Фотоманьяки

Вот и после этой встречи прошли уже годы. Бабушка Катя, жива ли ты? На стадион давно перестали пускать "простых" людей. Какое-то время мы, молодёжь, перелазили через забор и всё равно бегали. Потом перестали. Нельзя, так нельзя. Сколько раз хотела написать материал, что нельзя закрывать стадион от людей, даже встретилась с директором, а всё так и не сделала статьи. От разочарования, от какой-то горечи и осознания, что всё бесполезно.

Бабушка Катя... Такая стойкая и такая прямая...

(Простите меня, подписчики "Фотоманьяков", что от меня приходят скорее тексты, чем фото. Как иначе показать этих людей? А так вижу, читаете...

Советская

2015

Она приходит на стадион почти каждый день. В любую погоду и время года. Летом бегает. Зимой встает на лыжи. Наблюдая, как она пробегает свою 10-километровую(!) норму, много раз думала, что в таких людей мы больше не вырастаем. То ли не хотим, то ли уже не можем. Все в Бабушке Кате говорит о жесткости характера и непреклонной целеустремленности, свойственной советскому человеку, привыкшему всё личное подчинять общественному и, не жалея себя, всегда поступать, как должно.

Давно хотелось, узнав о её судьбе, написать материал, но она всё отказывалась. И вот месяц назад подошла сама.

— Вас интересуют воспоминания о Великой Отечественной войне? Я вам принесу кое-какие записи, будет интересно — напечатаете, сказала она. И буквально на следующий день у меня в руках был скромный листок. В небольшом рассказе уместилась Война. Она перед вами:

Серёжа

1942 год. Февраль. Группа бойцов морской пехоты ценой огромных жертв вышибла немцев из нашего посёлка, обеспечивая свободный проход железнодорожных поездов из Азова в Ростов.

С полуночи до рассвета шла ожесточенная пальба из винтовок и пулеметов. К утру стало все затихать, и в это время во дворе дома послышались громкие голоса. Двери отворились ( они никогда не запирались) и вошли четверо матросов в бескозырках, неся на руках раненого. Это был юный матрос. Когда того положили на кровать и мама увидела его рану, то упала в обморок. Вся спина юноши представляла собой кровавое месиво. Было видно ослепительно белую кость правого плеча.

Бойцы, попросив сделать все возможное, ушли. Мама, вскипятив воду и налив её в чашки, посадила меня на табуретку рядом с Сережей (так его звали) и велела вытирать тряпочкой, смоченной в воде, его лицо и шею. Сама же, сделав отвар из богородской травы, наложила на открытую рану компресс.

Я сидела рядом с Сережей. Он почти все время глухо стонал. Ему было всего 19 лет. Иногда, приходя в сознание, он ласково говорил со мной и целовал мои пальчики. Я спросила у мамы, почему он так делает. В ответ она сказала лишь: «Ты просто тоже его поцелуй». А так как я не умела этого делать, будучи совсем маленькой, то просто лизала его язычком, и все спрашивала: «Мама, мама, а почему Сережа такой соленый?». Мама лишь плакала.

Так прошло пять суток, и только стало казаться, что ему полегчало, как пришли моряки и забрали Сережу. Когда они его уносили, он все шептал мне: «Я вернусь, Сестренка!».

Я долго еще потом спрашивала маму, почему он не приходит. Конечно, больше я его не увидела. Он, наверное, погиб. Прошло более 70 лет, но через прошедшие годы и сейчас слышу его слова: «Я вернусь, Сестренка!».

ЕКАТЕРИНА СТРИЖИЦКАЯ

Через несколько дней произошла ещё одна встреча с бабушкой Катей. Мы говорили там же, на стадионе, зайдя в одно из зданий. Стекала грязная вода с лыжных ботинок на пол. Виновато плелись друг за другом секунды — время медлило, отворачивалось от страшных и болезненных слов. Около года посёлок, в котором жила маленькая Катя, то занимали немцы, то отбивали наши. По её словам, в оккупации жили какое-то время в 41-м, 42-м и 43-ем годах. Больше десяти месяцев она, первоклашка, ходила в немецкий класс.

