Рассказ Р.Скотта Бэккера The Four Revelations of Cinial’jin.

  Продолжаю публикацию рассказов из условного сборника The Atrocity Tales, относящегося к циклу The Second Apocalypse за авторством Р.Скотта Бэккера. Переводы выполнены мной и публикуются с разрешения автора.

   Небольшое, необходимое в данном случае, предисловие: рассказ крайне сложен для восприятия читателя, не знакомого с основным циклом Бэккера, поскольку почти в каждой строчке имеются отсылки к событиям и персонажам из истории Мира Второго Апокалипсиса. Первое, что подумает неподготовленный читатель, ознакомившийся с нижеприведенным текстом — гм....бред какой-то! И будет прав. Рассказ описывает мышление и восприятие эрратика— представителя расы кунуроев-нелюдей (эльфов бэккеровского лора), давно потерявшего и разум и память, во всяком случае последовательную. Сия печальная участь постигла весь их народ в результате полученного ими предательского дара — обеспеченного биотехнологиями физического бессмертия, ставшего их проклятием — причём как в метафизическом, так и в экзистенциальном смысле. Их разум не выдержал груза тысячелетий, в результате чего в памяти нелюдей остались только наиболее сильные — калечащие, трагические впечатления и воспоминания. Всё прочее, включая память о самых любимых и близких существах, оказалось погребенным под слоями психических травм — переживаний и воспоминаний о том неизмеримом множестве смертей, предательств и трагедий, очевидцами которых им пришлось стать за их немыслимо долгую жизнь. Сложнее всего пришлось куноройским героям и воинам, которые предсказуемо столкнулись в своей жизни с большим числом страданий. Почти все они оказались неспособными к оседлой жизни и стали Блуждающими (эрратиками) — существами, которые бродят по миру в поисках особой эмоциональной травмы — по каким-то причинам значимого для них убийства, предательства или любой другой жути, способной прорвать запекшийся слой из шрамов на их душах, и позволить им вспомнить что-либо из их прошлой жизни, ещё не состоявшей из сплошных страданий. Обрести Откровение. Данный рассказ целиком написан от лица эрратика, в нём сделана попытка описания того, как воспринимает мир безумное, но почти бессмертное существо, с трудом различающее реальность и свои видения. Способ, образная система, выбранная для этой цели автором, заключается в непосредственном смешении воспоминаний, видений и, собственно, происходящих в текущий момент событий. Надо признать, способ по отношению к читателю бескомпромиссный и немилосердный. В одном абзаце могут встречаться, чередуясь, или подаваясь вообще без всякой системы (в том числе расечением на куски целостных фраз), описания, события и реплики, в реальности разделённые тысячелетиями. Но подаются они автором так, как за ними следует поток сознания существа, чья душа сгнила заживо — без учёта последовательности или связности, а исключительно с точки зрения их текущей эмоциональной значимости. Замечу, что в данном переводе я несколько отступил от авторского замысла, выделив текущие события и флешбеки разными шрифтами, а кое где (там, где это неочевидно само по себе) ещё и отметив отдельно прямую речь. Это притом, что в оригинале никакого деления нет. Только хардкор. Посему, тем, кто хочет погрузится в безумную душу эрратика в полной мере — как того хотел автор, следует скинуть рассказ на читалку или каким-то другим способом привести шрифты «к общему знаменателю». И наслаждаться слогом.

                                                                                                  Ричард Скотт Бэккер  

                                                                                               цикл  Второй Апокалипсис

                                                                                                «Истории о Злодеяниях»

                                                                                         Четыре Откровения Синиал'джина

                                                                                                         Ты пьешь из реки, а она чиста и прозрачна.            

                                                                                                         Ты пьешь из реки, а она замутилась от грязи.    

                                                                                                         Ты вдыхаешь небо, а оно неисчерпаемо.                      

                                                                                                         Ты плачешь, а соленое море жалит твои губы                  

                                                                                                         Радуйся и скорби, ибо ты дитя мира сего.                  

                                                                                                                                          Небесам ты не ведом

                                                                                                                        Нин'хиларджал «Хвалы Забвению»

   Мир заливает тебя ослепительным светом, но сейчас ты беспомощен и бессилен.

