Долго смущала меня такая странность. Ни один критик не переносит свой гнев с плохого стихотворения на всю поэзию. Но едва дело касается скверного произведения фантастики, тут уж нередко достается всему жанру: он-де и такой, и сякой, и вообще это литература второго сорта.
Попытался я узнать, откуда берется такая алогичность. «А вы попробуйте-ка сами почитать, что пишут халтурщики от фантастики», — многозначительно посоветовали мне. Я с сожалением отодвинул талантливые повести братьев Стругацких, постарался забыть о существовании многих других интересных писателей-фантастов и обложился книгами, которые мне порекомендовали. Прочитав первую из них («Последняя орбита», В. Шитик, изд. «Беларусь», 1964 г.), я, однако, не утратил душевного равновесия, хотя там были восхитительные абзацы:
«...Фотонная ракета — дело будущего. А что еще имеет подобную скорость распространения?
— Силы притяжения, гравитация, — сказал Павел.
— И кванты, — добавил Бурмаков, — поток частиц в квантовом генераторе, так называемом лазере или мазере. Если их превратить в механическую энергию и придать им нужное направление, то можно создать определенную тяговую силу. В космосе, куда корабль будет выведен с помощью обыкновенных двигателей, ее вполне хватит. Там корабль не имеет веса и, чтобы разогнать его, нужно совсем незначительное механическое усилие. Вот примерно такими установками и оснащается наш с вами звездолет.
Идея была настолько простая, что Павел не сразу поверил».
Я тоже не сразу поверил, что такая откровенная безграмотность могла быть размножена стотысячным тиражом. В любом школьном сочинении этот отрывок удостоился бы двойки сразу и по физике, и по литературе. Но — каких чудес не бывает! — факт оставался фактом. Однако он еще не давал права предавать анафеме всю научную фантастику. Обыкновенная средняя халтура — и только.
Но по мере чтения других псевдофантастических книг, щедро издаваемых иными местными издательствами, настроение портилось. Что за окрошка из уже опубликованного ранее, что за язык, какие примитивные герои!
Доконал же меня сборник «Формула невозможного» (Азербайджанское государственное издательство, 1964 год).
Нет, сам по себе сборник рассказов молодых бакинских фантастов был совсем неплох. Даже захотелось поблагодарить издательство за хорошую инициативу и пожелать дальнейших успехов в начатом. Но едва я дошел до самой, пожалуй, объемистой вещи сборника — пьесы Н. Гянджали «Сокровища сгоревшей планеты», как меня стали охватывать сомнения в незыблемости азбучных истин.
Вот сюжет пьесы — судите сами. Улетает звездолет. Зачем — неизвестно. Куда — тоже. Сказано, что в созвездие Центавр. А поскольку летать «в созвездие» — занятие достаточно бессмысленное, остается лишь гадать, не спутал ли автор звезду Альфа Центавра с созвездием. Перед самым стартом командир корабля выясняет, кто же летит с ним. Покуда суд да дело, появляется старый садовод Ами, который спешит положить в звездолет семена бамбука. «Вдруг... вы попадете в такой мир, где будет недостаточно кислорода. Посеете эти семена... и через 10—15 лет этот мир превратится в рай». Ну и шутник этот Ами! Что происходит дальше, вы, вероятно, догадываетесь. Корабль улетает вместе с «незапланированным» космонавтом. «Заглянул в корабль, а он оторвался от Земли, я свалился в кухню», — комментирует это событие сам садовод Ами.
«Какая глупая пародия на запуски космических кораблей! — подумал я, прочитав первые страницы пьесы. — Только зачем? Героический труд советских ученых, величие подвига советских людей, проложивших дорогу в космос, менее всего достойны пародии...»
Но нет, пьеса Н. Гянджали — никакая не пародия. Всё вполне серьезно. Корабль летит «в созвездие Центавр». Неожиданно он попадает в поток «высокозаряженных частиц» (интересно, а низкозаряженные частицы существуют?). Напрасно командир корабля хватается «за ручку приборов». Выходят из строя не то двигатели, не то приборы. Космонавты уже готовятся погибнуть голодной смертью (о работах Циолковского по кругообороту вещества в кабине корабля они, конечно, слыхом не слыхивали). Но «вдруг корабль начинает трясти». Это заработали приборы. Все ликуют.