— Нас было 18 девочек и 8 мальчиков в этом классе. Все голубоглазые и белобрысые. Учили две немки. Ничего плохого нам не делали, но разговаривать и писать разрешали только на немецком. Один раз лишь, когда одна из нас отказалась это делать, «учительница» подошла и потянув её вверх за косицу, приподняла над стулом, с силой стукнув лицом о парту. Это был единственный такой случай. Я долго потом помнила все немецкие песенки, а сейчас уже позабыла их

Не приведи Господь, чтобы вас расстреливали

До сих пор перед глазами Бабушки Кати стоит улыбающееся лицо рыжего пилота. В бреющем полете его самолет кружит над девочкой, бегущей с кошелкой в руках. В какой-то момент она, не удержавшись, падает и мимо неё проходит пулеметная очередь

— Я и сейчас вижу его, стреляющего в меня и улыбающегося во весь рот, — говорит бабушка Катя. Ей пришлось это пережить, возвращаясь домой с железной дороги, куда она носила обед своему отцу, трудившемуся путейцем. Тот работал на ветке «Ростов-Азов», которую постоянно бомбили.

Второй отчаянный случай, когда немцы едва не изуродовали мать, произошел уже во время оккупации. В их дом распределили солдат.

— Они заставили маму нагреть им воды для ванной и затем, раздевшись до пояса, обтирались. Мы, трое детей, лежали в углу на кухне. Тут же была и мама, ставшая ругаться, что они полуголыми при нас ходят. Услышав её, в комнату вбежал немец и схватился за кастрюлю с кипятком. Я каким-то шестым чувством поняла, что он хочет её обварить. Заорав, уцепилась за него. На мой крик прибежал их командир. Схватил этого за шиворот, и я услышала: « Nein , nein ” и затем на немецком: «Прекрати, девочка плачет!», на что ему тот ответил на чистом русском языке: «А ты только послушай, какими словами она нас поносит».

Я спрашиваю бабушку Катю, тот, изверг нашим был? Предателем? Она качает головой, говоря, что не знает. Просто такое вот было. Вообще про немцев не может сказать, что они их обижали. Всю грязную работу за них делали полицаи.

— Фрицы придут, то полицаи ( которые из наших же, местных украинцев) всё для них отнимут, пройдясь по домам. Наши придут — сами всё отдадим. Если бы вы только видели, как им тяжело приходилось....

Без оружия и без поддержки

— Всему тому, о чем сейчас расскажу, я была свидетелем. Наши наступали на посёлок, чтобы выбить немцев. Шли цепью, которую замыкал человек в белом полушубке. И вот рядом с нашей калиткой приостановился юный боец, ну совсем ещё мальчик (в 50(!) метрах от него уже были немцы!) и крикнул этому крайнему: "Дай мне автомат!". Тот в ответ ему матом: "Видишь фрица? Отними у него!".

Мама мне потом говорила, что это заключенные были, добавила бабушка Катя. Странным получался наш разговор. Слишком уж горьким, открывающим то, о чем раньше предпочли бы умолчать. Но ведь было это. И свои, ставшие сразу же полицаями, и безоружное "живое" мясо, посылаемое командирами на убой. Всё было, а мы всё равно победили. Благодаря людям, земле, вере. Помнит бабушка Катя, как всем селением спасали еврейку. Прятали её под разросшимся кустом сирени. Еду ей носили дети, в том числе наша героиня. Только всё равно не уберегли. Немцы её убили, несмотря на то, что лет ей было за семьдесят...

Эпоха большой нелюбви

А что после войны, бабушка Катя?.. Как жизнь устраивалась? -

— Поступила в 1949-м в авиационный ростовский техникум. Закончила и по распределению приехала в Оренбург. И здесь все 38 лет отработала на "Стреле", — тут замолчит на секунду наша героиня, улыбнется очень быстро глазами и скажет:

— Последняя ракета, которую я сделала, ещё стоит на вооружении. На вопрос, как называется, ответит: "Не скажу, мало ли".

