Муратова хорошо читать, если ты уже побывал в описываемых им местах и тебе есть, что вспомнить. С первым томом, который я ухватила — Венеция, Флоренция, города Тосканы — мне в этом плане повезло. Несмотря на культовость сочинения (или, возможно, как раз в силу этого), "Образы Италии" — это что угодно, только не путеводитель. Путешественник не узнает из текста ничего практически полезного из серии куда съездить, как организовать логистику, где поесть и тд. Тем более, что почти за век все изрядно изменилась (разве что города остались на месте).

Прежде всего, "Образы" — это путеводитель по истории итальянского искусства, причем не современного автору, а эпох Средневековья-Ренессанса. Во всяком случае, не помню, чтобы Муратов много писал о чем-то более позднем (не считая обширной и интереснейшей главы про Казанову). При этом не могу сказать, чтобы я была таким уж большим поклонником истории искусства — при любви к искусству как таковому, рассказы о жизни художников, техниках художественных школ и тд нагоняют на меня некоторую скуку. До сих пор удивляюсь, как Муратову удалось этого не сделать — видимо, дело в очень легком и ненавязчивом повествовании. Он не упирается в одну тему, пытаясь раскрыть ее полностью и *научить* читателя, просто ненавязчиво рассказывает по ходу дела, что знает. Это практически как ходить по тем же соборам и галереям с крайне образованным сопровождающим, который выдает тебе некоторую информацию об окружающем мире по ходу дела. К тому же в моем издании прорва цветных иллюстраций, который изрядно облегчали мне жизнь, поскольку я органически не способна воспринимать экфрасисы, нет у меня такого органа, увы.

Но с другой стороны, если сама мысль о том, чтобы прочитать книгу, которая более, чем на половину посвящена истории искусства (живописи прежде всего), кажется вам ужасной, то за Муратова браться точно не стоит.

Что касается описаний городов (которые за искусством у него практически теряются), они очень предвзяты, скажем так. Муратов не стесняется хвалит и ругать какие-то города, поминает, как Данте заклеймил жителей Лукки взяточниками, восхваляет Флоренцию, длинно пишет про историю Венеции, но почти ничего — про Венецию современную (ему). Это интересно почитать на фоне собственного впечатления (которое у меня лично было совсем другое во многих случаях) и сравнить. Если бы мы послушались Муратова, то не поехали бы в Лукку, которая оказалась чудесным тихим городом. С другой стороны, именно из него было почерпнуто знание о Сан-Джиминьяно, который вообще воплощает рай на земле для туриста определенного типа.

C другой стороны, даже несмотря на некоторую скудность информации о том, что может увидеть современный турист, я, пожалуй, не стану пока читать следующие тома, описывающие места, где я еще не была. Он все равно пишет очень заманчиво, и сразу хочется туда-туда))

Наконец сформулировала, чем мне так нравится Ялом, и не качеством психоанализа, который происходит перед глазами у читателя. Он удивительно талантливый и усердный реконструктор исторических событий, которые не происходили, но могли бы произойти с великими людьми — его героями. По сути, то, что он делает — это такой фанфик от истории: Ялому надо использовать конкретного известного исторического персонажа в отражении психоанализа — в том или ином понимании. И он достраивает остальные событие так ловко, так минимально воздействуя на историческую реальность, что получается удивительно хорошо и совершенно достоверно.

При этом — если уж говорить о психологизме — это как раз удается автору, как никому (что, впрочем, малоудивительно). На мой вкус, он потрясающе точно угадывает и конструирует характеры своих великих персонажей, основываясь на исторических свидетельствах и, в первую очередь, на их собственных произведениях. Во всяком случае, его Ницше — это вообще единственный пример Ницше-героя, что я читала (а его беллетризованных биографий я прочитала немало в свое время), который не вызывает отвращения и изумления по поводу того, как этот невзрачный человечек мог на самом деле написать такие удивительные вещи. То же с Шопенгауэром — в "Лекарстве" буквально слышится его голос, хотя в живой ипостаси он там не присутствует. Речь даже не об описании героя, а об общем впечатлении, которое от него остается: вот это, кажется, Ялому удается очень точно. Потому что от их произведений впечатление остается *такое же*. К слову, про двух моих любимцев автор уже написал, теперь жду, когда напишет роман про Кьеркегора.

А вот про Спинозу я раньше, конечно, слышала, но ничего у него не читала и вообще не обращала на него особого внимания. Да и к этому периоду философии я отношусь с подозрением, что мне впарят опять какого-нибудь, простигосподи, "Левиафана". Но — мерси Ялому — судя по цитатам и общему описанию, это оказалось удивительное, очень ясное и интересное открытие. В книге применительно к философии Спинозы раз за разом повторяются термины типа "покой", "ясность", и, опять же судя по цитатам, очень верно. Приятно похоже на Беркли, но, кажется, даже гораздо лучше. Сразу остро захотелось почитать сабжа, видимо, в ближайшее время доберусь.

