Их можно понять. «Трудно быть богом» – одна из самых известных, читаемых и, при всей жути происходящего, смешных повестей братского тандема. Условно средневековое общество Арканара, куда заслан землянин Антон, он же дон Румата Эсторский, благодаря королевскому министру дону Рэбе стремительно скатывается в совсем уже темное время. Румата – прогрессор, иначе говоря, его (и его коллег) задача – содействовать прогрессу Арканара, превращению отсталой (по меркам коммунаров XXII века) цивилизации в более развитую технологически, санитарно, а главное, морально. Румата со товарищи спасают от смерти поэтов и изобретателей, вручают местным донам носовые платки, пытаются как-то сократить «кровавые века истории», которые только и могут превратить кого-то жадного, пассивного, эгоистичного, невежественного в «настоящего гордого и свободного человека». (Это не про Средние века – это почти про нас с вами. Стругацкие написали «Трудно быть богом» в оттепель «по мотивам» сталинской эпохи, и дона Рэбу в первом варианте звали куда прозрачнее – Рэбия.)

Румата бросает вызов истории, но только перевоспитать людей в одночасье нельзя. Даже прогрессор, по меркам Арканара – настоящий бог, «опустит слабые руки, не зная, где сердце спрута и есть ли у спрута сердце». Даже бог, чье сердце полно жалости, не выдержит и решит, что проще стереть всех этих убийц с лица земли.

Отсутствующее искусство

Обо всем этом Герман помнит, и какие-то реплики, диалоги, сцены из текста Стругацких просачиваются в фильм, следующий все-таки сюжету повести. Но текст «Трудно быть богом» проходит сквозь призму режиссерского восприятия и теряет самую суть. В повести Арканар не был образцом ни чистоты, ни гуманизма, но в фильме он превращается в сплошную клоаку, где ужасно всё. Грязь, кровь, гной, сопли, дерьмо, все вещества, порождаемые человеческим организмом, в кадре присутствуют постоянно. Герои как один беспрерывно нюхают, лижут, чешутся, сморкаются и плюются.

Эта человеческая грязюка совершенно нелогична – так не живут даже животные, и уж точно так не могут жить все люди (не говоря о том, что при эдакой антисанитарии они давно перемерли бы). Ладно арканарцы, но почему сам Румата обитает в свинарнике, по недоразумению именуемом домом благородного дона? Что толку мыться раз в день, если грязные тряпки взамен полотенец тебе подают руками, черными от слипшейся грязи? В таких условиях носовые платки, которыми разбрасывается благородный дон, теряют смысл, и это как раз режиссерский замысел: Румате бороться с таким Арканаром просто не под силу.

Собственно, он особо и не пытается. В отличие от героя Стругацких, Румата в исполнении Леонида Ярмольника – человек, который давным-давно миновал стадию отчаяния и пришел к равнодушию. Ему все равно. Он никакой уже не прогрессор, да и без всяких «уже» он не прогрессор – голос за кадром сообщает нам, что Земля прислала сюда «ученых», потому что «серые замки навели землян на мысль о скором Возрождении». А Ренессанса все нет и нет, вместо него – все то же абсолютно искусственное Средневековье, целиком и полностью выдуманное Германом. Наиболее искусственная его черта – не грязь даже, а тотальное отсутствие искусства. В самые темные эпохи вроде сталинской искусство очень даже было, просто не любое, а идеологически выверенное, и у Стругацких оно есть: «Артисты ставили теперь одну и ту же пьесу – «Гибель варваров, или Маршал Тоц, король Пиц Первый Арканарский»... Двое или трое художников ухитрились остаться при дворе и рисовали портреты короля с доном Рэбой...» В мире Германа искусства нет в принципе, если не считать какофонии вместо музыки. Дон Румата вяло пытается насаждать это самое искусство, наигрывая на страшной дудке дивной красоты мелодии, и к этому, да к бесконечным белым платкам, сводится все его прогрессорство. Германовскому Арканару все это – как слону дробинка.

Каким ты был...