   Люди связали его и пронзили гвоздями плоть, но были исполнены малодушия, а их ужас столь затмевал их ненависть, что в памяти не осталось и следа оскорблений, которыми его осыпали. Они кричат и смеются. Папа... За ними, на пастбище, что раскинулось на склоне холма, растет величественное в своей древности и одиночестве ореховое дерево, укутанное во мрак собственной тени.

               Пожалуйста, папа...

               Аишралу!

   Женщина, с выпавшими от старости зубами, хлещет его веткой чертополоха. Её руки дрожат от ненависти и горя, обезображенные артритом пальцы трясутся, но глаза наполнены лишь вялым неверием...глаза, что раньше были дерзкими и живыми, теперь подобны пыльному нутру двух измятых карманов. Впервые он понимает, что никогда не мог постичь людей. То, как они тянут ярмо своих неуклонно тающих лет. То, что чаще бывают преданы, чем терпят неудачу.

   Позади золотятся Рога, вздымаются ввысь, цепляя низкое, укрытое облаками небо. Над Воинством Девяти Обителей витают стенания.

  Они закрепили и подняли его на шесте, у ног его груды сухого папоротника. Хотел бы он знать, может ли смерть быть прекрасной. Хотел бы он знать, как беспамятство может объять давно потерявшего память. Хотел бы он знать, каково это — столь пережить свою славу, чтобы уйти во тьму в подобном бесчестье.  Хорошо, что именно эти визжащие животные удовлетворят его любопытство.

   Он смотрит как они наклоняют амфоры, видит как пульсирующим потоком льется масло, белея в солнечном свете. Они все там, Тиннирин, Рама, Пар'сигиккас, с головы до ног покрытые кровью мерзости, их боевые кличи уже прерываются вздохами усталости, уже хрипят отчаянием. Люди, толпясь, стоят на свету — грязные, волосатые как звери. Их брови столь темны, что злобно сверкающие ниже глаза кажутся огнями, зажженными в пещерах. Голова Рамы откидывается назад, подобно бюсту, падающему с неустойчивого пьедестала, обезглавленное тело обагряется кровью. Стремительная тень пятнает его, чудовищная громада инхороя, украсившего себя мертвой плотью их чуть более везучего брата. Он вглядывается в них — пленивших его хрупких существ, и скалится, обнажив свои заостренные зубы, пожирает глазами все эти лица, которые уж теперь точно запомнит, благодаря, если не своим мучениям, то своему стыду. Колесницы квуйя пронзают высь, подобно самоцветам, брошенным кем то сквозь небеса. Рама! Рама! Вперед выносят факел, что в ярком солнечном свете кажется не более, чем дымящимся пятном. Вздымающийся вал ликующих воплей заглушает насмешливые издёвки. Высится над битвой Киогли, воздвигший бастион из плоти поверженного Отца Драконов. Из под его напоминающего котел шлема рвутся громовые крики, попав под широкий взмах его боевого молота падает сокрушенный башраг. Всхлипывающий мальчик, совсем малыш, берет в руку факел. Владыка-Гора! — кричат он и его братья. Понукаемый, мальчик испуганно поворачивается к нему, держа факел, как держал бы ядовитую змею. Рога возносятся ввысь, золотящимися всполохами опрокидывая небеса. Квуйя вдали плывут по ветру как искры вечерних костров, драконы, подобные кружащимся хлопьям черного пепла, своей яростью раздирают мир в клочья.

    Великий Киогли содрогается и поворачивает голову, будто бы услышав какой-то неопределенный, пригрезившийся лишь ему звук и они видят её: одинокую стрелу торчащую из прорези его шлема. Мальчика заставляют идти вперед, подталкивая тычками, больше похожими на удары, хватают его за плечо, так, что делая первый же шаг, он оступается, вздрагивая от поцелуя невидимого пламени. «Нет.»  Суматоха притягивает его взгляд и, отрешившись от криков и толчеи он понимает, что проклят...проклят тем, что видит... Те же самые дрожащие губы, выдающие колебания, тот же самый взгляд, обращенный вверх (хотя всё же ненависти в ней было больше, чем страха). Из хаоса битвы внезапно воздвигается Нин’джанджин, его выпад расчетлив и точен, его копье воздето в идеальном балансе, его щит сияет как полированная монета. Лицо мальчика искажается, он вскрикивает и плачет, повернувшись к одетой в лохмотья женщине.