И мы не станем больше возвращаться к этой теме, лишь единожды она обмолвится: "Вернись всё назад, не пошла бы я оружие делать. Перед человечеством как-то неловко".

Попрощаемся с Екатериной Николаевной, уйдем со стадиона с символичным названием "Прогресс" каждая своей дорогой. Только долго будут в голове вертеться её слова: "Замечаю много хороших молодых людей здесь, но нехороших все-таки ещё больше. Благородные натуры воспитываются в результате труда, а сейчас мало трудятся – всё больше работают. В чем разница? Труд – это то, что ты создаешь своими руками или головой и ни в коем случае не перепродажа чего-то. Мне последнее время вообще кажется, что мы сейчас не живем, а выживаем. Доброты стало меньше, без которой и без ледникового периода замерзнуть не трудно.

Екатерина Николаевна 38 лет строила ракеты на «Стреле» и...бегала. В свои 80 лет она и сейчас за одну тренировку проходит десять километров на лыжах.

— Я всю жизнь занимаюсь спортом. Чтобы быть сильной, не падать и никогда не позволять топтать себя.

День настоявшейся осени, гоняющий ветер по верхушкам деревьев. Переклики последних — разбуженных, голосящих, что скоро придёт зима и оберет их до нитки.

На улицах почти никого. Я спешу. Выходной опять подавила работа, и хочется поскорее в тепло. В Дом. Хочется в книгу, оставленную на хорошем месте. Но ещё дела. Пережевывая их, спотыкаюсь взглядом об одиночество.

Вы на минуту представьте...нищее небо. Будто кто-то на нем пытался нарисовать птиц, солнце и облака, но каждый раз ошибался и стиральной резинкой превращал листок в серый. Постарайтесь увидеть дорогу — непременно грязную с катящимися по ней, словно игрушечными машинами, и смотрящую на всё это старую женщину, сидящую неподвижно за клеткой-забором.

Листья желтые, как фонарики, опускаются наземь. Некоторые, сомневаясь, замирают, и кажется, ещё чуть-чуть и они взлетят вверх, но, увы, считанные секунды борьбы и их уже несёт по земле.

Бабушка разрешит мне присесть рядом с ней. Подниму глаза на шум поредевших верхушек деревьев. Поспрашиваю о жизни. Узнаю, что Александре Федоровне без малого девяносто лет. Что она в свои годы посадила настоящий сад. Совершенно одна. Прямо здесь. Пять шагов от ограды, совсем близко от тротуара.

Посмотрю на маленькие кусты вишен.

— Они цвели уже... Вы приходите в мае сюда, — скажет она. На прощанье помашет рукой.

Я уйду. И останется позади двор. Она. Её Осень. Её ожидание мая, когда занесет всё белым цветом — предвестником красных ягод.

2014

Та встреча была особенной. Последние дни апреля. Солнце такое шкодливое, девчачье — оно будто смеялось, напрыгивая на тебя из-за угла, и тут же обнимало.

Я плохо помню детали, а вот ощущение от встречи очень ясное. Сейчас эта статья кажется мне невыносимо "не той". За многое стыдно и неловко. Лучше надо было. Не так. Как? Не знаю. Такой Герой меня встретил. Так говорил...и нескольких часов не хватило, конечно. Пришлось бежать на дурацкое мероприятие. А надо было слушать и слушать. Герой ушёл, уже не повторить разговора. Ничего не исправить. Добрая память Марату Семеновичу Гольцеву.

КОМУ СКАЗАТЬ СПАСИБО, ЧТО ЖИВОЙ?

За окном по-весеннему поют птицы. Сидим на кухне.

— А ещё что? – время от времени, будто себя самого спрашивает Марат Семенович Гольцев. После чего рассказывает такое, чему не хочется верить. Знаешь, что было, а допускать, что так люди страдали, сил не находишь.