Мир Германа страшнее описанного Стругацкими еще и потому, что у режиссера начисто отсутствует чувство юмора и чувство меры. Он не показывает нам, как грамотея топят в нужнике (что в повести упоминается) или как лоно проститутки пронзают железным членом с шипами (чего в повести нет), но только потому не показывает, что актеров калечить нельзя. Если бы техника позволяла – нам бы показали всё. И зритель скорее выбегал бы из кинозала. Как уже говорилось, подобная концентрация жестокости – ровная, густым зловонным слоем намазанная на тонкий хлеб сюжета, без какого-либо нагнетания и прочего хичкоковского саспенса, – в конечном итоге оставляет зрителя скорее равнодушным. То, что густопсовая жестокость имеет место на фоне изумительных, абсолютно брейгелевских пейзажей, увы, дела не меняет.

Среди приемов Германа есть и очень удачные – скажем, полная невнятность подавляющего большинства героев, которые бросают в пространство малоразборчивые реплики: то же ощущение бессмысленности возникает, если почитать, например, выборку комментариев в Интернете. Невнятность гомо сапиенсов Герман подметил очень точно – однако он не первый, кто ее подметил и даже воспроизвел, а главное, на смешную и страшную многоголосицу в повести Стругацких результат не похож совсем.

Стругацкие у Германа вообще очень, как сказал бы литературовед, снижены. Ключевой в повести диалог Руматы и лекаря Будаха («Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными... или еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой». – «Сердце мое полно жалости, – медленно сказал Румата. – Я не могу этого сделать») в фильме решен так: Будах, которому в застенках Веселой башни не давали ходить в туалет, пытается помочиться у столба, не может, Румата бьет Будаха по почкам, тот испускает щедрую струю, и слова про жалость бога тонут в ее журчании. Зачем это сделано? Что и кому это дает? Надо ли вообще смотреть такую промежностно-гнилостную экранизацию «Трудно быть богом»? Стругацкие написали грустную повесть о том, что даже лучшие из нас, отчаявшись, способны сорваться и перестать любить людей. Герман снял на тот же сюжет гимн отвращению к людям, грязным физически и духовно, фактически – гимн нелюбви. Его Румата, конечно, остается в Арканаре, чтобы что-то как-то все-таки изменить, но кто кого переборет – еще неизвестно. Какими люди были, такими они и остаются. Надежды, выхода, просвета тут нет. Есть только серая, как смерть, беспросветность.

Бонус из интервью Леонида Ярмольника (вновь для родной газеты, взято прошлым летом):

– С какими чувствами вы спустя столько лет ждете выхода этого фильма в прокат?

– Мне, честно сказать, все равно, как отреагируют зрители и критики. Я знаю цену этому кино, знаю, что у меня в жизни было большое счастье – хоть мы и ссорились с Германом, все было по делу, по существу, это как семья – родственники тоже ругаются... Иногда побеждал он, иногда я. Чаще побеждал он. «Трудно быть богом», как и «Ку! Кин-дза-дза» – это тоже кино другого разряда. Не стоит рассчитывать на громадные сборы, на то, что зритель будет ломиться в двери кинотеатров. Этого не будет. Но любой человек, которому небезразлично, что было вчера и что нас ждет завтра, это кино посмотрит.

– Можно сказать, что роль Руматы Эсторского – это ваш «опус магнум»?

– Черт его знает. Не мне судить. По затрате сил, времен и энергии – это, конечно, ни с чем не сравнимая роль. Насколько Алексей Юрьевич не похож на других режиссеров, настолько непозволительно сравнивать эту роль с какой-либо другой. Герман – это другая планета. Он действительно другой, многие по этому поводу от бессилия и злости иронизируют, мол, он выпендривается, чтобы быть не похожим на остальных... Если ты считаешь, что он так все придумывает, пойди и придумай так же.

– Вы согласны с германовской трактовкой романа Стругацких? Судя по отзывам на черновой вариант, фильм очень тяжелый, между тем книга полна юмора...

– Я был противником того, чтобы показывать такой широкой аудитории черновой вариант – без музыки, без звуков, без шумов. Это была затея «Новой газеты» и Дмитрия Муратова, которого я люблю бесконечно, но тут проявился какой-то его эгоизм – фильм использовали, чтобы отметить юбилей издания. И, мне кажется, перегнули палку. Нельзя показывать такие фильмы незаконченными. Недопустимо. Есть какие-то нюансы, которые могут решать все, а сейчас этих нюансов нет – ни шума дождя, ничего. Невозможно смотреть три часа рабочего материала. Поверьте, в «Трудно быть богом» достаточно юмора, иронии, сарказма, глубины, всего остального, но судить об этом можно, когда картина будет готова целиком.

