Один из трёх самых моих любимых французских поэтов, наряду с В. Гюго и П. Верленом.

Анатолий Михайлович Гелескул подарил русскому читателю не только великолепные переводы Бодлера; и предисловия, написанные им, всегда наполнены симбиозом максимума информативности с невероятным очарованием красоты подачи материала.

Ниже приведена статья из 7-го номера "Иностранной литературы" за 2004 год, и несколько переводов стихотворений Бодлера на русский — на мой взгляд, лучших поэтических переводов гения французской поэзии.


Шарль Бодлер. Жгучий взгляд.

Бодлера трудно любить.
Но будь иначе, он, наверно бы, оскорбился.
Однажды пылкий почитатель, признаваясь Бетховену в бесконечной любви, уверял, что над каждым его опусом плачет.
Бетховен осадил его по-бетховенски: "Музыка, от которой плачут, – плохая музыка".

Трудная любовь – долгая.
Марина Цветаева (по смутным, правда, свидетельствам) не любила Бодлера, но однажды, едва ли не за ночь, создала его лучший русский перевод – "Плавание". Уловила ли свое – "пора, давно пора Творцу вернуть билет"?
И только ли свое? Вернуть билет – это бунт Ивана Карамазова.
И те подземные корни, что пронизали русскую литературу задолго до Достоевского и даже Пушкина.
И странно, мизантроп, эгоцентрик и на чей-то взгляд почти некрофил Бодлер, такой, казалось бы, чужой, вплелся в эту корневую сеть.
И, видимо, не только русскую.
В романе Грэма Грина "Комедианты" персонаж убеждает молодого гаитянского поэта, талантливого, умного идеалиста – росточек культуры в шабаше мракобесия – не идти в партизаны.
Аргумент: "Вы ведь можете написать об этом". Об этом уже написано, отвечает чернокожий интеллигент и смертник – бодлеровское "Плавание на Киферу".

Ладно, все это в конце концов литература, словесность.
Но когда гестаповцы расстреливали героя Сопротивления Жана Прево, пули пробили спрятанный на груди листок с переписанным "Лебедем" Бодлера.
Это уже не словесность. И не словесность первые русские переводы Бодлера – переводы народовольца Петра Якубовича, приговоренного к виселице и помилованного вечной каторгой. Столетие спустя Бодлера переводил очередной каторжанин – по-новоязовски "зэк" – Иван Лихачев.
И это еще одна загадка Бодлера: почему угрюмейший из поэтов протягивал руку обреченным и уводил "от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови".

Имя Бодлера давно и привычно рифмуется с findesiècle. Конец века – склеротическое время старческих болезней и причуд.
Сегодняшняя, случайно попавшая на глаза аттестация поэта даже забавна – "грустный мистик Бодлер".
Грустить Бодлер – поэт Бодлер – явно не умел; смертельно тосковать – да. И с мистикой явно не ладил. "Острый галльский смысл", с которым он боролся как художник и визионер, был у него в крови. Но помимо всего, какой, простите, конец века?
Бодлер – ровесник Некрасова. Да, век выглядел по-разному.
Когда в Петербурге отменяли крепостное рабство, в Лондоне приступали к строительству метро, что, впрочем, не сделало британскую столицу приглядней, и недаром Лондон ошеломил Достоевского, с ужасом ощутившего, что буржуазный Париж и чиновничий Петербург – это цветочки, а ягодки вызрели там, за Ла-Маншем.

Кажется, в Талмуде есть притча о реке, где рыба самая разная, но дохлая всплывает, мозолит глаза, и, глядя на нее, думают, что знают реку.
Осмеянный Достоевским Париж, самодовольный, скаредный и полусонный, для Бодлера – при его недолгой жизни – был иным.
Тот Париж, который он любил и оплакивал, не раз ощетинивался баррикадами, и поэт не порхал над схваткой, а метался в гуще событий, все более безутешных – и если бы только для него.

В некрологе на смерть Некрасова Достоевский назвал его "страдающим поэтом" и, словно споткнувшись о банальность – кто в жизни не страдал, а уж сам он как мало кто другой, – тут же поправился четко и безошибочно: "Чуткий к страданию поэт".
Наверно, такая же чуткость и сделала эгоцентрическую поэзию Бодлера долговечной. И обрекла ее на угрюмство, в котором упрекали и Некрасова, в котором каялся Блок ("…Простим угрюмство – разве это сокрытый двигатель его?").

Незадолго до смерти Михаил Михайлович Бахтин сказал ученику, посетившему его в богадельне: "Веселой поэзии не бывает. И музыки тоже". Странная фраза, тем более в устах апологета карнавальности, еще при его жизни ставшей притчей во языцех, модой, а ныне – стилем жизни. И не только странная, но, как все глубокие мысли, спорная.
Все бывает – и было, и будет. Но Бахтин говорил не о стихах или мелодиях, а о музыке. И, может быть, веселость, не только в искусстве, возникает из сознательного или бессознательного порыва развеселить, то есть ободрить, утешить и заверить, что не так страшен черт, а лучше смерти бывает только жизнь. Короче, возникает из сочувствия и сострадания. Великий гуманист Бах действительно полифоничен: погружая нас в бездну человеческой скорби, где уже нет ни контрапункта, ни инструментов, а лишь человеческие судьбы, те замирающие голоса, что жалуются, утешают, отчаиваются или стыдят павших духом, из этой стихии человеческого горя он возвращает нас к радости.
Таким был музыкальный канон, но Бах умел радовать, как никто до и после него. Это редкий, быть может, единственный и, наверно, высший дар.

Такого дара Бодлер был лишен полностью, но в отличие от многих не симулировал то, чего нет, и был честен к себе и к нам. И за эту честность расплатился сполна.