Текст, как уже было у Ялома, строится на переплетении двух историй, только в данном случае это истории не одного, а двух знаменитых людей, один, впрочем, только с эпитетом "печально". Вторая история — нацистский журналист Альфред Розенберг, много лет бывший главой "Фелькишер беобахтер", пока его наконец не повесили по итогам Нюрнбергского процесса. Возможно, автор счел, что сама по себе история Спинозы — бессобытийная, если не считать изгнания из общины в ранней юности — недостаточно богата событиями и слишком спокойна и тиха для романа. Розенберг разбавляет текст — мало того, что его история по сути повторяет историю нацистского движения в Германии, так и сам он еще, в противоположность Спинозе, исключительно неприятен и неадекватен. Тут нет никакой лирики, и две истории в итоге не "сходятся", и Розеберг, само собой, не обретает прозрения за счет философии Спинозы. Притом, что на протяжении всей его истории чудом нашедшийся у него друг постоянно толкает его в этом направлении, но успех его усилий длится недолго и заканчивается ничем. Вообще история Розенберга очень мерзкая, как и все нацистские истории — притом, что никаких деталей там нет, да и вообще он был тихим редактором газеты, но сами его воззрения (которых он, судя по процессу, действительно искренне придерживался), нападки на евреев и ненормальная увлеченность Гитлером — все это вызывает невольное отвращение. Спинозовские главы после этого воспринимаются как облегчение и отдохновение. Притом, что в них нет почти никакого действия, а одни лишь разговоры.

В целом — отличный роман, на высоте двух предыдущих. Ялом все-таки большой молодец, что пишет такие вещи, которые никто больше не пишет, и за тихой сапой популяризацию философии ему отдельное спасибо.

сабж

Первым делом хочу выразить большое мерси переводчикам и редакторам официального издания за очень бережное отношение к материалу. И пратчеттовский смысл, и наши чисто русские аллюзии — все очень удачно подогнано и, по-моему, достигнут тот самый главный эффект перевода — приближение к читателю, как будто текст писался на его родном языке. Учитывая, что буквально только что я прочитала два других перевода Пратчетта, сделанных той же В. Сергеевой, и они были совершенно *не такие* и в плане стилистики, и по качеству перевода, тут, видимо, мерси редактору.

Забавно и с точки зрения перевода, на мой взгляд, очень удачно спародированное "Ще Польска не сгинела!" под видом "пирожка с вишней", хотя неясно, за что так опустили Польшу, но жест я все равно оценила :-))) Интересно, что там было в оригинале.

Не знаю только, верно ли это, что текст получился совершенно не смешной. В нем нет того легкого пратчеттовского юмора, когда даже смерть и все с ней связанное кажется веселым приключением. Там, где у автора явные шутки, они и остались шутки, конечно, но в общем от прочтения не остается впечатление привычного задора и безвредности, что ли. Не могу понять, "смена регистра" — это сознательное действие самого автора или издержки перевода в данном случае. И не могу решить, хорошо это или плохо, но разница ощутима. Ведь это очень тонкий вопрос, выбор эпитета может полностью изменить настроение, а еще и такая нелегкая и невеселая тематика. В целом, за счет смены слога (не важно, автором или переводчиком) и самой темы женщин на войне, роман получился гораздо серьезнее и тяжелее, чем у ПТерри обычно бывает.

Возвращаясь к сюжету: это внецикловый роман про далекую нищую страну, которая постоянно с кем-то воюет и вообще "в кольце врагов". Русским-советским людям особенно узнаваемо, уж не знаю, откуда такие идеи у ПТерри, но нам недавняя история придает горький осадок. Тем более, что в сюжете нет привычной пратчеттовской няшности: хотя с основными героями по ходу действия все хорошо, очень заметно, что до и после действия с ними нехорошо вовсе, и это изрядно портит позитивное впечатление. Тем более, что все герои — девицы, переодевшиеся мужчинами, дабы пойти на войну, потому что живых мужчин призывного возраста с комплектным числом конечностей уже не осталось. С таким раскладом как ни пиши и какой хэппиэнд в конце не придумывай, все равно осадочек останется, тем более, что дела не самых давних дней.

Хотя это не значит ни разу, что роман плохой. Он хороший, просто такое чувство, что Пратчетт решил взять и написать серьезный текст, только формально впустив его в Плоский мир и набросав скудной рукой по верхам немного шуток. Не скажу, что текст не удался — но он оставляет такой тяжеловатый привкус, как "Кавалерийский марш" Веллера: вроде и смешно, но очень не хотелось бы оказаться на их месте.

