«Сияние извне» — на мой взгляд, лучшее произведение в жанре хоррора, вышедшее из-под пера Г.Ф. Лавкрафта. Более того, я считаю, что это одна из немногих подлинно ужасных лавкрафтовских историй. При всем моем уважении к шогготам, ожившим мертвецам, Ктулху и прочим персонажам лавкрафтовского хоррора все эти образы (равно как и имеющиеся во многих историях элементы «экшна») отнюдь не обусловливают впечатления истинной жути. В моем восприятии все это скорее из жанра приключений (что, конечно, тоже приветствуется).

Но вот «Сияние извне» — это действительно Ужас, который формируется не образами, а острым впечатлением «нездешности» фигурирующего в рассказе аморфного существа (если его вообще можно назвать существом; может быть, резоннее назвать субстанцией. Или вообще, вспоминая знаменитый фильм 1982 года — «Нечто»). Я до сих пор помню эффект от первого прочтения рассказа (тому минуло уже лет 15), и особенно от простой фразы: «оно пришло оттуда, где все не так, как у нас…». Эта фраза стократ сильнее всевозможных монструозностей, какими колоритными бы они ни были.

Ужас усугубляется дикими (воистину weird) метаморфозами, в которые вовлечены многие объекты нашей обыденной реальности. Описаны эти метаморфозы, как и почти всегда у Лавкрафта, ярким языком, который легко рождает в сознании визуальные образы.

Из недостатков (которые не умаляют однозначную десятку) отмечу две вещи. Во-первых, можно отметить избыток повторов: некоторые моменты воспроизводятся не по одному разу; и хотя это мелочи, но лучше бы этого избежать.

Во-вторых (и это более существенное замечание), мне показались ненатуральными некоторые аспекты социально-психологического характера. Конечно, говорить о натуральности или ненатуральности в данном контексте можно достаточно условно. Но все же не могу отделаться от мысли, что поведение и отдельных персонажей, и общества здесь выглядит странно и неубедительно.

Понятно, что центральные герои (семья Гарднеров) не могли покинуть свое поместье из-за пагубного влияния (подчинения) внеземного пришельца. Но почему их фактически бросили в беде соседи? Каким бы ни был ужас, но людям свойственно держаться вместе и помогать в самых критических ситуациях — во время войн, пандемий, природных катаклизмов и т.п. На этом общество стояло, стоит и будет стоять.

И уж совсем абсурдно выглядит то, что власти из Аркхэма отреагировали на дурные вести с фермы Гарднеров лишь на последней стадии; а до того горожане якобы воспринимали все как сельские суеверия или байки. Как бы ни воспринимали, а власть реагирует и на меньшие сигналы. Даже в те годы.

Я понимаю, что ужасные сверхъестественные истории сложно вписать в социальную конструкцию нашей реальности, но тогда, наверное, стóило бы упростить сюжет. Например, уложить действие не во многие месяцы, а в считанные дни.

В творчестве Эдгара По я особенно ценю именно этот рассказ. Могу согласиться с некоторыми из ранее приведенных отзывов о том, что «Рукопись» бессвязна, нелогична, излишне пафосна и т.д. — но в моем восприятии это не недостатки, а достоинства сего произведения.

«Рукопись, найденная в бутылке» любима мной не только за безупречно созданную гнетущую атмосферу фатального тревожного ожидания. И не только за мрачные элементы сюжета — тут и загадочный корабль (что-то вроде Летучего Голландца) со странной командой, и тьма, и буря, и вскользь упоминаемый Кракен (правда, в действии он не участвует). Больше всего меня заинтересовало упоминание карты Герарда Меркатора, которая, кстати, называется Septentrionalium Terrarum Description; издана в 1595 году. А ведь Меркатор был не просто картографом. Это был мыслитель, явно не чуждый мистики; он дружил с самим магистром Джоном Ди.

