, поет? — Да еще как ! Всех дразнит, пересмеивает, чуден — конца нет ! Дятел шумно взмахнул крыльями и скакнул выше, скрывшись за ветвями. Лесник почесал в затылке, нерешительно оглянулся на охотника. Тот предложил: — Ну, идем вместе, что ли. Я тут и мест не знаю. — Пойдем, пойдем, мил-человек. Как прямо пойдем, так до моей избы и дойдем. Я тебе и дрозда покажу. Оба зашагали рядом. Лесник, видимо был рад встрече с городским человеком и начал суетливо рассказывать о лесном житье-бытье. Охотник слушал внимательно, иногда отрывисто покашливал. А лесник расходился больше и больше, добираясь до главного. — Власть наше село забижает, вот что скверно. Прямо хоть и не говори, — наконец, сумрачно сказал он. — Как же она обижает? — Так, с лесом. Это тут лес казенный, а дальше пять делянок было обчествен-ного. Ну, а с революцией весь лес об’-явили казенным, и обчественный туда же ввернули. А по крестьянскому делу лес — ой, как нужон! Мы всем миром и туда и сюда,—никак нет толку, один ответ. .Государственный лес“ ! — и все тут. Охотник, видимо, заинтересовался делом о лесе и слушал очень внимательно. Его глаза смотрели под ноги, на мелькавший мох с редкими брусничными зеленожелтоватыми кустиками. — Теперь одна надежда у нас и осталась — в Москву с этим делом пойдем, там требовать будем. Мы по правде... Как же это так, чтоб власть у нас же да и отобрала лес ? Не должно быть 1 — Верно, верно, —г ответил охотник,— обязательно посылайте в Москву, там разберут. Меж стволами завиднелся двор, изба— хмурая и древняя. — Тут я и живу. Заходи, мил — человек, поснедаем, дрозда покажу. В избе было просторно. Охотник снял кепку, сумку, вынул платок, отер им лысину. Потом снял ружье, поставил его в угол. Лесник принес воды из сеней : — Да ты б умылся, мил — человек, небось, устал, лысину — от трешь ? — Это дело, — отозвался охотник и, быстро скинув пиджак, заплескался в свежей струе, выбегавшей из подвешенного на веревке чайника. Лесник тем временем открыл печь, вынул оттуда глиняный горшок, налил в миску жидкого кулеша и поставил миску на стол. Положил две деревянные ложки. — Садись, поснедаем что бог послал, Хлебца вот нету, а пшенцо еще осталось, кулеш варю. — Ничего, хлеб у меня есть, — ответил охотник, вытирая руки и лицо серым полотенцем. Он вынул из сумки кусок черного хлеба и положил на стол. — То — то, и у вас — черный хлебец!.. Ну, садись, хлебай кулеш. Оно и в городе у вас, чай, не сладко? — Да, голодно, — сказал охотник. Он взял деревянную обкусанную ложку, зачерпнул ею кулеш и отправил в рот. — Ты с сольцой, с сольцой, оно вкуснее. Соль для человека пользительна. Ах,-окаянная, забралась одна ! — вскрикнул! вдруг лесник. Он погреб ложкой вдоль! края миски, зацепил сварившуюся муху и выкинул ее. Потом, смеясь, сказал : — Ничего, вкуснее будет, с наварцем !.. Охотник улыбнулся и продолжал быстро есть кулеш. Ложки погружались одна за другой, опоражнивая миску. Лесник, словно не желая упускать времени, рассказывал дальше и дальше об .обчественном* лесе. Охотник кивал головой, кой — что переспрашивал. Наконец, он спросил: — А какая же это деревня ? — Стрижевка, мил-человечек. А лес наш отвели в Задольно — Боровое лесни чество, это самое... Кончился кулеш; лесник тотчас взялся за мытье посуды: — Один, бабы нет, надо смыть, я то заскорузнет ... Охотник сидел, прислонившись к бревенча- А дрозд]|— дрозд пытался передразнить людей, у него не получалось — и охотник, подталкивая лесника пальцем в бок, указывал на дрозда, смеялся до изнеможения, потирая лысину рукой ... ... Когда лесник вывел охотника снова в бор, показав ему