Двух великих ровесников судьба не баловала, но по-разному.
У Некрасова, помимо Петербурга и литературы, была неоглядная Россия с ее нищетой и богатством, лесами, людьми и песнями.
У анахорета Бодлера был только любимый и неприветливый город, где вершились европейские судьбы, рождались моды, но трудно дышалось и было тесно. Он тосковал о южных морях, но жил городом.
Бодлеровский "Лебедь", на русский слух перегруженный античными реминисценциями, французу знакомыми со школьной скамьи, – это мир в убогой перспективе парижской окраины.
Странное совпадение: знаковое стихотворение Некрасова, стихотворение-символ об извозчичьей кляче ("О погоде") тоже рождено удушливой теснотой имперской столицы (сон Раскольникова мне кажется лишь театрализованным пересказом этого короткого и неотразимого стихотворения).

Судьба и расправилась по-разному. Некрасовское "тяжело умирать, хорошо умереть" Бодлер, наверно, повторял бы как молитву – если бы мог говорить.
Некрасов умирал тяжко, но и в муках был жив, и его "Последние стихотворения" незабываемы. Парализованный Гейне в его долгой "матрасной могиле" создал "Романсеро" и другие стихи, полагаю, бессмертные.
Бодлер почти два года был живым трупом, без движения, без сознания, без жизни. И жизнь еще вспыхивала тающими искрами, когда приходила знакомая пианистка и трогала клавиши.
Бодлер самоотверженно верил в слово; "Цветы зла", помимо всего, это книга-подвиг, усилие создать стихами "Человеческую комедию": замысел бальзаковский, а по признанию великого романиста – наполеоновский.
И слово покинуло поэта; осталась лишь музыка – самое сокровенное и непереводимое в его стихах.
А чуткий к страданию поэт выстрадал и отстрадал эту чуткость.


---------------------- ----------------------------------

ПАДАЛЬ


Ты помнишь, жизнь моя, как позднею весною,
Когда так ласкова заря,
Нам падаль жалкая предстала в луже гноя
На жестком ложе пустыря?

Наглей распутницы, желаньем распаленной,
Раскинув ноги напоказ
И тупо выставив распаренное лоно,
Она врасплох застигла нас.

А солнце жгло ее, частицу за частицей
Варило, сцеживая муть,
Чтобы единое расторгнуть и сторицей
Природе-матери вернуть.

И к небесам уже проклюнулись из тела
Скелета белые цветы.
Дыша их запахом, ты еле одолела
Внезапный приступ дурноты.

Рой мух на падали шуршал, как покрывало,
Сочились черви из нее,
И в черной жиже их, казалось, оживало
Разворошенное гнилье.

Все это плавилось, текло и шелестело,
Подобье вздоха затаив,
И словно множилось расплеснутое тело,
Как настигающий прилив.

И в этом хаосе то странный гул хорала
Стихал, как ветер и волна,
То следом, чудилось, там веялка играла
Ритмичным шорохом зерна.

А формы таяли, как сон, как отголосок,
Как выцветает полотно,
Где блекнет замысел — и завершить набросок
Одной лишь памяти дано.

Собака тощая, косясь на наши спины,
Трусливо щерилась вдали
И караулила, чтоб долю мертвечины
Успеть похитить у земли.

И ты, любовь моя, таким же трупным ядом
Насытишь землю эту всласть,
И ты, звезда моя, разъятая распадом,
И ты, судьба моя и страсть!

И ты, красавица, и ты покинешь вскоре
Цветеньем высветленный дол
И в мире тления неутолимой своре
Пойдешь на пиршественный стол!

Когда голодный червь вопьется поцелуем,
Скажи нахлебнику могил,
Что я от гибели, которой не минуем,
Твое дыханье сохранил.




МАЯКИ

Рубенс, лень и дремота бездумного тела,
И ни тени души, и любви ни следа,
Но не ведает жизнь ни преград, ни предела,
Словно воздух в лазури и в море вода.

Леонардо, туманное зеркало тайны,
Где врасплох улыбается нам иногда
Тихий ангел, сюда залетевший случайно
Из родной синевы своих сосен и льда.

Рембрандт, этот безвыходный мир божедомки,
Нищета богадельни и крест на стене,
И в загоне, где судьбы и стоны негромки,
Зимний луч, неожиданный в тусклом окне.

Микеланджело, тяжки библейские камни
В основании мрамора, стен и холста,
Правит вера, но призраки водят руками,
Воскрешая Геракла в обличье Христа.

Зачарованный схваткой и вечной борьбою,
Изнуренный и все же сберегший в душе
Благородное право кулачного боя
Корифей каторжан, меланхолик Пюже.

В мотыльковом азарте блудниц и жуиров,
Безалаберен и одинок, как никто,
Меж турнюров пастушек и буклей сатиров
В маскарадной сумятице грустный Ватто.

Гойя, шабаш вокруг и повсюду на свете,
Где то выкидыш варят, то чистят штыки,
И карга молодится, а голые дети
На соблазн упырям надевают чулки.

У кровавого озера в небе багровом,
Где лишь ели и тролли мрачат берега,
Краскам Делакруа и твоим звероловам
Вторят, Вебер, охотничьи ваши рога.

Это пламя и плач, богохульство и credo,
Становились отравой, как наш алкоголь,
И борцов никогда не венчала победа,
Но в несметных сердцах унимали вы боль.

Вы пароль наш, надежно затверженный стражей,
И для всех заблудившихся в дебрях и снах,
Как зажженный на выступах башен и кряжей
Негасимый огонь, вы спасительный знак,

Что не созданы мы из одной только глины,
Что не зря рождены – и для жизни иной,
И, быть может, Господь искупит наши вины –
Этот огненный плач перед вечной стеной.


ЦЫГАНЕ В ПУТИ

Бредут они, провидческое племя,
То большаком, то кое-где тайком,
Несут детей и кормят молоком
Голодное отверженное семя.