Наш герой прошёл всю войну. Пробивал "Дорогу жизни" в блокадный Ленинград, форсировал Днепр, участвовал в боях под Курской дугой. Оборонял Сталинград. Освобождал Украину, Румынию, Венгрию, Австрию.

Мимо смерти, ради жизни

— О чём говорить будем? – спросил Марат Семенович чуть ли не на пороге.

— Про войну? Что про неё скажешь? Ну, страшно там. А ещё что?

И вот откуда-то издалека приходят слова. Они уносят это счастливое и мирное утро. Туда, где холодно и безнадежно. Там по занесенному снегом полю движется человек. Еле переставляя ноги, шатаясь в разные стороны. Куда он идет под обстрелом немецких минометчиков?..

— Это было зимой 1942-го. Нас перебрасывали с Северо-западного на Волховский фронт. Прямой дорогой нельзя идти было, и мы окружными путями, по глухим местам, где и люди не живут, шли к цели. Снег тогда, не прерываясь, сыпал с неба: сухой, колючий.

Кухню нашу разбомбило. Питались сухарями. По паре в день. Так идешь через силу, где настигает тебя команда: "5 минут покурить", там и падаешь сразу. И на это время тебя просто нет. На Земле этой нет.

В таком состоянии дошли до какого-то села и почти сразу ввязались в бой. Немцы буквально расстреливали нас. Смотрю, слева от меня пулемет замолчал – солдату, который был за ним, прямо в спину мина попала. И практически тут же у пулеметчика, в чьем расчете я числился, заклинило затвор. Тот снял перчатки, чтобы наладить его — а мороз такой, что пальцы к железу прилипают – ничего не получилось. Тогда взводный и говорит мне:

— Сбегай к тому пулемету. Если исправен у него затвор, то тащи его сюда.

Какой там "сбегай". Я уже и ходить-то не мог от усталости. Да ещё и снега по пояс. Молча встал в полный рост и побрёл. Кругом белым-бело, а я бреду в серой шинели. Заплясали вокруг меня мины. Маленькие, как гранатки. Мне кричат свои: "ложись", а я бреду себе и бреду. Одна мысль в голове тупо бьется: скорей бы конец".

Но тут немцы, как по команде, стрелять прекратили. Медленно добрался до пулемета, вытащил затвор и так же вернулся обратно. Что заставило тогда немецкого командира отдать приказ о прекращении стрельбы? Не знаю…

Тикают часы в комнате. На руке у Марата Семеновича, на стене. Вот и в груди что-то бьется. Тяжело ёкает. Между тем, разговор тянется дальше. Вдоль всей войны растягивается.

— Такая это всё давность… Не помню многого… Даже друзей не помню всех, — жалуется герой. Вот сидит он напротив меня в майке, такой какой есть. Ордена? Они где-то в шкафу или в столе. Что значат эти значки по сравнению с благодарностью одного лишь Ивана Ивановича?

— Тогда в Венгрии, на реке Тиса, я пять человек спас, — рассказывает Марат Семенович.

Переправившись, отдыхал с однополчанами на берегу, как услышал крики. Просили о помощи "ездовые" – солдаты, перевозившие на лошадях минометы. Оказалось, что паром перевернулся, и они стали тонуть. История та долгая. Завершается тем, что спасает их Гольцев. Последним, как раз, Ивана Ивановича Деревянщенко.

Не знайте, но помните.

29 июня 1941-го ушёл на фронт Марат Семенович. Демобилизовался лишь в 1947-м. Вся его послевоенная жизнь прошла в Оренбурге. Здесь он женился. И первый свой дом построил. И отцом стал. На пенсию ушёл уже с газоперерабатывающего завода, отработав на нем семь лет слесарем. До этого, где только не трудился.

Сейчас уже правнуки подрастают. Слава Богу, в мирное время живут и не знают, что значит, чуть ли не каждую ночь идти в наступление (в начале войны наступали только в темное время суток, чтобы немца врасплох застать). Не представляют, как управляться с минометом и переносить его с места на место, когда весит он 180 килограммов. И не думают о смерти…Правда, Марат Семенович о ней тоже не думал. По иной только причине.