Как тебя зовут?

Она морщит носик : «Ты умираешь?»

    Можно ли поймать мгновение? Пленить его своим жаждущим сердцем, как ловишь ладошкой муху...память..в каких непостижимых глубинах она запечатлевает ярчайшие озарения жизни. Можно ли мгновением поймать мгновение? Сердце, плененное сердцем, внутри сердца, нечто, заключенное само в себе, бесконечно убывающее...яма, пустота, способная вместить в себя безмерность забвения. Целая жизнь, сведенная к пронзившему тело копью. И он понимает, что не мог постичь людей, даже когда любил их. Куйяра Кинмои сжимается до острия из нимиля, умаляется до ясеневого древка. Согнувшись, дрожа всем телом и заламывая руки, он опускается на колени средь Воинства Девяти Обителей. Его подбородок прижат к груди, мальчик опускает факел, как будто тот своим весом тянет вниз его руку. Медное Древо Сиоля шатается, а затем низвергается в прах. Дитя позволяет факелу слепо ткнуться в груду сухого папоротника. Он мчится прочь, укрываясь щитом от падающих сверху сосудов, полных жидкого огня, в смятении бежит от лающего рева оставшейся за его плечами бойни. Ужас обуревает его. Пламя охватывает скудную основу, и вдруг закручивается, взметается вверх, добравшись до пропитанных маслом участков. Почти бездымные огненные линии порождают пылающие цветы и, наконец, все топливо, сложенное вокруг его связанных ног, окружается неистовствующей оболочкой, сияющей оранжевыми и золотыми отблесками, а затем пламя спадает, разбрасывая всё множащиеся облака багровеющих искр. Закручиваясь завитками, появляются тонкие ниточки дыма, почти сразу же становящиеся  струящимися потоками, собирающимися в чадящие облака, что растекаются как чернила, распространяются как туман, застилающий пеленой пустое небо, превращающий солнце в размытое пятно. Наш возлюбленный король пал! Благословенная прохлада нисходит на его темя и плечи. Тень, дарованная  дымными клубами, подобно лиственному пологу заслоняющими палящее солнце — дар, явившийся как раз в тот момент, когда испепеляющий жар охватывает его ноги, раз за разом кусая их, подобно своре зубастых псов. Пламя...самая юная и самая древняя вещь в этом мире. Они выносят  его младшенького, милого Энпираласа, на инхоройском щите, его прекрасное лицо сплющено в тех местах, где кости черепа проломлены. Он оглядывает простершийся перед ним мир, пронзая взором дымный туман, вглядывается в людей, сбившихся в жалкие кучки, и видит безумные ухмылки смертных, сумевших наконец свалить на кого-то ещё свой ужас перед концом  существования, видит их руки, кривящиеся в диких жестах, их сжатые кулаки, сотрясающие воздух, а, позади, всадников в сияющих панцирях, склонивших свои знамена, как будто они только что осадили коней после яростной скачки. И она вновь возникает в его руках, Аишаринку, однажды воссиявший в его жизни свет...и камень, давящий его тяжкий камень, вечная казнь её мертвого веса, что он, несет сквозь все эпохи этого мира, скорбя и рыдая. Его жизнь, оборвавшаяся с постигшей её судьбой, с мертвящей недвижимостью её сердца, с её обращенными в бездну устами. И он издает дикий вопль, чтобы прервать эти невыносимые муки, чтобы испытать облегчение в скорбном откровении —  что её страдания давно окончены, что он баюкает в руках лишь восставшее из забвения небытие. Он начинает задыхаться и кашлять, содрогаясь в конвульсиях, сокрушающих и рвущих его увитую веревками плоть, дергаясь, как тряпка на ветру, ибо огонь уже объял его и он видит белые сполохи, омывающие его ноги, опаленные, покрывшиеся пузырями, обугленные — его ноги, что служили ему с незапамятных времен, теперь по собственной прихоти корчатся и пинают воздух. И, обратив свой  взгляд в небеса, он вопит и хохочет, зная, что уж это..это он точно запомнит, что собственное сожжение не изотрется из памяти, не канет во тьму забвения, но будет с ним вечно, как и все те ужасы, что связывают воедино его сущность, делают его тем, кто он есть. Мальчик вскидывает руки, закрывая лицо, но его отец выворачивает их и трясет своё дитя, указывая на место, суть которого лишь вопли, судороги и пламя. И он стоит в черноте, в вечной тьме, что царит в нутряных глубинах, у самых корней Сиоля, стоит, положив свою руку на шею и плечи собственной дочери, Аишралу, которая даже сейчас сжимает, охватывает, мнет свой живот, свою утробу, и стонет, шепчет, отбросив прочь и упрямство и гордость: пожалуйста ...папочка ...пожалуйста...ты...должен. Шепчет снова и снова, ищет его глаза. Её совершенное лицо, её красота, которой он готов поклонятся, её любимые, родные черты искажаются бесконечной чередой совершенно чуждых ей гримас, выражающих лишь боль и муки. Он вопит и хохочет, но, сквозь дым и колышущийся от жара воздух, замечает беспокойство и тревогу, вдруг охватившие этих скачущих вокруг него животных. Аишаринку кричит и кричит, снова и снова, и нет таких слов, чтобы описать все настигшие их бури, заставить его  узреть ее милое лицо, сокрушенное мгновениями и освежеванное веками их несчастливого союза. Кажется, что он лишь кусок воска, который ревущее пламя должно не опалить, но расплавить и пожрать. Единственное проклятие ишроев состоит в том, -шипит она. Он засунут в мешок, он холодная как лед рыба, пойманная в сеть, и каждая его частица, яростно бьется, пытаясь спастись. И, завывая, он впервые за десять тысяч лет постигает, что он лишь кусок мяса, лишь частичка самодостаточной плоти, питающей его, заставляющей его визжать, как свинья, дающей ему кровь и саму его жизнь. Что они могут лишь надеяться и гадать, приходятся ли они отцами собственным сыновьям!  Жар объявшей его преисподней щиплет и колет глаза, но они уже не принадлежат ему более. Тьма забвения вдруг сползает с её размытого лица и какое-то мгновение он отчетливо видит её — свою возлюбленную Аишаринку. Второе откровение, приходящее с воплем. Белая искорка далекого света  отражается в её слезах. Её раскаяние кажется столь священным, а его ожесточение столь ограниченным. Пламя — вот сущность, что пожирает всё. Лишь мгновение длится чудо, а затем возродившийся гнев вновь сжимает его кулаки.