Мужчины за кибитками и теми,
Кто прикорнул там, тянутся пешком,
Поблескивает нож за кушаком,
И взгляд тяжел, как жизненное бремя.

Скупой привал и нищенский уклад,
Но вторят песням голоса цикад,
И даже пустошь кажется зеленой,

Когда дивятся чахлые холмы
На табор, этот вечно устремленный
И жгучий взгляд в родное царство тьмы.


МУЗЫКА

Она, как море, с каждою волною
Несет туда,
Где теплится за тусклой пеленою
Моя звезда;

С отвагою, нежданно молодою,
Как никогда,
Взлетает парус мой, а за грядою
Растет гряда;

И весь я – дрожь оснастки корабельной,
И в корчах бури слаще колыбельной
Для моряка
Пространство, раздираемое стоном!..

И мертвый штиль, а в зеркале бездонном
Моя тоска.



УЩЕРБНЫЙ КОЛОКОЛ

Полуночь зимняя отрадна и горька,
Когда огонь уже подернулся золою,
А где-то благовест гудит издалека,
И возвращается воскресшее былое.

Безвестный колокол как вечный часовой,
И на посту своем, разбуженный так рано,
Внушает веру он юнцам передовой
Луженой глоткою седого ветерана.

Я не сродни ему и, как бы ни мечтал,
Души расколотой надтреснутый металл
Не откликается победным его звонам,

Как раненый солдат под грудой мертвых тел,
Когда он жив еще и выжить бы хотел,
Но силясь выбраться, умрет непогребенным.


ТУМАНЫ И ДОЖДИ

Снег, осеннюю грязь и весеннюю талость
Я любил, и любовь эта в сердце осталась,
В непогоду душа погружается в сон,
Как в туманное завтра моих похорон.

На безлюдьи, в размытой дождем панораме,
Где беснуются ветры, скрипя флюгерами,
Неприкаянный дух мой не ищет тепла,
На лету раскрывая вороньи крыла.

Что желанней душе, если стала пустыней,
Той душе, на которой смерзается иней,
Чем туман, нашей хляби бескровный король

И предвестие стужи, проникшее в щели?
Лишь неведомо, с кем на случайной постели
Под одной простыней убаюкивать боль.


СПЛИН

Когда гнетет зенит и воздух как удушье
И сердце тяжесть их бессильно превозмочь,
А горизонт петлей сжимается все туже
И превращает день в безрадостную ночь,

Когда по западне, в которой непогода
К застенку затхлому свела земную ширь,
Надежда мечется во тьме гнилого свода
И в корчах падает, как бедный нетопырь,

Когда в конце концов упорное ненастье
Дождем зарешетит огромную тюрьму,
Заполоняют мозг, опутав ловчей снастью,
Немые пауки, подползшие к нему,

И лишь колокола, когда земля свинцова,
Терзают небеса в надежде на приют
И, словно беженцы без родины и крова,
Неутешимые, в пустыне вопиют.

И тянутся в душе беззвучной вереницей
Безвестные гроба неведомых бедняг,
А смертная тоска безжалостной десницей
В поникший череп мой вонзает черный стяг.

ВОЯЖ НА КИФЕРУ

Легка была душа, как чайка над водой,
Когда на корабле поскрипывали тали
И парусник летел в безоблачные дали,
Пьянея от лучей, как ангел молодой.

А что за остров там, в расщелинах и скалах?
Кифера, господа, хоть он и знаменит,
О нем и старый хлыщ наслышан, и пиит,
Но в общем островок из самых захудалых.

Кифера! Колыбель сердечных тайн и смут!
Пеннорожденная, бессмертная, ты рядом,
И родина любви доныне дышит садом,
И даже камни там по-прежнему цветут?

О заповедный край страстей, стихов и арий,
Твоим роскошествам, и миртам, и цветам
На всех наречиях курили фимиам,
Кропя надеждами мифический розарий,

Где вечен голубков воркующий галдеж.
Увы, былой цветник заброшен и печален,
Но в вихре карканья над пустошью развалин
Я вдруг увидел то, что видеть невтерпеж.

О нет, не жгучих тайн воскресшие обряды
И не затерянный в укромной роще храм,
Где жрицы юные аттическим ветрам
Распахивали грудь, искавшую прохлады.

О нет. Где паруса вдыхали свежий бриз,
Распугивая птиц на отмелях и плитах,
Три шатких горбыля, над висельником сбитых,
Вонзились в небеса, как черный кипарис.

Он рос, облепленный голодной стаей птичьей,
Клещами щелкала их жадная орда,
Заглатывая плоть загнившего плода,
И в радостной борьбе трудилась над добычей.

Зиял пустых глазниц расколотый орех,
К ногам текло нутро, чтоб высохнуть от пыли,
И дружно грешника вороны оскопили
В отместку за разгул неправедных утех.

А бедра раздирал в соперничестве зверьем
Четвероногий сброд, учуявший жратву,
И опытный вожак учил их мастерству,
Заслуженный палач, завидный подмастерьям.

На острове любви родился ты и жил,
Невольный мученик забытого завета,
Ты искупил его, стал жертвой, и за это
Отказано в земле, где рос ты и грешил.

При взгляде на тебя, на куклу в балагане,
Меня от жалости и нежности к тебе
Стошнило памятью о собственной судьбе
И горлом хлынуло мое воспоминанье.

Я вспомнил воронье, мой бедный побратим,
И хищные клевки в усердьи неизменном,
А недоклеванное в пищу шло гиенам,
Чтоб голод утолить, но он неутолим.

Дремотных парусов качались опахала,
И радовался мир безоблачному дню,
И знал один лишь я, что душу хороню,
А в сердце ночь росла и кровью набухала.

На острове любви не скрасили цветы
Удавку двойника, лишенного могилы.
Вот дух и плоть мои. Пошли мне, Боже, силы
На наготу свою глядеть без тошноты.