— То на Днепре было. Наши минометы вдоль берега стояли. Почти всех телефонистов перебили у нас. И вот затишье – временно не стреляем – меня отправляют связным к начальнику артиллерии полка. А я уже тогда наводчиком первого миномета был. Оставил я свой миномет двум новеньким, прибывшим к нам из госпиталя. На другой день возвращаюсь на батарею завтракать. Батюшки…Вместо ствола моего миномета лишь обрубок торчит. А неподалеку, на глинистом обрыве – куски мяса. Словно приклеенные. Это двух новеньких в клочья разорвало. А третьего из расчета изрешетило осколками.

А через два дня я о том уже и не помнил. Управлялся с другим минометом. Думать обо всем этом ни сил, ни времени не было.

Утренний свет потихоньку начинает "взрослеть". Падает на кухонный стол. В сжатых руках ветерана ключи. Он то постукивает ими, то, забывая о них, оставляет в стороне.

— А в чем смысл жизни?..

Услышав вопрос, фронтовик чуть ли не морщится:

— Да это пустой вопрос! Откуда я знаю. Разве сам себя сделал? А букашки зачем живут? Не скажу — не знаю! Этот вопрос нам никогда не решить и думать о том не нужно.

А в ответ — тишина

Наш герой никогда в Бога не верил. Но что-то хранило его. Берегло, может, для последующей мирной жизни. Взгляд у него светлый, доверчивый.

Кто выносит оценку человеческим судьбам? Кто каждому выделяет по ноше?.. И разделяет счастье по крохам между людьми?

Ещё зимой 41-го Гольцев чуть не отморозил ноги. Сапоги у него оказались легкими, на "одну портянку".

— Да сними ты валенки с убитого!- говорил старшина. – А я не мог. Мальчишкой ещё совсем был. Немыслимым казалось, — рассказывает Марат Семенович.

Прерывается на секунду – затихают все звуки на кухне — прежде чем выговаривает он уже знакомое и такое привычное:

— А ещё что?..

— Тогда числился в пулеметной роте. В начале войны мы, пехота, ничего не знали. Где идем – неизвестно! Придешь в какое-то село, на месте которого после немцев лишь трубы сожженные торчат. Как тут поймешь, где находишься?

Однажды зашли в совершенно пустую деревню. Ни людей, ни собак, ни кошек… Словно вымерли все. Остановились там на постой.

Взводом заняли одну избу. В передней комнате все расселись набивать пулеметные ленты патронами, а меня, как младшего, снарядили еду готовить. Отварил я чугунок картошки в мундире, залез на печку в задней комнате. Сижу себе там да картошку чищу. За дверью ребята балагурят. Светает. Слышу вдруг, как самолет пролетает. И словно бы в другом конце деревни начинает бомбочки сбрасывать. Всё ближе и ближе. Через некоторое время, будто бы рядышком совсем пролетел. Ухнул взрыв: дверь в комнату распахнулась изо всех сил и снова захлопнулась. Изба зашаталась, и мне на очищенную картошку с потолка копоть посыпалась. Вся работа насмарку! Выругался я с досады. Принялся очищать еду от грязи, как вдруг понял, что слишком тихо стало: ни звука не слышно. И вот слезаю я с печки, подхожу к дверям, а там…улица и воронка. А комнаты нет и взвода тоже нет…

А ещё что?..

И вот уже давно не слышна канонада. Прожито 8 мая 1945 года, встреченное в австрийском городе Грац. Хранятся дома у Марата Семеновича ордена и боевые медали. Что они и, по сравнению, с памятью? Израненной, как осколками этими, ставшими уже почти, что родными «а ещё что?».

И так хочется, чтобы этого никогда не было больше. Чтобы не было войн, которые разлучают семьи, выпускают на волю смерть. Это же в наших силах?..