все свои примечательности, в том числе и карточку сына-красноармейца, — солнце уже зашло за полдень. Тени хвойных вершин переменили направление. Воздух потяжелел, напоенный ароматом смолы. — той стене избы и, видимо, наслаждался отдыхом в непривычной обстановке, смотрел на медлительно двигавшегося лесника и, оттопырив ладонью правое ухо, вслушивался в тонкую есенку дрозда. Лесник кончил, подсел к охотнику. — А, дрозд — то ! Погодь, мы его на другой лад построим ... ... Заглянувший в избу человек застал бы странную картину : лесник, стоя на корточках перед большой клеткой с дроздом, щелкал языком и „перестраивал* дрозда; охотник, щуря глаз, помогал леснику в щелканьи, это выходило у него неумело — и он сам, и лесник весело и беззаботно посмеивались над этими неудачными попытками. на корточках\перед^клеткой с дроздом . Лесник указал охотнику дорогу. Они дружески попрощались, охотник пообещал еще притти, кстати, принести леснику са-харцу из пайка — и быстро зашагал ровной легкой походкой меж сосен. Лесник стоял еще несколько минут, смотрел вслед гостю, думал: — Где-й то, ровно, я его видел?.. Ума не приложу ... Схоже будто с кем -то, припомню ... Хороший человек, ласковый ... В одном из домов за высокой древней зубчатой кремлевской и стеной, в одной из комнат №7—- сидел за письменным столом ° человек в коротком пиджаке, погруженный в упорную работу. Он быстро перечитывал бумаги, в которых скрещивались нити жизни страны, делал на бумагах размашистым почерком отметки, склоняя угловатое лицо с огромным буграстым лбом, переходившим в огромную лысину. Иногда человек ронял вслух одно-два слова из прочитываемого, задумывался— и снова работал. Какая-то бумага, исписанная неровным почерком, привлекла к себе внимание работавшего. Он отложил карандаш, пробормотал : — Стрижевка... лес... И, заложив руки за голову, откинулся на спинку стула. Человек закрыл на минуту глаза. Откуда -то в комнату тотчас пахнуло смолистым дыханием бора, пролетел еле ощутимый ветерок. Человек в кресле слабо улыбнулся. Кругом зажелтели чешуйчатые стволы сосен, неуловимым шумом наполнила комнату птичья разноголосица. Из уличного хора выделялся один странный голос — голос дрозда, пытавшегося смеяться по — человечески. Ему это не удавалось. Потом проплыла бородатая чернявая голова лесника, улыбнулась, потом нахмурилась, сказала: — Мил — человечек, хлебни — от кулешу, слушай, как нас забижают с лесом ... И снова смолистое курение сосен, как огромных желтых свечей ярого воску... Он снова улыбнулся, не открывая глаз. Затем быстро выпрямился, открыл глаза. В кабинете уже не было ни сосен, ни лесника, ни дрозда — пересмешника. Взял карандаш, склонился над неровными листами бумаги, быстро сделал длинную отметку, нажал кнопку звонка и сказал вошедшему секретарю: — Отправьте это, пожалуйста, в Нар-комзем. Пусть поскорее рассмотрят это дело. Я тут написал, что знаю лично о правильности требований деревни на лес. Пожалуйста, сообщите мне, что будет сделано, — и снова склонился над бумагами, пряча глаза под мохнатыми бровями. 
|
| | |
| Статья написана 17 января 2018 г. 00:30 |
С И. А. Ильфом и Е. П. Петровым я познакомился в Москве в 1932 году, но подружился с ними год спустя, когда они приехали в Париж. В те времена заграничные поездки наших писателей изобиловали непредвиденными приключениями. До Италии Ильф и Петров добрались на советском военном корабле, собирались на нем же вернуться, но вместо этого поехали в Вену, надеясь получить там гонорар за перевод «Двенадцати стульев». С трудом они вырвали у переводчика немного денег и отправились в Париж.