   Телесные муки сломили его. Сожжение кажется... правильным.

   Потоки ветра омывают его, унося  прочь из объятий покрытого пеплом и окруженного дымом мира, выдувают его вверх сквозь яркие лоскуты пламени. Он теперь лишь фундамент невидимого столба, бурлящей собственным жаром, колышущейся, раздающейся кверху колонны, что держит на себе покрытое серой пеленой небо. Может ли сокол парить в потоках зноя, возносящихся ввысь от места его огненной  казни? Рыба в мешке его тела теперь стала теплой и вялой. Его взгляд лениво скользит по латникам, воздевающим остающиеся в ножнах мечи и бьющим ими как дубинками.

  Пожалуйста..папа..

     Аишралу!

    Подобно поблескивающей серебряной монете у губ его колышется круглое пятнышко налитой в ведро воды. Самая прекрасная вещь, что ему приходилось когда-либо видеть — трофейный скальп, содранный с черепа солнца. Маленькая человеческая девочка, столкнувшаяся с ним в каком-то, уже забытом им, месте. Девочка, безжалостно избитая собственным отцом за кражу еды. Та, что пела песенки на своем странном человеческом языке, та, что смеялась, когда текущая вода щекотала её босые пятки, та, чьё лицо побагровело от рук, сдавивших ей шею, та, что пиналась и отбивалась, подобно лесному зверю, когда он, рыдая, объяснялся перед ней, исповедуя свою любовь и своё восхищение. Я должен...Я должен вспомнить... Даже до сошествия Ангелов Плоти, инхороев, они жили достаточно долго, чтобы их дети успевали стать им чужими. В адских муках есть какая-то... странность — вместо пламени воздаяния на его чело изливается...обычная влага, а он лишь вяло размышляет над  жизненными путями, продлившимися до порога смерти.