— Б…., представляешь, как я живу?-

Стоит, прислонившись к стене магазина. Курит. Ей слегка за пятьдесят. Неопрятная в

своей полноте, раздраженная. Собеседница поддакивает. Рабочий день заканчивается,

приближая, по всей видимости, нечто мучительное.

— А он, б…., — слышу уже вдогонку, не успевая схватить на лету всей фразы. Да и к

лучшему. Этот секундный разговор не слышать бы вовсе. Вечер, пронизанный теплым

дыханием солнца, янтарен. Птицы в полёте делают небо круглым, как дно стакана, в

котором плещется море. Мучительно красивы их выкрики. То и дело поднимаешь голову

и кружишься вместе с этими живыми черными точками. Становишься восклицательным

знаком в закодированном послании, адресованном вечности. А ведь только вчера

непонятная грусть выливалась из тебя через край. И жалобы на «такую-растакую жисть»

рвались изнутри. Но сегодня всё по-другому, и день догорает не зря. А завтра?.. Через

неделю? Опять жалобы на судьбу и несправедливость? Кто-то снова будет виноват в том,

что ты то и дело или слепнешь или глохнешь. Из души на близких опять выльется твоя

глупость – все недоразвившиеся и потому убогие мысли и чувства. Захочется заорать:

«Вытащите меня отсюда! Из этой тесной клетушки – моей головы. Из этого проклятого

мира, где матери и дети скверно ругаются; старики нищенствуют, а мальчики, которые

«пошли поиграть» в чужую песочницу, внезапно уходят навсегда.

Живешь, пролистываешь, не читая месяц за месяцем. Это «всё плохо» прекращает твой

собственный рост. Вроде и участвуешь в представлении, но пьеса написана кем-то чужим,

и ты в ней статист. Молчаливый жалобщик с геморроем и постоянной изжогой. А там

недалеко и до «б…., представляешь, как я живу?»

Но ведь эта «отвратительная» жизнь одна! А бессилие возникает от бездействия. Перед

вами фотография двух взрослых котов, которых хозяева принесли в клинику на

усыпление. Можно было заплакать от безнадежности и повздыхать. Но волонтёры,

подключив других неравнодушных людей, нашли хвостатым новых хозяев. Только

вызволили из этой клетки не только кошек. Ещё и сами стали свободнее. Вот и

получается, что вытащить себя из болота за собственные волосы не только можно, но и

нужно. Причём чем чаще, тем лучше. Философ Мераб Мамардашвили говорил, что

человек – это постоянное усилие быть человеком. Не жалобщиком, а человеком. И как

жаль, что так часто нам не хватает на это сил.

Сейчас, когда совсем рано укрывается город темной и теплой шалью неба. Когда фонари и светофоры разгоняют вечерние тени, кажется, что само волшебство бродит по улицам. И Новый Год, как никогда, близок. Предчувствие чего-то таинственного, музыкально чарующего насыщает воздух, и ты дрожишь не только от того, что озябла, а автобус долго не идёт, но и от ожидания скорой развязки. Будто сказочник шепчет над игрушечным городом самую интересную и неожиданную историю. И все мы – горожане – сказочные персонажи, и каждого ждёт своё законное дивное чудо.

Временем всё определено. Скоро родится Спаситель. Грань между прошлым и будущим на какой-то момент сотрется, и настоящее подарит понимание сущего. На один миг все станут чище, добрее, младше. Только одно мгновение, и… всё вновь вернется на круги своя. Плотным слоем нас припорошит будничность. Заботы, заботы, заботы… И понесется год, как с горки колесо. И за этой немыслимой скоростью мы не услышим тихого говора сказочника. Свято уверенные в своей настоящести, правильности…совсем запутаемся в тех веревочках, что держит в руках тот, кто ведает всеми историями. Уставшие, довольные, взрослые дети, которые часто лишь в конце ноября чувствуют, что они не властны над собой. Что чудо все-таки есть, и оно ходит вокруг и ждёт своих зрителей и героев.