У меня была знакомая дама, по происхождению русская, работавшая в эфемерной кинофирме, женщина очень добрая; я ее убедил, что никто не может написать лучший сценарий кинокомедии, нежели Ильф и Петров, и они получили аванс. Разумеется, я их тотчас посвятил в историю угольщика и булочника, выигравших в лотерее. Они каждый день спрашивали: «Ну что нового в газетах о наших миллионерах?» И когда дошло дело до сценария, Петров сказал: «Начало есть — бедный человек выигрывает пять миллионов...» Они сидели в гостинице и прилежно писали, а вечером приходили в «Куполь». Там мы придумывали различные комические ситуации; кроме двух авторов сценария, в поисках «гагов» [Gag — шутка, острота, трюк (англ.)] участвовали Савич, художник Альтман, польский архитектор Сеньор и я. Кинокомедия погорела: как Ильф и Петров ни старались, сценарий не свидетельствовал об отменном знании французской жизни. Но цель была достигнута: они пожили в Париже. Да и я на этом выиграл: узнал двух чудесных людей. В воспоминаниях сливаются два имени: был «Ильфпетров». А они не походили друг на друга. Илья Арнольдович, застенчивый, молчаливый, шутил редко, но зло и, как многие писатели, смешившие миллионы людей, от Гоголя до Зощенко, был печальным. В Париже он разыскал своего брата, художника, давно уехавшего из Одессы, тот старался посвятить Ильфа в странности современного искусства, Ильфу нравились душевный беспорядок, разор. А Петров любил уют; он легко сходился с разными людьми; на собраниях выступал и за себя и за Ильфа; мог часами смешить людей и сам при этом смеялся. Это был на редкость добрый человек; он хотел, чтобы людям лучше жилось, подмечал все, что может облегчить или украсить их жизнь. Он был, кажется, самым оптимистическим человеком из всех, кого я в жизни встретил: ему очень хотелось, чтобы все было лучше, чем на самом деле. Он говорил об одном заведомом подлеце: «Да, может, это и не так? Мало ли что рассказывают...» За полгода до того как гитлеровцы напали на нас, Петрова послали в Германию. Вернувшись, он нас успокаивал: «Немцам осточертела война...» Нет, Ильф и Петров не были сиамскими близнецами, но они писали вместе, вместе бродили по свету, жили душа в душу. Они как бы дополняли один другого — едкая сатира Ильфа была хорошей приправой к юмору Петрова. Ильф, несмотря на то что он предпочтительно молчал, как-то заслонял Петрова, и Евгения Петровича я узнал по-настоящему много позднее — во время войны. Я думаю о судьбе советских сатириков — Зощенко, Кольцова, Эрдмана. Ильфу и Петрову неизменно везло. Читатели их полюбили сразу после первого романа. Врагов у них было мало. Да и «прорабатывали» их редко. Они побывали за границей, изъездили Америку; написали о своей поездке веселую и вместе с тем умную книгу — умели видеть. Об Америке они писали в 1936 году, и это тоже было удачей: все, что мы именуем «культом личности», мало благоприятствовало сатире. Оба умерли рано. Ильф заболел в Америке туберкулезом и скончался весной 1937 года, в возрасте тридцати девяти лет. Петрову было тридцать восемь лет, когда он погиб в прифронтовой полосе при авиационной катастрофе. Ильф не раз говорил еще до поездки в Америку: «Репертуар исчерпан» или «Ягода сходит». А прочитав его записные книжки, видишь, что как писатель он только-только выходил на дорогу. Он умер в чине Чехонте, а он как-то сказал мне: «Хорошо бы написать один рассказ вроде «Крыжовника» или «Душечки»...» Он был не только сатириком, но и поэтом (в ранней молодости он писал стихи, но не в этом дело — его записи в дневнике перенасыщены подлинной поэзией, лаконичной и сдержанной). «Как теперь нам писать? — сказал мне Ильф во время последнего пребывания в Париже.