     Размышлять, пожалуй, правильно.

     Откуда взялась эта жажда? Отблески света затухают и распыляются, нахлынувшие тени рассеивают их, превращая в дым и серую мглу. Зачем может понадобиться высекать некий смысл в окаменевшем сердце? Какие-то совершенно особенные, по-лягушачьи противные — нагота, холод и сырость. Неспособность видеть отчетливо — что это? Голоса. Всё это как-то слишком абсурдно для смерти. Конечности ощущаются смутно и отдаленно, шевелить он может только глазами.  Мутные, тёмные пузыри сгущаются  сверху. Небеса вдруг опрокидываются. Что-то...его тело...дергается и дрожит. Тьма и тени, надвигающиеся с краёв поля зрения, окружают его чёрным тоннелем. Над ним склоняется человек, локти его расставлены, руки лежат на поясе, лицо его столь красиво, что могло бы принадлежать кому-то из кунороев, и столь же прекрасны глаза, что видят в его муках лишь благословенную передышку от скуки. «Ты пахнешь ягнятиной...» — говорит он, заслоняя собой увенчанную шипами корону солнца.  Клочья дыма, уносимые прочь потоками ветра, проплывают в небесах за его головой.

  «А запекли тебя местные как поросёнка...»

   Так он не умер...

  Он лежит развязанный и обнаженный, лежит, раскинув руки, под развесистым, шумящим листвой древесным пологом. Всё его тело саднит и пылает и он вдруг понимает, что лишился кожи, во всяком случае, её значительной части. На него нисходит новое откровение — боль это основа, первоисточник любого чувства. Травинки и стебли стали ножами,  лапки бегущего паука стали иглами, порывы ветра жгут его негасимым пламенем. Они стоят там, в чернейшем сердце своей мёртвой Обители, в темнейших глубинах горы, что воздвиглась и над ними и вокруг них, стоят и хором из десяти тысяч стенаний оплакивают утраты, что разорвали всем им сердца. «Я, признаться, не поверил этому». Они стоят там — прославленный отец и взлелеянная им дочь, чьи имена уже давно забыты, их обутые в сандалии ноги касаются края бездны, разверзшейся пустоты, подобной зевающей пасти проснувшегося дракона. Человек присаживается рядом, поблескивая совершенно не известными ему знаками власти, и продолжает: «Местные утверждают, что ты убил дочь одного из них». Эти твари столь тошнотворны, что оскорбляют взор, лица его братьев — его расы, натянутые, надетые на морды омерзительно бледных, не считая засохших дерьма и крови, отродий, что скачут по оскверняемым ими равнинам, что вопят, подобно звериным самкам, визжат и несутся куда-то, прижимая к выпирающим животам свои скрюченные конечности. Чёрные волосы человека трепещут на ветру как птичье оперение. Извечная печаль посещает его — или память о ней — его братья, ишрои, врываются в толпу халароев — изморённых голодом матерей, обнимающих своих не менее изможденных детей. «Впрочем, всё это неважно» — говорит человек. «Нужно быть преступником, чтобы совершить преступление..» Он становится свидетелем разрушительной магии — воплощенного зверства, когда мольбы и крики превращаются в жалкое безмолвие, озарённое алыми колдовскими знаками. «Нужно быть...кем-то ничтожным.»  Холодный, самодовольный взгляд. «А ты, мой псевдочеловеческий друг, скорее, сама необъятность».

   Его родич, Пиль'кмирас, извивается в пыли, корчится, как подыхающий пёс, выхаркивая какую-то незримую погибель. Покажи мне! Где?