ЛЕБЕДЬ

I

Андромаха, я помню твой плач по герою,
Но забыть ли, как жалкую нить ручейка
Нарекла Симоэнтом, оплакавшим Трою2,
И слезами насытила вдовья тоска!

Он отмыл мою память от суетной пены,
И, пройдя Каррусель3, я пойму наконец,
Что Париж не вернется (меняются стены,
Как ни грустно, быстрей наших бренных сердец).

Вспоминая бараков линялые краски,
Снова вижу тряпье за оконным стеклом
И зеленые лужи в расплесканной ряске,
И куски капителей, пошедших на слом.

Здесь когда-то зверинец ютился проездом.
Поутру, когда Труд покидает постель
И в безветрии дворники к темным подъездам
По булыжнику гонят сухую метель,

Там из клетки вдруг вырвался лебедь однажды.
Посреди мостовой, не щадя своих сил,
В пересохшей пыли обезумев от жажды,
Перепонками лапок он камни скоблил.

Благородные крылья купая в отбросах
И злорадное синее небо кляня,
"Затопи все на свете!" – молил он о грозах.
Странный горестный образ, вошедший в меня,

Искривленною шеей, как нищий калека,
Тот, кого пресмыкаться всевышний обрек,
Он напомнил Овидия4, взгляд человека,
Посылающий Богу бессильный упрек.

II

Новостройки, леса и лебедки по зданьям.
Изменился Париж! Неизменна тоска.
Все родное становится иносказаньем,
И заглохшая память бесплодней песка.

Даже в Лувре иные преследуют лики:
Нестерпимою жаждой нещадно палим,
Как изгнанники наши, смешной и великий
Возникает мой лебедь, а следом за ним

Андромаха – запродана хищному Пирру,
Ты над урной пустой не вставала с колен
И лохмотья рабыни несла как порфиру,
Но, увы, ложе Гектора занял Гелен5.

Или ты, негритянка, нетвердой походкой
Волочась по грязи, сквозь промозглый туман
Устремившая взгляд, изнуренный чахоткой,
В бесконечную даль африканских саванн,

Те, кто все потерял и наплакался вволю,
Кто в потемках не ждет и не помнит зари,
Вы, как щедрой волчицей, взращенные болью
И сиротски зачахшие, как пустыри!

Бередит моя память в лесах этой боли
Свой охотничий рог – и, пока не затих,
В нем тоскует моряк на безвестном атолле
И кандальник, и пленник... и столько других!





К ИСХОДУ ДНЯ

Темнеет, но, не смолкая,
Ликуя или скуля,
Пытается жизнь людская
Выписывать вензеля.

Темнеет, а мир расколот,
И ночь, растлив города,
Все глушит, и даже голод
Все будит, кроме стыда.

Всегда в балагане этом
Несладко жилось поэтам,
Устал наконец и я.

Лицом бы уткнуться в стену
И кануть, покинув сцену,
В прохладу небытия.



[1] Кифера – остров в Эгейском море, издревле прославленный культом и храмом Афродиты. Образы стихотворения и само название трагически перекликаются с известной буколической картиной Ватто "Отплытие на Киферу".

[2] Вдова Гектора Андромаха в плену у Пирра облюбовала ручеек и назвала его именем реки Симоэнт у стен погибшей Трои (Вергилий, "Энеида", 111).

[3] Каррусель – старая парижская площадь, при Наполеоне IIIполностью перестроенная.

[4] Строки в "Метаморфозах" Овидия о человеке, единственном, в отличие от животных, кто смотрит в небо.

[5] Согласно "Энеиде" Вергилия, Андромаха стала женой Гелена, заурядного брата великого Гектора.



А.М. Гелескул

-------------------------- ---------------------------------

Бодлера переводили многие и много; наверное, как никого из французов.

Здесь http://www.morganaswelt.ru/library/poetry...
можно ознакомиться с представленным разнообразием и великолепием работ на данную тему.

Тут подумалось, пролистывая любимого писателя: а ведь это о нас, о сегодняшних написано...

Ну, если не о сегодняшних, то о завтрашних — точно.

"… вмешались другие судьи – «Серые Ангелы», возобновившие свою деятельность с неслыханным могуществом …

Вы сами на Земле тщательно соблюдаете в общественных отношениях третий закон Ньютона: действие равно противодействию, – противопоставляя немедленное противодействие, а не пытаясь дожидаться, как в древности, вмешательства Бога, судьбы, владыки...

Подолгу ждали люди воздаяния своим палачам, а века шли, накопляя зло и усиливая власть скверных людей.

Тогда ваше общество взяло на себя функцию божественного воздаяния Немезиды: «Мне отмщение, и аз воздам!» – быстро искоренив подлости и мучения.

Вы не представляете, сколько накопилось у нас человеческой дряни за много веков истребления лучших людей, когда преимущественно выживали мелкодушные приспособленцы, доносчики, палачи, угнетатели!

Мы должны руководствоваться этим, а не слепо подражать вам.

Когда тайно и бесславно начнут погибать тысячи «змееносцев» и их подручных – палачей «иловых» – тогда высокое положение в государстве перестанет привлекать негодяев"

Иван Ефремов, «Час Быка». Эпилог.

В переулках московских затерянный след,
Отголоски стихов, что звучали здесь прежде...
Век серебряный шлёт нам с тобою привет,
Заставляя внимать и поверить надежде;

И забьются сердца, и ускорится пульс,
Мы взойдём на невидимый мостик фрегата,
В невозможность мечты пролагая свой курс
Поцелуем ветров с парусами заката.

Это магия рифмы ведёт нас туда.
Мы в Трёхпрудный, что спрятался в кружеве улиц,
( маяком в чистом небе вечернем — звезда )
В Дом поэтов, как в порт назначенья, вернулись!