Но... опять незадача! «Мы проскочили созвездие Центавр», — объявляет профессор. Бесстрашный командир корабля, однако, не теряется. Он моментально разворачивает корабль, летящий с субсветовой скоростью, тем самым отменяя некоторые элементарные законы механики.
Звездолет садится на какую-то планету. «Очень странная планета, — глубокомысленно замечает профессор. — Солнце и спутник поднимаются в одно и то же время». Действительно, странно: можно подумать, что на Земле луна и солнце никогда одновременно не бывают на небе... Впрочем, ирония здесь явно неуместна. Автор любезно поясняет, что «светящиеся и темные спутники планеты заговаривают друг с другом, и планету покрывает темнота». Объяснения этому феномену он, к сожалению, не дает.
На планете живут люди каменного века — матриархатцы. Низкий уровень культуры, однако, не мешает им тотчас спросить землян: «Скажите, кто вы и с какой планеты?» Говорят матриархатцы почему-то стихами. Такими, например:
Красивы ваши волосы... Не скрою —
мне хочется иметь вот эту прядь!
Отрежьте мне ее — ночной порою
подарок ваш я буду целовать!
Одновременно на планету попадают американские империалисты. Ведут они себя соответственно: интригуют из-за «куска радия», ежесекундно хватаются за пистолеты, дерутся друг с другом и с матриархатцами («Роберт, поймав одного из детей планеты, пытается унести его с собой»). Но матриархатцы побеждают бяк-империалистов с помощью животных, взгляды которых «то насмешливы, то устрашающи». Империалисты, естественно, хохочут под этими взглядами и умирают. А. может быть, и не умирают. Но что-то с ними происходит: они в конце концов исчезают. Все поют и танцуют.
Справедливости ради надо сказать, что и советские космонавты в этой пьесе ведут себя тоже не слишком умно. Один из них трогает палкой неизвестное животное, отчего едва не погибает, другой задает матриархатцу наивный вопрос: «У вас и отец и мать есть?». Когда же матриархатцы говорят им, что живут сотни лет, космонавтам даже в голову не приходит выяснить, равен ли тамошний год земному. Нет, они восхищаются так бурно, что в конце концов удостаиваются подарка — напитка, который возвращает молодость. Натурально, космонавты не остаются в долгу: они дарят матриархатцам громоотвод. Ничего лучшего от них, конечно, и ожидать не следовало, ибо счастье, в их понимании, это когда на Земле будет вечная весна и люди перестанут тратить силы на борьбу с природой...
М-да... Теперь вы понимаете мое самочувствие по прочтении этой пьесы? Теперь вам ясно, почему иные критики теряют голову после такой вот «фантастики» и топают ногами на весь жанр? Лично я наконец понял их состояние. Нельзя так глумиться над читателями, дорогой тов. Гянджали: они вправе требовать привлечения вас к ответственности. А почему бы и нет? Если третьесортная стеклянная ваза продается по цене первосортной хрустальной, ОБХСС тут как тут. А чем, простите, отличается от такой махинации публикация халтурной пьесы?
Но будем милосердны. Не надо прокурора. Есть великолепный, уважаемый, любимый молодежью (и не только молодежью жанр литературы — фантастика. И есть халтурные произведения. В любом жанре. И есть, наконец, совершенно немыслимая халтура — это пьеса «Сокровища сгоревшей планеты». Фантастика как таковая тут на при чем.
Хочется предъявить претензии и редактору сборника Ф. Мамедову. Серьезные претензии: незачем обрекать читателей на знакомство с пьесой, которую нельзя оценить иначе как карикатуру на наше будущее, как издевательство над здравым смыслом, наукой и литературой. И если руководство издательства захочет спросить с вас, тов. Мамедов, за ущерб, нанесенный пьесой Н. Гянджали эстетическому и идейному воспитанию, мы не будем возражать. Наоборот, мы будем приветствовать столь благое намерение.