  Человек осматривается, сощурившись от яркого света. «В этом отношении мы с тобой одинаковы.»  Подняв палец, он лениво ковыряется в зубах. «Когда я был ребенком, моя бабуля посадила меня на коленки и сообщила мне, что я неподсуден.»  Он усмехается. «Боги'- говорила бабуля, а говорила она, частенько растягивая слова,  поскольку жила в промежутках между пьянством и забытьём'- Боги говорят нам, что благость наших деяний, мой дорогой, исходит из нашего статуса. Знаешь что это значит, моя душенька?' Ей нравилось касаться своим лбом моего.' Это значит, что ты не можешь согрешить в отношении меньших ссссебя!»  Человек прерывается, сияя столь обаятельной улыбкой, что её следует запомнить из-за способности вскружить  кому угодно голову. «Представляешь? Чтобы родная бабушка говорила подобные вещи ребёнку?» Враку обрушиваются на  них, подобно кораблям, кованым из железа, тела их — хлещущие розги. Пламенеющие потоки скрещиваются как мечи. «Свихнулась она, моя бабуля. Помешалась от собственной хитрости.» Да...Вот те, кто терзал их, кто настолько изводил их своей огненной отрыжкой, что они, вопя от ужаса, спешили укрыться в безопасном месте, где можно было хотя бы дышать, не чувствуя запаха гари и глотать пищу, не ощущая во рту вкуса пепла. «Может ли красота быть знаком, как ты думаешь?» — вопрошает человек . «Может ли она указывать на того, кто сам по себе определяет что есть правосудие? Вот о чём мне нужно спросить тебя...» Скафра раскрывает сияющие изгибы своего обширного тела, являя  еще живого Пар'сигиккаса, чья плоть наполовину бела, а наполовину обуглена дочерна. Что печалит тебя, сын Сиоля?   «Раньше я думал, что моя бабуля мудра, потому что жила так долго. Теперь я считаю, что она просто...злобная стерва, да ещё и вечно трясущаяся от страха.»  Человек замолкает, непроизвольно стискивая челюсти и тихо рыча от едва сдерживаемого гнева. «Но ты...Ты видел такие вещи..и времена, ты был свидетелем такого, что нам, людям, и не снилось, не говоря уж о том, чтобы представить себе наяву!»   Ведь всё подлинно великое, что есть на свете, — рычит пасть древнего ящера, — всегда циклично, Синиал'джин. Всегда возвращается на круги своя.  «Ты видел достаточно, чтобы сгнить изнутри, как они говорят.  Вроде ...дыни.»  Пар'сигиккас взирает оставшимся глазом с наполовину ободранной головы. «Но вот ведь в чём штука, кунурой, гляжу я на тебя, и вижу...»  Смертный лукаво подмигивает . «Себя.»

    Враку, облачённый во пламя, как в собственную кожу. Настанет день и ты тоже низвергнешься за край этого мира.

   «Вот почему я спас тебя...Ты для меня вроде карты... или чертежа.» Куйяра Кинмои попирает ногами алтарь, злорадно, неприкрыто, безудержно демонстрируя всё свое буйное высокомерие, понимая, что  ближние лишь сочтут его нечестивые выходки проявлением и свидетельством силы, а враги лишь возрыдают от горя и ярости. «Мне любопытно...» Он печально улыбается, подобно матери, осознавшей вдруг ограниченность и посредственность своего дитя. «Ты чувствуешь то же, что и я? Или это лишь дурацкое предположение — что все прочие в твоём присутствии как бы умаляются...усыхают? «

И первый проблеск, первое дуновение помешательства приходит через ту часть тебя, где всё ещё живут возлюбленные души, они боль, они западня, память о них прогрызает внутри тебя ветвящиеся тоннели, что, постепенно расширяясь, становятся пустотами, темными пещерами, в которых завывают ветра безумия. Что Сиоль требует — Сиоль забирает! Тирания — вот истинная суть кунуроев. Когда я простираю руку, вы все должны стать её тенью!   «Каково это — осознавать себя бессмертным? Уверен...мне знакомо это чувство. Но не имея возможности сравнивать, не имея примера...» Человек склоняется, поднося к его лицу нож, который в своей сверкающей близости представляется чем-то сверхъестественным, каким-то монолитом, кристаллом, сужающимся с сияющему острию, к точке, в которой сходятся все грани земного бытия. Сходятся, чтобы быть пресечёнными смертью.