март, 2017-й


* — Дом, построенный к 1838 году, достался отцу Марины Цветаевой как приданое его первой жены, дочери историка Д.И.Иловайского.
Здесь, в доме номер 8, Марина Цветаева родилась и провела все детство.
В революцию он был снесен, и в этом переулке Марина Цветаева больше никогда не бывала.
В 1926 году на месте Цветаевского домика вырос многоэтажный дом, в подвале которого сегодня располагается Дом поэтов http://dompoetov.ru/ .

http://fantlab.ru/edition183316

Все, кто в теме, помнят, как же долго мы запрягали, потом — ехали, распрягали, и даже показалось, что никуда не поедем вовсе.
Но, как поётся в песне, "кто хочет — тот добъётся". А хотелось завершить дело, издать книгу в бумаге.
Воз медленно, со скрипом, но двигался.
И добрался-таки до финиша.

Каких-то полтора года

... вот она, книга — стоит на полочке, с автографами почти всех участников

Но жизнь не стоит на месте, идёт вперёд.
Опыт у нас есть, желание — надеюсь — тоже.
Остаётся приложить два этих вектора в нужном направлении, и новые рубежи не покажутся непреодолимыми.
Надеюсь, никто не забыл об этой теме в групповой переписке — Авторы ФантЛаба. Стихи на профильную тему?


Жду результатов Ваших трудов и плодов Вашего вдохновения

Понимаю, что материала может оказаться маловато для полноценного сборника, и задаюсь вопросом: может быть, стоит привлечь силы со стороны?

В смысле — вдруг ещё кто-то из фантлабовцев скажет: "у меня есть материал, именно для такого случая".

Какие будут мысли и мнения на этот счёт?

УПЫРЬ

Как обычно, они в избах тихо уснули.
Мне – беда. И в груди молот лупит тревожно
Храм закрыл, но с руки моей неосторожной
Прямо в омут ключи от него соскользнули.

Встречу нищего — плащ позаимствую драный,
И большущий лопух на висок нацеплю я,
Бледность белой мукой на лице намалюю
Духа изображать средь живущих я стану.

Ветер, ведьмин лохмот иль крыло нетопырье
Подари мне скорей, и в полночном покое
Подкрадусь к их домам, и костлявой рукою
Стану в окна стучать, словно жуткий упырь я.

Пусть от страха вопят… Я взволную, встревожу.
Молот пусть заглушат, что в груди моей бьётся,
И у каждого лоб смертным потом зальётся…
Если спать не могу – пусть не спится им тоже!


ЗАБАВА С ВИНОМ

Напиток грез вкушаю. На стенке бокала
Богемский мастер высек в момент вдохновенья
Сторожкого оленя – застыл на мгновенье
Он в пуще, что в прозрачном стекле засверкала.

Иллюзий заклинатель, я вечно мечтаю,
Клянусь, что вижу лес я таинственный, старый.
Зазеленел прозрачный пейзаж, расцветая,
Смешаешь явь и грезы, в мои веря чары

Напиток милосердный, нектар золотистый,
Сияющее солнце над чащей лесною!
Ах, царственный мой гость, ты здесь в дебрях со мною,
И вдруг мне даришь щедрость улыбки лучистой!

Так за тебя же, солнце, друг верный и смелый,
За ум твой, за здоровье пью влагу святую,
Пью, гость великий, душу твою золотую,
Дух леса, шум и — ах!… В голове зашумело…


ПЕРВАЯ БАЛЛАДА

Куда же мы в безумном стремленьи летели
Толпа энтузиастов, горячих голов?
Ватагою примчались к таинственной цели,
Куда ни глянешь — край здесь и чужд, и суров,
Но хуже, что забыли, где дом наш и кров.
Не на охоту ль кликнул таинственный зов?
Зачем? Друзья, не зря я смеюсь над судьбою
Хвалился б всякий, весел, удачлив, здоров —
Но взять мы позабыли надежду с собою

Безумно вы на край незнакомый смотрели.
К чертям! Ведь есть душа с изобилием снов!
Вещам названья дайте – вы ж поднаторели,
И есть у вас язык с самоцветами слов!
"Откуда" и "Куда"? Бездной виделся ров
Меж ними. Но легко вам деянье любое,
Рассказ… Вопрос… Названье… основа основ…
Но взять мы позабыли надежду с собою.

Чтоб ворчуном не стать, что ползет еле-еле,
Не горевать над прошлым толпой черных вдов —
Льняные нити снов пусть заполнят все щели,
Пусть мир весь обмотает плодами трудов
Мечта – умелый ткач… Ни клыков, ни кустов
Ткань не боится… Стройте же замок гурьбою
Туманный… Настежь дверь… Сейте больше цветов…
Но взять мы позабыли надежду с собою.

Посылка
Творцы туманных замков! Не страшен крик сов,
Вещая нам, что замок качнулся без боя…
Луны печальной праздник и вечен, и нов,
Но позабыли взять мы надежду с собою.



ВТОРАЯ БАЛЛАДА

Господь, спаси нас, грешных! Сон кошмарный снится!
Вопит толпа: "Свершилось! Вот конец дорог!"
Безумию несчастных не видать границы –
Свое скосили сено и собрали в стог.
И зерна сосчитали, подвели итог.
Сочли паек по дням, ни дня не позабыто,
И будут есть спокойно сын их, и внучок.
Отринь же, неподкупный, счастье жизни сытой!