Все билеты на «Матч веков» были проданы задолго до того, как возникла сама идея его проведения... С раннего утра здание ЦДКЖ осаждала толпа. Огромная афиша «Сборная мира — сборная былых времен» вызывала жгучий интерес даже у тех, кто в парковых павильонах убежденно называл слона офицером. Не было шахматиста, который бы не рвался на этот воистину исторический матч каждой черно-белой клеткой своей души. Но если столичным поклонникам Каиссы, как всегда, везло, то в периферийных федерациях царило отчаяние. В конце концов рядовым шахматистам пришлось примириться с участью слушателей поучительных обзоров Наума Д'Марского и Якова Д'Амского, а руководство шахматных секций спешно вносило в план работы сборы в гостинице «Урал» и судейские семинары в Марьиной роще.
Уже несколько дней пресса, электронно-счетные машины и квалификационная комиссия под руководством профессоров Эбо и Леркина определяли составы команд и порядок досок. После горячих споров и холодного мигания ламп на табло компьютера зажглись фамилии противников:
Прилет «сборной былых времен» ожидался в новогоднюю ночь. В Шереметьево умчалась редакционная машина, увозя специальных корреспондентов еженедельника «64» Савелия Тартаковера и Александра Хорошаля. А в здании аэропорта руководство шахматного клуба уже встречало только прилетевшего господина Амундсена. Прозвучало объявление о прибытии самолетов, и все устремились к посадочной полосе, где в четком строю замер почетный караул, составленный из неуспевающих студентов шахматного факультета ГЦОЛИФК'а.
Самолет, зафрахтованный Манхеттенским клубом, должен был доставить трех участников матча. Но по трапу спустились только Гарри Пильсбери и Пол Морфи.
— Моих должно быть трое, — с тревогой приподнял бровь Амундсен. — Бобби в своем репертуаре! Вечные опоздания... Он еще менее коммуникабелен, чем Морфи!
Нажав клавишу портативного магнитофона, Хорошаль уже взял под локоть прославленного маэстро:
— Что вы скажете, Пол, о своем нынешнем противнике, Михаиле Тале?
— Я слышал, что он тоже немного комбинирует...
По мере прибытия участников и корреспондентов газет возникла импровизированная пресс-конференция.
— Вас не страшит встреча с Гарри Пильсбери? — обратился Тартаковер к Бенту Ларсену.
— Нет, — улыбнулся датчанин, — ведь мы оба мечтали стать чемпионами мира...
— Вам нравится стиль Виктора Корчного? — спросил Сало Флор у скромно стоящего позади всех доктора Тарраша.
— Я — шахматное правило, — тихо, но твердо ответствовал Тарраш. А мой противник — исключение из правил. Не понимаю его! Но мы поиграем...
Каждый, кто в эту новогоднюю ночь попал в ЦДКЖ, считал себя невероятным счастливцем.
В центре сцены стояли десять шахматных столиков, за которыми расположились шахматисты двух великих команд. А за столом судейской коллегии возвышался главный судья матча Макс Эйве.
Он поднялся, чтобы произнести приветственную речь.
— Все мы — одна семья, — закончил свое выступление экс-чемпион и предложил в будущем провести такой же матч, но по переписке со свободным регламентом и присуждением партий через первые двадцать лет полновесной борьбы.
Пришла очередь приступить к своей основной работе судьям на линии. Медленно, словно священнодействуя, прошел вдоль столиков международный арбитр Ю. Карокан, нажимая, на кнопки часов, чем сильно разволновал непривыкшего к этой процедуре Пола Морфи...
Навстречу продвигался другой линейный судья. Он избегал встречаться взглядом с Филидором и Рубинштейном, чьи творения неоднократно публиковал в еженедельных газетных конкурсах под девизом; «А ну-ка парни!», по рассеянности забывая указывать фамилии авторов.
Едва были сделаны первые ходы, как на судейский стол лег первый протест. Роберт Фишер заявлял, что ради встречи с самим Ласкером он не будет вступать в конфликт с организаторами по поводу гонорара, освещения и размещения, но категорически требует, чтобы Эмануил Ласкер не окуривал его трубочным табаком, а перешел на болгарские сигареты.
Пока Эйве метался в поисках компромиссного решения, арбитр матча А. Котов, доверительно взяв Бобби под руку, сообщил ему, что в зале ЦДКЖ первоклассный «кондишен». Заверение А. Котова произвело на Фишера огромное впечатление и он снял свой протест.