Я вспомнил о том, что сказала мне Кристина на улице.

— Меня подставили, — сказал я. — У них не было улик, и они это знали.

— Вы якшались с противником, верно?

— Мы были дружественно настроены к местным женщинам.

— И никогда не зашибали на них барыши...

Алан уставился на меня, и на мгновение с него слетела личина щеголя. Потом он деланно махнул рукой.

— Но это все в прошлом. Я полагаю, Джим Уэддербёрн, вы счастливчик.

— С чего бы?

— Вы классно устроились в Чудо-Лондоне. Любопытно, что бы вы поделывали, не случись перемен?

Он обвел рукой залу. Мы оба посмотрели в дальний угол, где пара столующихся сражалась с салатом из даров моря. Зеленые щупальца отбивались от вилок, которыми едоки пытались пронзить свой обед.

— Я бы приспособился, — сказал я.

— Не исключено, — сказал Алан. Он вновь отвлекся на неудачливых любителей морепродуктов. — Вообще-то им следует обрызгать осьминога лимоном с чили. Это его успокоит.

Он переключился на меня и просиял.

— Не могу отделаться от мысли, что в прежнем городе вы стали бы рядовым бойцом рабочего фронта. Но вам повезло, и вы вернулись в качестве мерзавца, — он опять мне подмигнул. — А дамы в восторге от мерзавцев.

Не успел я ответить, как возникла Матушка Хрясь с шампанским. Прислуга волочила нам ведро со льдом.

— Разрешите, — и Алан открыл бутылку. — Не с хлопком, — сказал он, — но со вздохом ублаженного любовника.

Он разлил шампанское; в золотой зале заплясали золотые пузырьки. Я пригубил, и голова немедленно пошла кругом: шампанское поверх яда и на пустой желудок.

— Алан, что вам нужно?

Алан не слушал — он упоенно наслаждался шампанским.

— Замечательно, — он облизал губы. — Знаете, Джим, напишите-ка вы мемуары. Отменно заработаете. Потом ударьтесь в поэзию. Вам вовсе не нужно писать хорошие стихи, само собой. Какая разница, что вы там сочиняете, — с вашей-то харизмой!

— Меня не интересует поэзия.

— Да и чем она может вас заинтересовать? Вас, Джима Уэддербёрна, джентльмена и мерзавца, так ведь?

Я открыл было рот, чтобы выдать опровержение, но Алан не умолкал.

— ...С другой стороны, в наш романтический век люди равно обожают злодея и героя, верно? А на деле нет ни того, ни другого...

Откинувшись на спинку стула, Алан не сводил с меня глаз, и я снова ощутил за его словами тонкий расчет. Когда мы встретились, он, вне всякого сомнения, играл некую роль. Теперь я заподозрил, что его игра скрывала нечто существенное.

Алан отпил шампанского.

— Джим, вы хотели когда-нибудь уехать из Чудо-Лондона?

Я рассмеялся.

— А кто не хотел? Это место — как рачья мережа. Попасться легко, вырваться невозможно. Пытаешься удрать на поезде — сбиваешься с пути: пропускаешь пересадку или ждешь не на той платформе. Опомниться не успеевашь, как уже мчишь обратно на станцию «Энджел».

— Верно. Но если бы имелся некий путь, вы бы им воспользовались?

— Если вам известен этот путь, я буду счастлив о нем услышать.

— Как же? Вы бы все бросили?

— И глазом не моргнул бы. Что это за путь?

— Если он и есть, я о нем не знаю.

Прибыли устрицы — разверстые и уложенные на льду. Желудок опять зарокотал, да так громко, что джентльмен за соседним столиком наверняка все слышал. Мужчина воззрился на меня. Я показал ему средний палец. В ответ он высунул язык.

— Отведайте хрена, — Алан указал на скромный поднос с приправами. — Хрен у нас такой, что пальчики оближешь!

Я изголодался. Я прикончил свои устрицы и съел четыре Алановы.

— Замечательно, — сказал Алан, когда прислуга убирала со стола. Когда столешница освободилась, на скатерть передо мной легло нечто. Фотография, мерцающая на свету. Алан глядел на меня предвкушающе.

— Это Лондон, — констатировал я.

— Снято с дирижабля аккурат перед тем, как аэродром поглотили болота.

Я присмотрелся к фотографии. Она была сделана на камеру с медленным стеклом — так называемый шоускоп.