Честно признаюсь, это была самая для меня сложная вещь из всего читанного из К. В ней до неприличия много Гегеля, и несмотря на то, что К. с ним в целом полемизирует и диалектику его оспаривает, уже одних цитат и попытки рассуждать в том же ключе более чем достаточно. По сути, вся книга построена на базисе двух философов — Сократа и Гегеля. Первый мне крайне симпатичен, интересен и совершенно понятен, ну а по поводу Гегеля я всецело разделяю точку зрения Шопенгауэра, включая ее нецензурную часть.

Не могу сказать, что мне было интересно все, о чем говорит К. Часть его доводов, в частности, "Интермеццо", вообще прошла мимо меня — это слишком отвлеченные рассуждения, не относящиеся непосредственно ни к кьеркегоровскому горькому взгляду на христианство, ни к его издевательски-ироническим заигрываниям с читателем.

Основная тема этой книги — механизм восприятия христианской истины, то, каким образом она приходит к человеку (ученику). К. рассматривает, действительно, именно механику познания в рамках отношений ученик-учитель, при этом учителем, разумеется, выступает сам Бог. И необходимо отталкивается от Сократа с его идеями майевтики и "высшего рода человеческих отношений". Другое дело, что К. вынужден тут же и отказаться от сократовской философии, поскольку, среди прочего, она говорит о познании истины как "припоминании" уже ранее известного, но забытого, а с божественным откровением эта штука не проходит. Зато сократовские "повивальные" идеи внезапно и как-то очень удачно сочетаются к К. с христианским "рождением", то есть крещением как актом принятия веры: "Поскольку ученик прежде был вне истины, а теперь вместе с условием воспринял и истину, то с ним происходит такая перемена, как будто до этого его не было, а теперь он есть. Но ведь переход от небытия к бытию называется рождением".

О том, что же такое это за "условие", о котором говорит К. выше. Тут следуют очень интересные рассуждения о том, что человек не способен воспринять истину христианства (то есть прийти к вере) ни в того, ни с сего. Необходимое условие для этого — сошествие бога на землю, смерть на кресте и воскрешение. Это — условие необходимое и достаточное, чтобы дать человеку в рамках свободы воли возможность осознать и сделать выбор. Но при этом бог — используя свое всемогущество — принижается до уровня человека. "Ибо каждый человек в отдельности — слабый росток, смять который так же легко, как любую былинку в поле. Вот такая у этого бога жизнь — одною любовью и одною печалью. Хотеть проявить единство через любовь, но не быть понятым; терзаться страхом за всякого, кому грозят вечные муки, а быть в силах по-настоящему привести к спасению лишь поодиночке". Но сделать это, обеспечить еще не спасение людям, но создать условие для спасения, можно только таким образом — снизойдя до уровня человека.

И вот тут проявляется парадокс: "ведь любишь ты того, кто все может, всемогущего, способного творить чудеса, а не того кто умалился настолько, что стал равным тебе", — замечает К. И далее "воистину легче пасть ниц, когда горы задрожат от гласа божьего, чем сидеть рядом с богом как с равным, а ведь его забота как раз в том и состоит, чтобы именно так и было". С К. тут трудно спорить, и получается парадоксальная ситуация, когда создание необходимого условия для спасения все же значительно уменьшает шансы на него в силу действия самого этого условия. [А вообще, в скобках, К. бывает удивительно и красиво поэтичен, за что я его люблю.] Появление живого бога на земле снижает шансы поверить в него именно как в бога: если он *равен* человеку, что же в нем божественного и чему верить, а если не равен, то, получается, не работает необходимое условие спасения. "Рассудок не может мыслить абсолютно ему внеположное, поэтому то, что его превосходит, рассудок мыслит по себе". Увидеть и осознать божественность в воплощенном боге, получается, невозможно, как ни старайся. "Но ведь бог именно что захотел быть учителем, как это и явствует из нашего сочинения; собственно, ради этого бог пожелал уподобиться человеку — для того, чтобы тот до конца мог понять его. Но тем самым парадокс, о котором идет речь, становится еще ужаснее". Условие создано, бог снизошел, и теперь человек может его понять и принять христианскую истину. Только вот не хочет, в чем беда, видя такое воплощение бога, очеловеченное, приземленное.

К. продолжает развивать эту тему, подходя к еще одному принципиальному понятию работы — понятию "момента времени": "То, чтоб бог однажды и навеки дал человеку условие постижения истины, есть вечная Сократовская предпосылка <...> Но ученик получает условие постижение истины в определенный момент времени". Тут, конечно, не может быть никакого сократовского припоминания — иначе мы вышли бы на всеми опровергнутую идею циклизма, а ведь жертва и спасение совершились только один раз.