Между тем на всех досках развернулась интереснейшая, принципиальная борьба. Фишер с удовольствием побил коня на c6 в испанской партии, молчаливо предложив Ласкеру защищаться против его излюбленной системы. Карпов пытался улучшить «улучшенную защиту Стейница», но по невозмутимому виду Стейница трудно было определить, улучшил он ее или ухудшил.
Хладнокровный Ларсен заметно нервничал. Он понимал, что на доске медленно, но верно возникает страшная «схема Пильсбери» и старался уклониться от нее любыми путями. В этот момент он вспомнил свою партию с известным ленинградским пианистом и, не считаясь с устаревшими догмами, перетащил пешку с поля g7 на g5, не допуская программного хода f2—f4. Подошедший в этот момент Тарраш на секунду потерял сознание.
Тогда на сцену был вызван доктор Медицинских наук и шахматный психолог М. Алкин, который моментально повернул потрясенного Тарраша в сторону партии Петросян — Капабланка.
Когда Тарраш открыл глаза, перед ним возникли мирно уткнувшиеся друг в друга пешки и респектабельно централизованные кони. Он облегченно вздохнул и направился к своей партии.
Здесь его ждали новые потрясения. Корчной взял совершенно немыслимую пешку на a7 и в довершение всего, водрузил своих коней на h5 и a4. «Что, теперь совсем разучились играть в шахматы?» — подумал Тарраш, садясь за доску…
Алехин в партии со Спасским бегло разыграл систему Земиша в староиндийской защите. Как всегда, он оказался в курсе не только последних теоретических исследований, но и новейшей классификации дебютов, изобретенной «Информатором» и столь любимой «Шахматным бюллетенем».
Вспоминая закодированные названия дебютов, Алехин мучительно думал: — Какой же вариант играть — C2H5(OH) или просто H2O?
Под впечатлением промелькнувших ассоциаций он, сделав очередной ход, направился на поиски буфета, чтобы выпить хотя бы чашечку кофе и закусить грибками или бутербродом. Там и произошла его знаменательная встреча с «крестным отцом», автором романа века «Черное и белое»...
— Поговорим после партии, — строго сказал Алехин.
Между тем в пресс-бюро шла вулканическая работа. Десять телеустановок непрерывно отражали события на всех шахматных столиках. Внимание журналистов было приковано к партии Таль — Морфи.
В ответ на 1. е2—е4 шахматный рыцарь ХIХ века применил северный гамбит черным цветом!
Он последовательно пожертвовал пешки d5, c6 и b7. А затем, не останавливаясь на полпути, принес на алтарь атаки еще пешку _ и получил «свою позицию». Таль без удовольствия посматривал на доску. Ему явно не хотелось угодить в историю типа «Андерсен — Кизерицкий».
Не прошло и двух часов с начала тура, как в фойе появилась первая сводка пресс-бюро, косо приколотая кнопкой на пустынной доске объявлений. Коллективный труд мощного аппарата шахматных журналистов вылился в две глубокомысленные строчки: «Матч проходит в интересной борьбе. Соперники достойны друг друга».
Отделавшись от дежурной сводки, журналисты вновь припали к телеэкранам, оживленно обсуждая происходящие события. Каждый из них втайне считал себя самым сильным шахматистом среди журналистов и уж, конечно, не самым слабым журналистом среди шахматистов.
Внезапно в дверях появились два сопредседателя квалификационной комиссии — Эбо и Леркин. Их теснили возмущенные Л. Полугаевский и И. Цукерторт, доказывающие свое право играть в матче.
Возникшая словесная перепалке отвлекла от дела прилипших к экранам журналистов и тихо сидящего в углу главного редактора «Спортивная физкультура» Ю. Аргентинского, который подписывал договор с бразильским гроссмейстером Э. Мекингом о срочном издании его книги в 1980 году.
Всё стихло, когда в пресс-бюро неторопливо вошел Эмануил Ласкер. Вызывая жгучую зависть своих коллег, к нему быстрее всех обратился спецкорреспондент столичных и областных газет Иван Ватник:
— Скажите, гроссмейстер, вы заметили прогресс в шахматной игре?