- «Великие комбинаторы» изъяты из обращения. В газетных фельетонах можно показывать самодуров-бюрократов, воров, подлецов. Если есть фамилии и адрес — это «уродливое явление». А напишешь рассказ, сразу загалдят: «Обобщаете, нетипическое явление, клевета...» Как-то в Париже Ильф и Петров обсуждали, о чем написать третий роман. Ильф вдруг помрачнел. «А стоит ли вообще писать роман? Женя, вы, как всегда, хотите доказать, что Всеволод Иванов ошибся и что в Сибири растут пальмы...» Все же Ильф оставил среди множества записей план фантастического романа. В приволжском городе неизвестно почему решили построить киногород в «древнегреческом роде, однако со всеми усовершенствованиями американской техники. Решили послать сразу две экспедиции — одну в Афины, другую в Голливуд, а потом, так сказать, сочетать опыт и воздвигнуть». Люди, поехавшие в Голливуд, получили страховую премию после гибели одного из членов экспедиции и спились. «Они бродили по колено в воде Тихого океана, и великолепный закат ос вешал их лучезарно-пьяные хари. Ловили их молокане, по поручению представителя Амкино мистера Эйберсона». В Афинах командированным пришлось плохо: драхмы быстро иссякли. Две экспедиции встречаются в Париже в публичном доме «Сфинкс» и в страхе возвращаются домой, боясь расплаты. Но о них все забыли, да и никто больше не собирается строить киногород... Романа они не написали. Ильф знал, что он умирает. Он записал в книжке: «Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно как мне не повезло». Евгений Петрович писал после смерти Ильфа: «На мой взгляд, его последние записки (они напечатаны сразу на машинке, густо, через одну строчку) — выдающееся литературное произведение. Оно поэтично и грустно». Мне тоже кажется, что записные книжки Ильфа не только замечательный документ, но и прекрасная проза. Он сумел выразить ненависть к пошлости, ужас перед ней: «Как я люблю разговоры служащих. Спокойный, торжественный разговор курьерш, неторопливый обмен мыслями канцелярских сотрудников: «А на третье был компот из вишен». «Мы молча сидели под остафьевскими колоннами и грелись на солнце. Тишина длилась часа два. Вдруг на дороге показалась отдыхающая с никелированным чайником в руках. Он ослепительно сверкал на солнце. Все необыкновенно оживились. Где вы его купили? Сколько он стоит?» «Зеленый с золотом карандаш назывался «Копир-учет». Ух, как скучно!» «Открылся новый магазин. Колбаса для малокровных, паштеты для неврастеников». «Край непуганых идиотов». «Это были гордые дети маленьких ответственных работников». «— Бога нет! — А сыр есть? — грустно спросил учитель». Он писал о среде, которую хорошо знал: «Композиторы ничего не делали, только писали друг на друга доносы на нотной бумаге». «В каждом журнале ругают Жарова. Раньше десять лет хвалили, теперь десять лет будут ругать. Ругать будут за то, за что раньше хвалили. Тяжело и нудно среди непуганых идиотов». Записные книжки Ильфа чем-то напоминают записные книжки Чехова. Но «Душечки» или «Крыжовника» Ильф так и не написал: не успел, может быть, но скромности не решился. Евгений Петрович тяжело переживал потерю: он не только горевал о самом близком друге — он понимал, что автор, которого звали Ильфпетров, умер. Когда мы с ним встретились в 1940 году после долгой разлуки, с необычной для него тоской он сказал: «Я должен все начинать сначала...» Что он написал бы? Трудно гадать. У него был большой талант, был свой душевный облик. Он не успел себя показать — началась война. Он выполнял неблагодарную работу. Во главе