Один из последних вопросов, который рассматривает К. — это соотношение ученика-современника Христу и ученика из других поколений. Казалось бы, у современника несравненно больше преимуществ: он мог увидеть истину воочию и стать свидетелем всем чудесам. Но все не так просто, потому что к этому плюсу добавляется множество минусов современности; "поколение современников должно было очень глубоко осознать и болезненно выстрадать парадокс, перед которым оно вдруг оказалось — парадокс, как ты это называешь, врастания самого бога в человеческую жизнь; и все же новый порядок вещей пробивает себе дорогу и побеждает, и придет, наконец, счастливое поколение, которое будет петь от радости, пожиная плоды, посеянные первым поколением в слезах". Что неудивительно, если задуматься: появление живого бога и открытие истины в твое время — это ломка всех устоев, старой нравственности и верований, ломка самого общества. Более того, это ломка внутри одного человека, который должен внезапно принять то, чего раньше для него вообще не существовало. Последователям гораздо проще, ведь "условие", о котором говорит К., дано им в виде знания изначально, грубо говоря, они знают, что путь к спасению есть, и знают, как им воспользоваться, а вот пользоваться или нет — их дело. Из этого К. приходит к выводу, что на самом деле с точки зрения принятия веры нет никакой разницы, является человек современником событию или нет. Более того, современность даже осложняет ситуацию, поскольку служит "соблазном": современник видит и помнит вещи какими они были еще до того, как на них, пафосно выражаясь, пролился божественный свет, и переменить свое мнение ему гораздо сложнее.

В целом эта вещь — рассуждение, действительно, на очень узкую тему, или точнее — очень узкий (не значит плохой) взгляд на нее, но при этом, как всегда, тонкое, умное и с потрясающими переходами от иронии до драмы, как умеет только К.

Ну и напоследок:

"Танцевать тогда легче, ибо мысль о смерти для меня — отличный партнер по танцам, с ней я и выступаю в паре. Всякое человеческое существо для меня слишком тяжелый партнер".

сабж

Печально признавать, но большую часть книги мне не было ни смешно, ни интересно. Я долго ждала, когда же закончится это затянутое и запутанное вступление и начнется что-нибудь, но так и не дождалась. Притом, что это как бы не первый роман Пратчетта по поводу, скажем так, массовых увлечений, ведь была еще «Роковая музыка» и «Движущиеся картинки», но с ними вышло как-то куда веселее, а вот с футболом — увы. И дело даже не в том, что к футболу я равнодушна в принципе — к року я тоже равнодушна. Просто, простите, не удалось сделать историю о возрождении футбола захватывающей и сколь-либо интригующей, увы. Более того, и возрождать-то было нечего: по тексту Птерри футбол и так был в Анк-Морпорке изначально, просто его, скажем так, слегка легализовали и облагородили. Не без помощи некоего не пойми откуда взявшегося орка с таинственной историей. Но, имхо, вот этого «слегка облагородили» для сюжета недостаточно. Предыдущий том — «Шмяк!» — я читала не отрываясь, потому что помимо обычного восторга от того, как смешно написано, было еще и очень интересно. А здесь мне откровенно не хватило именно сюжетной составляющей, сколь-нибудь внятного действия.

Нет, Незримый Университет со всеми его обитателями по-прежнему прекрасен, но я слишком давно его знаю, чтобы их самих по себе было достаточно. Единственное очень удачное новое изобретение, скрасившее мне весь роман — это мистер Икс со своим перстнем с черепом и любительскими спектаклями, с помощью которых он сеет мрак и отчаяние (наверняка небезуспешно). Вот этого персонажа, пожалуй, действительно, не хватало))

А что до истории с орком — в ней не хватает ясности, мне кажется, и, опять же, накала. Не вижу ничего интересного в том, что изначально спокойный и симпатичный персонаж и под конец остался спокойным и симпатичным персонажем, даже узнав нечто неприятное о своем происхождении. Вялые попытки окружающих героев (под авторским надзором) сделать из этого трагедию с треском провалились.

Отдельно скажу нехорошее про зайцев (зачеркнуто) про перевод. То ли предыдущую книгу в переводе Сергеевой так хорошо редактировали, то ли просто «не пошло», и неясно, кого винить за то, что привычно смешной текст не смешон — автора или переводчика, но факт. Вроде как бы и не поймать за руку на откровенно плохом переводе — но и нет ни одного места, которое хотелось бы процитировать, кроме любительских спектаклей, опять же. Возможно, дело в том, что, как говорят, Пратчетт перестал писать свои романы и начал диктовать — нет той отделки текста. Короче, с некоторой тоской вспоминаю про первый книги в переводах Жикаренцева.

Это все еще ПТерри, но определенно не из лучших романов Плоскомирья.