— Давно? — спросил я.

— Пять месяцев.

Чувство, что я вижу сон внутри сна, не исчезало; я затерялся где-то между ночью и утром. Я понятия не имел о времени, и Алан привел меня в заведение без часов.

Я изучал правую сторону фотографии, ища квадратную милю Сити. В лунном сиянии башни отбрасывали тени на реку. Сегодня Темза обвивает сама себя — точно змея, готовящаяся к броску. Пять месяцев назад река еще сохраняла прежние очертания, и мой взгляд скользил по ним в поисках парламента.

— Гляньте вот сюда, — Алан ткнул пальцем в участок ближе к центру карты.

— Это Гайд-парк.

— Грин-парк, — возразил он. — Гляньте, как подтягиваются к нему другие парки.

И правда, все прочие зеленые площадки ползли, искажаясь, к сердцу города.

— Вы бывали в Грин-парке? — спросил Алан.

— В последнее время — нет. Река вьется вокруг него кольцами, соседние парки разрастаются, пробраться в них сегодня практически невозможно...

Я вернулся к фотографии. Интересно, все эти участки уже успели объединиться?

— В центре города что-то происходит, — медленно сказал я. — По крайней мере, так говорят.

— Кто?

Я посмотрел на Алана.

— Знакомцы. Партнеры по бизнесу. Знающие люди.

— Видимо, я понимаю, о ком вы. Что же они говорят?

— Это слухи и байки, Алан. Всего лишь слухи и байки. Но в них есть намеки. Проследи, откуда пошла та или иная история, — и рано или поздно наткнешься на парки.

Наши взгляды вновь сошлись на карте. Я нашел вторую реку, которая текла с севера, чтобы влиться в Темзу на востоке. Река Родинг стала теперь широкой до крайности.

Очень тихо Алан сказал:

— Джеймс, мы хотим, чтобы вы узнали, что тут происходит.

Услышав свое имя, я поднял глаза и осознал, что маска сброшена. Передо мной сидел настоящий Алан.

— Кто вы такой? — спросил я.

— Я? Человек, которому нынешние перемены не по нутру. — Его палец стучал по столу. — Человек, вынужденный вновь таиться во мраке. Человек, не желающий возвращаться на сотни лет в прошлое, когда подобные мне были изгоями. И я не одинок. В этом новом мире есть свои победители и проигравшие, и часть проигравших сохраняет власть и влияние, достаточные, чтобы ответить ударом на удар. Мы хотим, что вы нам помогли.

— Почему я?

— Потому что, Джеймс, вы — это вы.

— Кто я такой? Капитан Джим Уэддербёрн — мерзавец. Он бражничает и распутничает, воюет и ворует.

— Однако, Джеймс, к вам прислушиваются. Заметная внешность, заметный голос. И правда, есть люди поумнее вас — без обид, — тут он поднял руку, — и есть люди, статус которых таков, что их советы нельзя не брать в расчет. Но у вас есть дар вести других за собой. Вы, Джеймс, прирожденный лидер.

— Может, и так, — признал я. Ко мне действительно прислушивались. Ровно поэтому я продвигался по армейской лестнице.

Алан наклонился ко мне.

— Вы слышали о Картеле?

Я промолчал.

— Наверняка до вас доходили слухи.

Я поднял бутылку с шампанским и ощутил ее холодный вес.

— До меня дошли вести о кругах, которым происходящее в Чудо-Лондоне не по нраву, — осторожно сказал я. — Бывшие банкиры, в том числе мафиозные, политики, малозначительные члены королевской семьи, брошенные в городе: все те, кто за прошедший год постепенно терял власть.

Я наполнил наши бокалы.

— И надо сказать, — добавил я, — что, как по мне, так им всем и надо.

Лицо Алана вытянулось.

— Ах, Джеймс, не начинайте. Ваше имя, знаете ли, у них на устах. Картель вас ценит.

— Страшно рад слышать.

— Сарказм тут неуместен. А если я скажу, что они предлагают вам работу? Очень хорошо оплачиваемую.

Я устремил взгляд на Алана.

— Зависит от работы. Что важнее, зависит от денег.

— Мы не предлагаем наличку, — сказал он. — У нас есть кое-что покруче. Мы предлагаем землю. Фригольд. Не желаете ли стать лордом Чудо-Лондона?

Перевод: Николай Караев

to be continued (perhaps)