  Насмешливая улыбка сползает с лица человека, обнажая мертвящую тень, обитающую в стылой глубине его глаз. «Боюсь, я должен настаивать, чтобы ты заговорил со мной.»

  Яростный взгляд Куйяра Кинмои скользит над возникшей сумятицей, рыщет в гомонящей толпе и вдруг вонзается прямо в него.  Да. Ты знаешь.

Неужели, он дрожит?

    Человек поигрывает ножом с издевательской неловкостью старшего брата, дразнящего младшего. «Ты должен сказать мне что-нибудь. Уверен, Шлюха найдет тебе для этого повод.»  Они приближаются к северному входу, к Пути Возвышенных Королей, где всегда, вне зависимости от времени года, цвели персиковые сады... но не обнаруживают там ничего, кроме пятнающего облачное небо столба черного дыма, возносящегося из разгромленной утробы Обители. «Шшш...Просто скажи мне...» Нож прокалывает его щеку. «Скажи мне...»  Владыка Гора содрогается, как будто что-то терзает её, и они видят его — обнажившийся стержень осевой шахты, вонзенный чёрным копьем в их скорбящие сердца. Хотя сам он не может шевельнуть и пальцем, его душа съёживается, дрожит, затворяется; острие лениво покачивается, на мгновение, равное удару сердца, задержавшись над его зрачком, а затем падает вниз, и он лишь смотрит на это, смотрит как будто изнутри разрезаемой острым ножом виноградины. Искаженные лица и крики. Как любить кого-то в подобные времена? — шепчет Аишаринку, прижав его голову к своей, так, что его слезы капают ей на грудь. Вибрирующий смех, подобный пению свирели — смех смертных. Лицо, искаженное всесокрушающим гневом. Уста, обращенные в бездну. Нечто...Нечто, облаченное в плоть. И озарение — никогда ему не постичь этих животных.

   Человек ложится рядом, опираясь локтем на примятые травы, и смотрит на него сверху вниз с какой то непонятной, почти родственной нежностью. И он просто...толкает... её...Аишралу.  Движение столь же простое, сколь убийственное и безумное, движение, открывающее дверь, или, возможно, закрывающее её. И он чувствует поцелуй её кожи, касающейся его ладони, рука отца на спине дочери, взлелеянной дочери; толчок и ничего более, усилие достаточно лёгкое, чтобы проскользнуть сквозь сети осознания, усилие, не требующее ничего сверх этого, но, тем не менее, по прежнему представляющееся зверской расправой, нечто невозможное, дикое, преступное в большей степени, чем что угодно другое. Пустая ладонь на её спине и шее, сгорбленные плечи, склонившиеся над порченым чревом, его рука, толкающая её с той же нежной настойчивостью, с которой подталкиваешь младшего брата поближе к привлекательной девушке...и целая жизнь опрокидывается в бездну, взлелеянная жизнь, всепоглощающее присутствие... пропадает...как? как?...легкий толчок, приводящий к потере равновесия и скольжению вниз, за край обрыва... Поднявшийся ветер шумит и стонет в ветвях орехового дерева. Стремительное падение, возлюбленный голос, изломанный испуганным криком, звук, бьющий словно поддых сапогом, высекающий из сердца искры. Нет...И жизнь, соскальзывающая в бездну, утекающая с края обрыва, как струящаяся вода. Жизнь, сжимающаяся до чего-то настолько малого, на что достаточно одного лишь глоточка. Тонкий визг...Нет...

«Ты меня...заинтересовал.»

Образ его, залитый кровью и солнечным светом, колеблется. Во взгляде человека...зависть.

    Пожалуйста, папа...

    Последнее откровение. Солнечный свет, дробящийся в спутанных ветвях. Целая гора, хрипящая рыданиями тысяч сокрушенных душ. Ветер — опаляющий до костей, всепожирающий... Опрокинутый мир.

Нет.

Пустая ладонь на её спине...

Рассказ иллюстрирован фанартами. Выражаю благодарность коллегам Грешник и ziat за неоценимую помощь в редактировании.