Совинформбюро, которое занималось распространением информации за границей, стоял С. А. Лозовский. Положение наше было тяжелым, многие союзники нас отпевали. Нужно было рассказать американцам правду. Лозовский знал, что мало кто из наших писателей или журналистов понимает психологию американцев, сможет для них писать без цитат и штампов. Так Петров стал военным корреспондентом большого газетного агентства НАНА (того самого, которое послало Хемингуэя в Испанию). Евгений Петрович мужественно и терпеливо выполнял эту работу; он писал также для «Известий» и «Красной звезды». Мы жили в гостинице «Москва»; была первая военная зима. 5 февраля погас свет, остановились лифты. Как раз в ту ночь вернулся из-под Сухи ничей Евгений Петрович, контуженный воздушной волной. Он скрыл от попутчиков свое состояние; едва дополз по лестнице до десятого этажа. Я пришел к нему на второй день; он с трудом говорил. Вызвали врача. А он лежа писал про бон. В июне 1942 года в очень скверное время мы сидели в той же гостинице, в номере К. А. Уманского. Пришел адмирал И. С. Исаков. Петров начал просить помочь ему пробраться в осажденный Севастополь. Иван Степанович его отговаривал. Петров настаивал. Несколько дней спустя он пробрался в Севастополь. Там он попал под отчаянную бомбежку. Он возвращался на эсминце «Ташкент», немецкая бомба попала в корабль; было много жертв. Петров добрался до Новороссийска. Там он ехал в машине; произошла авария, и снова Евгений Петрович остался невредимым. Он начал писать очерк о Севастополе, торопился в Москву. Самолет летел низко, как летали тогда в прифронтовой полосе, и ударился о верхушку холма. Смерть долго гонялась за Петровым, наконец его настигла. (Вскоре после этого был тяжело ранен И. С. Исаков, а потом при авиационной катастрофе в Мексике погиб К. А. Уманский.) В литературной среде Ильф и Петров выделялись: были они хорошими людьми, не заносились, не играли в классиков, не старались пробить себе дорогу всеми правдами и неправдами. Они брались за любую работу, даже самую черную, много сил положили на газетные фельетоны; это их красит: им хотелось побороть равнодушие, грубость, чванство. Хорошие люди, лучше не скажешь. Хорошие писатели — в очень трудное время люди улыбались, читая их книги. Милый плут Остап Бендер веселил, да и продолжает веселить миллионы читателей. А я, не будучи избалован дружбой моих товарищей по ремеслу, добавлю об Илье Арнольдовиче и Евгении Петровиче: хорошие были друзья.
|
| | |
| Статья написана 16 января 2018 г. 23:34 |
Гроза не вщухала. Блнскавкн майже без перестанку прорізували чорне небо сннімн вогняннимн стріламн. Раз-у-раз гримів грім. Та як довго, та як страшно гримнть!.. Як же тут спати! — Мамо, а ідо воно таке? — запитав Ерік. — Чого воно гуркоче і стріляе. I вогонь, і грім... — Електрнка там, у небі, — сказала мама — ну, така сама електрнка, як у лампі, у телефоні, в чайннку. Та спн, вже пізно, згодом усе взнаеш. Ерік заплюіднв очі і спробував уявнтн собі: шо то за електрнка. Мабуть, вона з огню. Серднта. Он як ударнв грім! Ерік на мнть розплюшпв очі —і рап-тово побачнв у вікні велетенську огненну люднну. Вона вн-ннкла на мнть на темному небі, розкннувшн рукн. Огненна люднна... Електрнка... і навколо неі' звнвалнся снні огненні іскрн. Ерік обережно оглянув кімнату. Днвно, але в кімнаті було вже не темно. Навпакн, було добре вндно стіл, телефон, на ньому трубку. I на трубці... на трубці... Так, на телефонній трубці снділа маленька огненна лю-дннка. Вона снділа тнхесенько, поглядаючн на Еріка. А Ерік поглядав з свого ліжка на неі', Що це за людннка така? Ерік поднвнвся... і спнтав: — Тн хто такнй? Як тебе звуть? — Мене звуть Електроном. А раніше звалн Електрнкою. — А чого ж тн снднш на телефонній трубці? — Бо я працюю в телефоні. Ерік аж устав у ліжку: от так днво! — А де це тн був? —спнтав Ерік. — Далеко -далеко, — відповів Електрон, — слова носнв. — Які такі слова?