Уйди, болезнь достатка! Не оборониться –
Дубы и буки рубят, запасая впрок,
Чтоб в час грозы без пользы кронам не крениться,
Чтоб не валил без толку вихрь, трубящий в рог!
Запасливый хозяин даже терн бы сжег.
Цветов не нужно, если закрома набиты,
Никто не станет сеять – ни к чему росток,
Отринь же, неподкупный, счастье жизни сытой

Средь ста мечей плясать бы, с битвой породниться!
Над бездною опасно спать нам без тревог!
Взять то, что и в кошмаре сытым не приснится,
Лук натянуть тяжелый, стрел пустить поток!
Коль без забот живешь ты – просто тянешь срок
Вернуть долги…Отбрось же руку, что кредиты
Дает, пусть даже плуг твой – тех богатств исток…
Отринь же, неподкупный, счастье жизни сытой

Посылка
Любимая! Служанку вышли за порог
Шаг приглушит пусть счастье, став моею свитой,
Лишь слушает за дверью…Дом твой – чист и строг.
Отринь же, неподкупный, счастье жизни сытой!


ТРЕТЬЯ БАЛЛАДА

Здесь, дома, вы меня застанете едва ли.
Как детство, мир далек – туда летит мой взгляд
Чуть к цели доберусь – зовут иные дали,
Первопроходец я. Во рву, что даже гад
Вскользь одолеет – я сто отыщу преград…
В каких краях земля мои толкает ноги…
Не одолеешь, хоть иди сто лет подряд…
У смерти лишь прошу: возьми меня в дороге!

Коль что хочу купить – дам, сколько б ни сказали,
Не спорю, не скуплюсь. Переплатить я рад.
Люблю, что гвоздь ценней, чем лемех лучшей стали
Дороже вещь, когда переплатил сто крат.
Я щедр – и тем ценней места моих утрат…
Лишь щедрость – страж моих сокровищ. Без тревоги –
Я сплю: что вор возьмет, тот страж хранит, как брат.
У смерти лишь прошу: возьми меня в дороге!

Сад, где бродить любил я, воры обобрали.
Но сладостью пледов им грех отпустит сад.
А если б умер я – враги б торжествовали,
Напрасно в яства мне они всыпают яд.
Захватят мой надел… Вот жито для ста хат,
Неважно, чьих…Мой меч – он смерти будто сват –
Вложу в чужую длань, неважно, чью… И в сроки
Исполню я свой долг… И в мире – новый лад.
У смерти лишь прошу: возьми меня в дороге!

Посылка
Друг неизвестный! Без меча я и богат,
Наряд роскошен мой, где рубища убоги…
Пырни меня ножом и скройся – я без лат…
У смерти лишь прошу: возьми меня в дороге.


ОСЕННИЙ ЗАКАТ

Прошлое чудным садом застыло
В будущем вижу чашу с плодами.
Золотом листьев путь устелило,
Гроздь винограда бьется, как пламя.

Мысли — нить звуков разного цвета,
Сумерки – детство, скрыто в них чудо
Памяти нету. Зла тоже нету.
Все это – правда. Все это — всюду

Соком пунцовым гроздь разрывает,
Пламя — вином дней осени стало
День был прекрасен. Пусть уплывает
Сонный вечерний лес рыже-алый.


ВОСКРЕСЕНИЕ

Не пойду той стежкой,
Покрытой палой листвою
Там с каждым шагом
Все глубже, туманней осень
Отправлюсь туда, где зелень,
К истоку,
Над ним расцветают небом
Детские незабудки
И память в тиши твое имя
Ищет устами.


СОЧЕЛЬНИК В ЛЕСУ

И у деревьев свой Сочельник.
В день, прочих Божьих дней короче,
Когда снега синеют к ночи,
Там, где стоят сосняк и ельник -
Букеты исполинских лилий,
Вздох затаив, в тиши повисли,
Монашеские вьются мысли -
Слова молитвы разбудили.
Лес – словно тайна, безъязыкий,
Безмолвный, словно ожиданье -
Что есть, где с будущим свиданье,
И чьи во сне приснятся лики.
Лес елочки приносит в хаты –
Но кто ему дары приносит?
Снег белизну деревьям бросит -
Ладоням веток дар богатый
В надежде замер лес молчащий,
Лишь снег взметнулся серебристый,
Как сновидений дух искристый.
И вдруг застыло сердце чащи -
Звезда явилась в тучах тесных.
Из зарослей неторопливо
Олень выходит горделивый,
И свечи на рогах чудесных.


БЕЛАЯ ФАНТАЗИЯ
Метель в закатный час крупу бросала вяло,
А за ночь – словно сел здесь лебедь белокрылый,
В божественный свой пух Лазенки сплошь укрыла,
На пустоту скамей набросив одеяла.

Бездонность белизны. Лишь галок разметало,
Да темный силуэт – там важенка застыла,
И тянется к руке доверчиво и мило -
К прохожему, сквозь снег бредущему устало.

Чудесный катаклизм, что ниспослал лавину
Философа укрыл – сидит он в тоге длинной
Надрывным голосам ветров внимая чутко,
Весь в снежной пене тот, что прочих всех мудрее,
Как будто в кресле он застыл у брадобрея,
Что бритву наточить исчез лишь на минутку.


БОРЫ

Бор, о, бор! Древний клич, где в одном аромате -
Мох с щитовником вместе, труха и живица.
Свист копья, рык медвежий предсмертный, денница,
Вражья кровь на алтарь все течет с рукояти.

Как артерии голос, что в сердце теснится,
Тихий стон полонянки в бесчестном объятье.
Жрицы-сосны и дуб с его рыцарской статью
Все шептались о темном, что в чащах таится.

Мощь упряма, как старость, с напором здоровым,
И тверда, словно камни в распадке суровом,
Где дожди вековые и стрелы Перуна

Письмена начертали, друидские руны
Ощущает душа их в вечернюю пору,
В дрожи уст, с шумом сосен взывающих к Бору.


ЧАША ИЗ ФУЛЕ

Я б напиток известный
Королю, бедняку ли -
Пил из чары чудесной,
Золотой, что из Фуле.

И в вино превратится
Сок, искрящийся тайной.
Царь ты? Смерд? Что за птица?
Рок рассудит случайно.

Рот, надменен и прыток,
Жаждет, жаждет нектара.
Всем напиткам напиток
И под стать ему – чара.