— Конечно, — ответствовал второй чемпион мира, — в мое время прежде чем побить коня на c6 в испанской партии, раздумывали намного дольше... Теперь это делают моментально!
Внимание Ласкера привлекла позиция, возникшая в партии Филидор — Ботвинник. — Неужели будет пешечный эндшпиль?
Действительно, во французской партии Ботвиннику не удалось избежать размена на d5, после чего ураган, пронесшийся по открытой линии «e», смел с доски почти все тяжелые и легкие фигуры. Филидор предложил размен последнего коня и теперь ожидал решения экс-чемпиона.
Ботвинник, видимо понимавший всю ответственность перехода в пешечное окончание с самим Филидором, погрузился в размышление. Кроме того, он был далеко не уверен, что Филидору удалось приобрести трехтомник Ю. Авербаха и ознакомиться с разделом о коневом эндшпиле.
Явно хуже стоял черными Портиш. Избрав острый дебютный вариант, он неосторожно поставил себя перед неприятным выбором: сделать посредственный ход или обнародовать на весь мир сверхсекретную заготовку, припасенную к январскому матчу претендентов. Он выбрал первое и теперь чувствовал на себе неумолимые тиски железного Акибы.
На четвертом часу игры курьер пресс-бюро вывесил в фойе вторую и последнюю сводку: «Ласкер продолжает защищаться со здравым смыслом. На остальных досках приближаются цейтноты...»
Между тем шахматное фойе ЦДКЖ жило своей полнокровной жизнью. На 20 досках шел альтернативный сеанс первой и последней чемпионок мира. Соперницами Веры Менчик и Ноны Гаприндашвили были участницы первенства Москвы. Десятки зрителей, не сумевшие попасть в зал, плотно окружали столики, давая различные советы и подсказывая варианты.
Необычный сеанс заинтересовал также и некоторых участников матча. Таль, способный созерцать любые шахматные позиции, задержался у одного из столов. Улучив минуту, к нему подошел известный шахматный писатель Виктор Касильев.
— Скажите, Миша, в чем же все-таки загадка Морфи?
— Обратитесь, пожалуйста, к Александру Бобланцу — он в зрительном зале.
Сам же Таль, памятуя о своих капитанских обязанностях, направился к идущему навстречу Капабланке.
— Как вы оцениваете положение на досках? — спросил Таль у капитана «сборной былых времен».
— Где хуже, где лучше, — дипломатично ответил Капабланка.
И тогда Таль решил пошутить. Озорно улыбнувшись, он предложил в честь Нового года ничьи на всех десяти досках.
Через несколько минут изумленные зрители увидели на демонстрационных досках безжизненные таблички с коротким словом «ничья».
А в раздевалке автор книги с тем же названием, утешая болельщиков, бесплатно раздавал экземпляры скупленного им тиража.
А. Геллер. Один в поле воин... (очерк) // Бюллетень Ленинградского шахматного клуба им. М. И. Чигорина. Полуфинальный матч. Б. Спасский — А. Карпов. Ленинград 1974. № 2, 15 апреля 1974 года.
с. 5
А. Геллер. Один в поле воин... (фрагмент очерка), с. 5
...В опубликованной несколько месяцев назад в «64» фантастической юмореске «Матч веков» авторы довольно удачно подобрали многим шахматистам современности партнёров из Былого. Но вот для Корчного так и не нашлось близкого по стилю соперника в матче с сильнейшими шахматистами прошлого. Пришлось сажать его с Таррашем (не оказалось, увы, у Корчного в истории шахмат прототипа!). Напомним, что все партии в матче веков заканчиваются вничью. Думаю, что Таррашу пришлось бы попотеть за доской.
Даже сияние новогоднего стола не сумело бы оторвать Корчного от позиции с лишней пешкой.
P.S. В 1997 году Александр Геллер вспомнил рассказ "Матч веков". Видимо, для шахматных профессионалов выдуманный фантастический турнир запомнился на десятилетия.
Александр Геллер. Призраки покидают вершины // "64. Шахматное обозрение" № 4 1997, с. 15.
...