—зднвувався Ерік. — Слова людей, іцо розмовлялн телефоном. Однн скаже — а я дротамн вже мчу до другого, несу слово. Другнй відпо-вість — тоді я до першого несу, йому дротамн відповідь. Так і бігаю весь час... Ерік з повагою поглянув на Електрона: от швндко як бігае! 6 — А чому тебе раніше звалн Електрнкою? Електрнка не така, вона страшна, велнка, і з не'і іскрн снні. Електрон похнюпнвся і сказав: — Я теж був велнкнй, тількн дуже-дуже давно. Я був тоді Блнскавкою, огненною хуткою блнскавкою, ідо спалаху-вала в небі і гуркотіла серднтнм громом... Та тн чого посмі-хаешся? Не вірнш мені? От, я тобі покажу зараз. I Електрон враз запалав яскравнм сннім огнем. Його рукн й ногн перетворнлнсь на велнкі блнскучі язнкн полум’я. I по всій кімнаті спалахнулн огненні іскрн, ідо безперестану стрн-балн від Електрона. А сам він став страшннй, грізннй — такнй, ідо Ерік аж злякався і заплюцднв очі. А колн він розплюіднв і'х, Електрон знов тнхо й мнрно сндів на трубці —маленькнй й похнюпленнй. — Тепер вірнш? — сказав він.— От і сьогодні під час грозн тн бачнв одного з моіх братів. I я колнсь був такнм веселнм і вільннм. А потім... потім людн знайшлн спосіб спійматн мене і прнмуснтн служнтн собі. I тепер я працюю на ннх... Ерік запнтав його: — А ідо тн говорнш про своіх братів? Де вонн? Які вонн? — А тн хочеш і'х побачнтн? — Хочу. Електрон стрнбнув на лампочку, постукав по ній рукою— і відразу з лампочкн внстрнбнув ьце однн електрон. Потім він підбіг до електрнчного ліхтарнка, цдо лежав на столі — і з нього таксамо внскочнла огненна людннка. А Електрон тнм часом біг далі й далі. Він доторкався до електрнчного дзво-ннка, до радіопрнймача, до вентнлятора, до елек-трнчного чайннка—і звід-усіль внстрнбувалн нові й нові огненні людмнкн — електронові братн. Ерік тількн днвнвся на все це шнроко розплю-іденнмн очнма. Старшнй Електрон тнм часом знову сів на свое улюблене місце — на теле-фонну трубку—і звідтн днвнвся на своі'х бра-тів. Він днвнвся і прнка-зував: — Отак, отак. Пока-жіться Ерікові, братн моі'. 
Хай знае він, скількн на-вколо нього працюе невн-днмнх робітннків. Електронн кружлялн, підкндаючн вгору рукн й ногн, спа-лахуючн різнокольоровнмн огннкамн по всіх кутках кімнатн. Ерік, моз зачарованнй, днвнвся на цей днвовнжннй танець. Він днвнвся і слухав пісеньку, іцо П' співалн Електронн. Вонн співалн так: Відпочнтн можна нам, Електроновнм братам. Вдень працюемо сумлінно — Струм дротамн йде невпннно. Світло в лампі запалнля, По дротах слова носнлн — Мн — електрнка, мн —всюдн, Де наказують нам людн. Тепер ніч, усі сплять — Можна нам і погулять. Тепер Ерік добре зрозумів усе чнсто. Все це — Електронка. Вона блніднть у небі яскравою блнскавкою і грнмнть страшннм громом. Вона запалюе світло в лампочці. Електрнка несе в телефоні слова дротамн, електрнка дзвоннть у дзвінку. Скрізь електрнка. I всюдн працюють повороткі, прудкі Електрони. Ой, буде про що розповістн мамі! — Мамо, мамо, ідн сюдн, я тобі розповім усе про електрнку, — за-крнчав Ер ік. Він закрнчав — а в кімнаті від-разу ^стало світло-світло. Просто день. Сонце у вікні сяе. Поднвнвся Ерік, — а він у ліжку сво-ему лежнть. Внхо-днть, все це йому прнсннлося!.'. і Елек-трнка, і Електронн, і пісенька іхня... Шко-да, шкода, він бо такнй хорошнй був, той маленькнй вог-няннй Електрончик. 
|
|
|
облако тэгов