Вот — посланец нежданный.
Я, гордыней пылая,
Видя рог деревянный
Прочь его отсылаю.

Посмотрел я сурово.
Он – мне в ноги свалился.
И вина золотого
Ручеек заструился.

Возвращался с охоты,
Выезжаю из чащи –
Он подносит мне что-то
В темной глиняной чаше.

Пхнул его я ногою,
Он – упал неумело,
И вино дорогое
На траве заалело.

Но когда меня в сети
Завлекут ее чары –
Вот напиток мой третий,
Налит в Фульскую чару.

Руки рвутся со страстью,
Губы жаждут напиться,
Подари же мне счастье
И восторг без границы!

Но – о горе! Бесследно
Тает сладость букета,
На губе моей бледной -
Уксус, желчь… Что же это?

Где искал наслажденья -
Вкус полыни, не боле,
Сердца сны – наважденье…
О, несчастная доля!

Губы жжет, как от пыток,
Сердце гибнет от жара.
Сладость – жизни напиток,
Горечь – Фульская чара!



ЧЕРНЫЙ ЧАС

Скинув сон, под челом, среди бури угрюмой
Словно лестница в склеп, вниз ведут мои думы.
Было в доме моем много мертвых, я знаю.
Я убрать приказал, тьма их скрыла ночная.

Но пришли поутру – сколько в доме их, бледных,
Каждый плакать велел на могилах несметных,
А когда я рыдал – надо мной плакал кто-то,
Громко хлопнув, в ночи затворились ворота.

Так ступай же, душа, за толпою покорно,
Мелом крест нанесен на двери моей черной.
Посмотри – наверху реет флаг похоронный,
Всполошённые, в высь в страхе взмыли вороны.

Не смотри на окно без надежды, без силы.
Как мечталось нам там! Боже, как это было!
Прочь скорей, чем болтать в доме о мертвечине.
Двое нас, и один пережил себя ныне.



ЛЕТНЯЯ БУРЯ

Горит, сияет полдень под солнцем очумелым
Вином в хрустальной чаше. Чуть пеной снежно-белой
Прикрыт; душа стремится туда, в водовороты,
И мчится в упоеньи в сапфирные высоты.
Средь зреющих колосьев, на ниве раскалённой,
Лёг ветер, как в пустыне лев грузный, утомлённый.
Таит он, неподвижный, ужасных сил порывы,
Вдруг содрогнулась грозно туч потемнелых грива.


Рявкнул громко. Из пасти буря грозно взметнулась
И продолжилась эхом, меж гор протянулась
Ртутью капель тяжелых окрестности полня,
Запечатала гнев свой печатями молний,
Чтоб, сверкнув на мгновенье, как пламенный Сущий,
Влить все золото неба в ослепшую душу.



***

Кто он, кудесник незнакомый,
Меня пленивший чудом ловко?
То треплет, словно пук соломы,
То из меня совьет веревку.

То плоть мою расплавит жаром,
То душу жрёт, как червь унылый.
Всю ночь не сплю, поддавшись чарам,
Но пробуждаюсь полным силы.

Он – радость в сумерках вселяет.
День кончен, удался на славу.
Он росстань, путь мой разделяет,
Меж берегов он — переправа.



ОСЕННИЙ БУНТ

Где же то, для чего я трудился немало,
Шёл сквозь годы дорогой крутой и разбитой?
Одинок я и ныне, как двор постоялый,
На который напали во мраке бандиты.

Двери выбив и окна враждебной рукою,
Всех гостей моих мирных злодеи прогнали.
Может быть, сложновато сравненье такое,
Но и случай как лёгкий оценишь едва ли.

Осень тучи пригнала, и, душу калеча,
Как соломинку, треплет, мотает по свету.
Выходили, надеясь, всем бурям навстречу,
Ничего мы не знаем — надежно лишь это.

О гармония, тишь, в ней ни дыр, ни изъяна,
Этот плащ, что в морозы давал мне защиту.
Лицевал его дважды, латал его раны,
И на сторону третью не быть перешиту.

Прочь, халтура портняжья! Избавлюсь от рвани,
Прочь, лохмотья! Не нужно одёжки убогой!
Лишь предательства нити живут в этой ткани,
И не выкроить мудрость из скупости строгой

Начинаю с нуля я труды Пенелопы,
Пусть придется разрезать до самой основы,
И, убрав от педали ленивые стопы,
Путь надёжный найти бы – и двинуться снова.

Пробудись же, о сердце, недавнее вспомни,
Вздуйся ветром, как парус, как плод – алым соком,
И вином, что богов лишь достойно, наполни
Мир, и облаком вспенься на небе высоком.

Вновь к вершинам и безднам пути открывая,
Пусть же вера твоя разрушает плотины
От всего — только мысль остается живая,
Столп души, что уже обратилась в руины.



ПЕСНЯ БРОДЯГИ

Лодырь, повеса, я изгнан из дома,
Сладок был грех мне – расплата не хуже,
Продраны локти, но грусть незнакома,
Хоть из сапог пальцы лезут наружу.

В поле нашел я остатки наряда,
Дал мне их птичий наставник угрюмый,
Зуб дам, что плевел пичугам не надо,
Так что и он пусть живет без костюма.

Сколько фруктовых садов тут в округе!
С птицами славим их, скрывшись от зноя,
В холод — к подворьям стремятся пичуги,
Делятся хлебом, бывает, со мною.

В грёзах да в песнях… Кто ж завтракал ныне?
Сад за местечком, где стражей не видно,
День без тревог, ночь сладка в той долине,
Солнце — обед, месяц — ужин мой сытной…



УБИТОЕ ДЕРЕВО

Из деревьев, растущих в моей тёмной чаще,
Был пленён я берёзой одной горемычной,
Той тишайшей, под ветром сильнейшим молчащей,
Не шумела, к ударам стихии привычна.