В своё время в одном из новогодних номеров "64" был опубликован фантастический рассказ "Матч веков", в котором шахматисты современности встречались со своими коллегами из прошлого. И не составляло особого труда подобрать гроссмейстеру прототип. Спасского посадили играть с Алехиным, а Смыслова с Капабланкой. Сложным только оказалось подобрать кого-нибудь подходящего Корчному. За неимением лучшего остановились на Эм. Ласкере...
Александр Геллер. Призраки покидают вершины (фрагмент) // Владимир Барский, Александр Быковский. Корчной против шахматных внуков. М. Издатель "Андрей Ельков". 2012, с. 15-16.
* А. Студитский. Разум вселенной. Роман. «Молодая гвардия». М. 1966. 384 стр.
-------
В послесловии к книге «Разум вселенной» А. Студитский называет свой роман научно-фантастическим. Согласиться с этим определением можно только в том случае, если к нему добавить: научно-фантастический роман особого рода. В самом деле, в жанре научной фантастики еще не встречалось книги, где бы ставилась задача внушить читателю истинность идей, опровергнутых всем ходом развития науки, идей, никогда не имевших научного значения или полностью его утративших. Научная фантастика во имя лженауки.
В романе А. Студитского действие происходит в ближайшем будущем в нашей стране. Отрицательные или по меньшей мере заблуждающиеся персонажи — профессор кафедры биологии Брандт и его помощник доцент Штейн — руководствуются хромосомной теорией наследственности, молекулярной биологией гена, исходят из того, что план развития организма, план синтеза белков закодирован в ДНК клетки, а опасность лучевого поражения связана, по их мнению, с воздействием радиации на ДНК, то есть, в сущности, высказывают взгляды, разделяемые всей современной генетикой.
Брандту и Штейну противостоят положительные герои — профессор Панфилов, ищущий студент Чернов. Панфилов исходит из «единства живых тел и окружающей их среды». Он о генах говорит следующее: «Гены? Неужели вы думаете, что... молекулярная биология всерьез относится к этому термину?» Чернов же считает, что нет доказательств непосредственного участия ДНК в синтезе белка.
Автор книги, доктор биологических наук, вполне солидаризуется со своими положительными героями. В послесловии он говорит о том, что события, описанные в книге, относятся к самому ближайшему будущему, что они определены «перспективами развития современной науки, и культуры».
Словом, роман задуман как полное опровержение современной генетики и молекулярной биологии. Автор отстаивает те самые представления Т. Д. Лысенко, во имя которых насильственно тормозилось развитие советской биологии. Не выступая с этими идеями в научной печати, А. Студитский проповедует их теперь в романе. Апофеоз его таков: Панфилов и его друзья создают на основе этих идей действенное средство борьбы с лейкозом, а Брандт и Штейн, руководствуясь молекулярной биологией, губят больного этой страшной болезнью.
В книге говорится много хороших слов о терпимости в науке. Панфилов — образец высокой морали и внимания к собеседнику. «Любого научного противника можно и нужно уважать»,— говорит он. «Дисциплина познания заключается прежде всего в уважении к чужой мысли». Ах, как хорошо прозвучали бы эти слова лет двадцать тому назад в борьбе, в которой А. Студитский принимал участие отнюдь не как миротворец. Сейчас А. Студитский призывает к мирному сосуществованию сторонников и противников современной генетики. Но мирное сосуществование различных теорий в науке возможно лишь до тех пор, пока не хватает экспериментальных фактов для решения вопроса. Современная генетика и молекулярная биология опираются на громадную совокупность фактов, а то, что им иногда пытаются противопоставить, сводится к бессодержательным общим фразам. Гибридизовать науку с лженаукой нельзя.
Роман — не научная работа. Поэтому неуместно здесь заниматься научным спором с автором. Но и художественные достоинства романа достаточно скромны. Отрицательные персонажи, как им и положено, элегантны и говорят «хорошо поставленными» голосами. Напротив, Панфилов «ораторскими способностями не отличался». Автор очень любит все красивое. Героинь (положительных) зовут Виола и Майя. «Море у берега пестрело разноцветными купальными костюмами, как гигантский цветущий и волнующийся под ветром луг». (Значит ли это, что цветущий луг тоже пестреет купальными костюмами?)
«Зоя взмахнула темными ресницами». «Она подбежала к столу, погрузила лицо в пышные лепестки темно-красных пионов. «Какой дивный запах!». «Букет пионов в руках Майи благоухал радостным, праздничным запахом». А жители далекой планеты (такие тоже есть в романе) говорят языком, известным по многим книгам этого сорта, — языком, состоящим почти из одних гласных: эй ао, илале эйе и т. д. В общем, налицо парадоксальное внесение стиля дореволюционной дамской литературы в современную научную фантастику.
Можно по-разному отстаивать свои научные идеи. Общепринятый путь состоит в публикации работ, в печатной или устной дискуссии по их поводу. А. Студитский воспользовался другим методом. Никто не может запретить ему обнародовать свою концепцию в форме романа. Но естественно, что и отклик на это событие появляется не в научном, а в литературном журнале.
М. Волькенштейн, член-корреспондент Академии наук СССР.
Всё... Горючего больше нет. Машина дёрнулась в последний раз и остановилась. Если раньше дизельэлектрический двигатель своим шумом разгонял тоскливую тишину пустыни, то теперь безмолвие воцарилось и в кабине, где сидели двое.
Гена вылез из-за руля и беспомощно огляделся вокруг. Ни души. Не шелохнутся залитые беспощадным солнцем мёртвые каменистые равнины. А ведь там, на ракетодроме, их ждут. Механики, наверно, уже приготовили к взлёту первый ионолёт. Вот обида!
Но Володя, как видно, не разделял отчаяния своего друга. Посвистывая, он доставал из багажника туго скатанный рулон.
— А ну помоги… — позвал он загрустившего Генку. Через десять минут машина преобразилась. Теперь она была в тени. Лёгкий тент, словно плоский зонтик, был натянут над её крышей.
— Ты что думаешь, — вошёл в азарт Володя, — зря я целый месяц из мастерской не вылезал?
Он повернул тумблер, и солнечные лучи, накалявшие «зонтик», потекли в аккумулятор в виде электрического тока.
Теперь Володька сел за руль сам. Ещё секунда — и машина плавно тронулась, стала набирать скорость.
«Солнцекат» — гелиомобиль — промчался по ракетодрому, когда астролётчики уже задраивали люки.
Погодя портилась. Померкло за пеленой облаков солнце. Взлетать пришлось на обычном ракетном двигателе. Но, когда пробили облачность, заработали солнечные батареи. Генка смотрел, как ползёт стрелка высотомера: 30 километров… 50... 90...
Тонко-тонко пел реактивный двигатель.
— А горючки хватит? — опасливо осведомился у командира Геннадий.
— Мы летаем без горючего. На электричестве. Встречный воздух проходит через электрическое зарядное устройство. Ток, словно вода, стекает по острым иглам с хвоста ракеты и заставляет ионы (заряженные частицы воздуха) мчаться в одну сторону, а ракета отталкивается от них в другую...
— Ясно. Значит, опять солнечная энергия?
— Совершенно верно…
—Ну, тогда я спокоен...
И друзья отправились в кабину штурмана посмотреть, над какими материками прокладывается первый маршрут солнечного ионолёта…
--------------------------------
Материалы о слёте юных техников подготовили спецкорреспонденты Е. Могилянская, С. Гущев.
Недавно мне довелось узнать о малоизвестных высказываниях Владимира Ильича Ленина о важности выхода человечества в космос.
Вот они: «Ленин сказал, что читая его (Уэллса) роман «Машина времени», он понял, что все человеческие представления созданы в масштабе планеты: они основаны на предположении, что технический потенциал, развиваясь, никогда не перейдет «земного предела». Если мы сможем установить межпланетные связи, то придется пересмотреть все наши философские, социальные и моральные представления; в этом случае технический потенциал, став безграничным, положит конец насилию, как средству и методу прогресса».
Это высказывание относится к осени 1920 года и донесено до нас в записи английского писателя-фантаста Герберта Уэллса, встречавшегося с В. И. Лениным.
Наша действительность опережает самые смелые фантазии, планы и замыслы. Советские люди полны решимости быстрее воплотить в жизнь решения XXIII съезда КПСС, ибо новый пятилетний план призван обеспечить значительное продвижение нашего общества по пути коммунистического строительства.
облако тэгов