Всех иных различал по лёгчайшему шуму,
Тайны этой мне были, увы, неподвластны
Обвивал её грустью и бледною думой,
Чтоб умершую душу вернуть – но напрасно.

Нет той бури, чтоб к жизни ее пробудила.
Разозлился я… Дернул берёзу за косу,
Чтобы вызвать хоть стон, хоть подобье вопроса…

Но молчала… Безумьем и дикою силой
Я убил её… Сломлена грозной рукою…
Тайн не вызнал…Мчат вихри, не знают покоя…



О ЛЮБВИ К ВРАГУ

Брат, ты меня испачкал, мне грязь швыряя в очи —
Умылся я. Твоя же душа – чернее ночи.

Брат, обокрал меня ты, раздев во время вьюги.
Нагой, красив я. Стынет душа твоя в испуге.

Брат, напугал меня ты, мой погреб сжёг однажды,
С сумой – смирен я. Голод в душе твоей и жажды

Брат, оскорбил меня ты, нанёс ты рану милой.
Люблю сильней. Твоя же душа – теряет силы.

Ты ранил душу, в коей любви к тебе немало,
Я болью исцелился. Твоя душа – увяла.

Встав на колени рядом, помолимся же страстно,
Твою схороним душу, что умерла несчастной.



ТАНЦУЮЩАЯ ГОРА

Благодарен, что, вняв моим сумрачным взорам,
Ты, плясунья, дарила мне танец, в котором
Одеянья да ленты разбросила смело,
У скульптурки движенья, видать, подсмотрела.
Изгибала изящно ты смуглые члены,
Шаг – то резко-внезапный, то сладко-смиренный,
Оттолкнёшься ты ножкой босою нежданно — –
И несут тебя вихри, как сгусток тумана.
Поцелуи шептались в шелках твоих мглистых
Обвивали тебя, как звон пчёл золотистых,
Что над быстрой селянкой меж ульев кружатся,
Чтоб, догнав, к её белой рубахе прижаться…
Самоцветы на шее, а при повороте
Как цветок, раскрывались одежды в полёте.
Ты головку склоняла, и с каждым поклоном
Серьги стразов на платье касались со звоном.
Косы сколоты в узел и столь ароматны,
Словно тонут в них души садов безвозвратно.
Изгибалась, как юный лесок гнётся тоже,
И была твоя прелесть с красой его схожа.
И в тебе с нетерпеньем великим плясало
Море, пену развесив на мрачные скалы.
И в тебе билось пламя, что ветру подвластно,
Кровь шальная и ночи в томленьи неясном.
Танцевали объятий несбывшихся связки,
Что разняты безумным желанием ласки,
Колыхания бёдер и танец твой томный
Звали ночь с её негой и страстью огромной.
Вдохновенья предтеча – вираж окрылённый,
Но полёт пресекался от неутолённой.
Жажды. Танец стал гневным и гордым.
И высокие груди, столь крепки и твёрды,
Под зелёным корсажем не знали покоя,
Поднимались – и бунт в них сливался с тоскою.
Ненасытное тело кипело, бурлило,
Пляска быстрая — грешную сладость сулила,
Это жадные руки тянула ты, чтобы
Сон схватить, что напрасно тащила в утробу...
Запыхавшись, без силы, огнём ты горела,
Стала вихрем одежды и юного тела.
…Вдруг… Раскрылась сквозь бурю и красок расплавы
Тишь — жемчужная капля из розы кровавой.
Замерла – озарила краса неземная
Свой триумф. Вот такой я тебя вспоминаю.
В красоте своей высшей и непреходящей
Час танцующий в лёгкой одежде летящей
Вещь в себе и творенье невиданной силы,
Не хотела уйти – и в полёте застыла!



КОЛОДЕЦ

В раззолоченный полдень, сомлевший и сонный,
В дом стремится крестьянин. Пустеют равнины.
Лишь склоняется дева над топью бездонной
И с волнением смотрит в колодец старинный.

Смотрит в тёмную бездну и шепчет несмело
В глубину. Сердце рвётся, тревогой объято,
И скользит её шёпот по стенке замшелой,
С лёгким всплеском стремится в глубины куда-то.

На поклон отвечая, белесые тени
Глядя вверх, в тусклой тёмной воде замелькали,
И любовно в лицо ей глядят. И в смятеньи
Ускользают сквозь воду во тьму зазеркалья.

И бадью опускает девица неспешно,
Ждёт… Ныряльщики снова явились – с дарами,
Там цветы, что взрастали во мраке кромешном,
Самоцветов и слитков чудесное пламя!

Наполняют бадью. Всяк — шлёт знак непонятный.
Дева тянет бадью. В ней – о, дивное диво!
А дарители — в сумрак ушли непроглядный.
Дева скрылась… Селяне идут торопливо.

Отдохнули, к колодцу подходят напиться,
Но не шепчут — лишь громкий их смех раздаётся.
Ни ныряльщиков нету, ни странной девицы,
Ни сокровищ… В бадье – лишь вода из колодца.



ПОЛНОЧЬ

Друг мне – грусть, с пустотой, как с соседом, мы рядом,
Одиночество стало сестрою родною.
Я в избе у камина, огонь предо мною,
Фантастичен, подобно кровавым балладам.

Ночь тиха, как измена, чернеет нарядом,
Жмётся к стёклам незрячим личиной чудною,
Вой собак на осеннем ветру за стеною
Смерть сулит, что бледнеет меж домом и садом.

И привычные вещи, что в комнате были,
Показалось, толпою меня обступили,
И по коже — мурашки с их поступью мелкой.

Не дышу. Лик часов вижу ночью кромешной,
И безмолвно подходят к двенадцати стрелки –
Словно ножницы Парки, сдвигаясь неспешно...


( перевод — И. Поляковой )