В связи с этой картой хочу высказать недоумение по поводу сюжета «Рукописи». В тексте насколько раз сказано, что корабль несло на юг. Из-за этого во многих литературоведческих источниках (и в русскоязычной, и в англоязычной Википедиях, и в аннотации на Фантлабе) говорится, что загадочный корабль в конце произведения занесло на Южный полюс, в Антарктику. И это логично. Но в итоговом примечании к рассказу текст гласит: «<…> the maps of Mercator, in which the ocean is represented as rushing, by four mouths, into the (northern) Polar Gulf, to be absorbed into the bowels of the earth; the Pole itself being represented by a black rock, towering to a prodigious height». Здесь мы видим слово «северный»! И карта изображает именно Северный полярный регион. Что же это за странная инверсия? В рассказе мир как будто перевернулся. А может, не «как будто»? Либо можно предположить, что Северный и Южный полюса симметричны. Но тогда, если мировая вода на обоих полюсах втекает внутрь Земли, то куда она в итоге девается?

Ну и под конец не могу не обратить внимания на любопытную деталь. В начале произведения главный герой (рассказчик) отплыл из Батавии на судне, на котором везли, помимо прочего груза, несколько ящиков с опиумом. Может, кто-то именно в этом найдет объяснение последующему рассказу.

При прочтении этого романа Уэллса (что делал много — даже не могу назвать порядок числа — раз) я всегда обращал внимание прежде всего на конфликт Гриффина и социума. Социума, кстати говоря, довольно разнообразного, но в целом прописанного автором таким образом, что почти все его персонажи вызывают в той или иной степени неприязнь. Этот конфликт, конечно, и находится в центре произведения, придавая ему и драматизм, и местами довольно увлекательный «экшн».

И вот каково мое ви́дение этого конфликта. Безусловно, социум вызывает негативные эмоции. Многие из персонажей романа, с которыми приходится сталкиваться Гриффину, едва ли не отвратительны. Но я все равно на их стороне — по одной очень простой причине. Все они, конечно, плохие люди. Но люди. А Гриффин с его невидимостью в сочетании с несомненной психопатичностью — вообще не человек. Я не могу воспринимать его как человека. Это существо за гранью естества. О таких примерах подлинного зла можно прочитать рассуждение в прологе повести Артура Мейчена «Белый народ»: летающие камни, поющие розы (я не помню дословно, но суть именно такова).

Плохим людям в каких-то ситуациях можно сочувствовать. Тем, кто уже не человек — никогда. Сочувствие к Гриффину у меня появилось только после его гибели, когда к нему вернулся облик. Тогда он и стал снова человеком.

Для начала замечу, что не считаю осмысленными классификации произведений, описывающих социальное устройство будущего, на «утопии» и «антиутопии». Не понимаю, к чему нужны эти термины. «1984» или «О дивный новый мир» почему-то причислены к антиутопиям – ибо представленные в них общества считаются «плохими». А сама «Утопия» Томаса Мора с ее отсутствием частной собственности? – это описание «хорошего» общества? А «Город Солнца» Кампанеллы? – по-моему, его исконно считают одним из примеров утопий, а ведь на самом деле там описан регламент отношений полов ничуть не менее одиозный, чем у Хаксли.

Теперь о «Дивном новом мире». Полагаю, мало у кого не вызывают отвращение описанные им порядки; я отнюдь не исключение. И особенно меня настораживает то, что содержание этого произведения – не какая-то отвлеченная фантазия (кстати, вот «Машину времени» Уэллса, при всем моей глубокой симпатии к этому роману, я считаю именно таковой), а изложение принципов, тесно сплетенных с реальностью современной цивилизации. Естественно, не все, и не всегда буквально. Но и того, что я вижу собственными глазами, вполне достаточно для беспокойства.

С другой стороны, возникает много вопросов. Каждый пункт описанных в Дивном новом мире порядков можно анализировать посредством антитез, и тут далеко не все просто.

Не нравится полное упразднение семьи и эктогенез? А нравятся ли семьи, полные противоречий и мучений? Нравится ли сиротство, которое тысячелетиями было массовым феноменом? Нравится ли безотцовщина, которая, например, в нынешней РФ стремительно превращается в доминирующее явление?

Не нравится пресловутое «потребительство»? Оно, в конце концов, в Дивном мире было весьма рационально и четко обеспечено. А нравятся ли нищета, либо тотальные дефициты?

Не нравится сома? А нравятся ли депрессии, тоска и страдания? Нравятся ли разного рода завуалированные социальные дурманы, доводящие до фанатизма и безумия?

Не нравится кастовая система? Так она была с зари цивилизации (и тоже по рождению, кстати; причем в старой сословной системе в элите зачастую пребывали люди, мягко говоря, не выдающиеся в плане интеллекта и физиологии). И даже сейчас не стоит обольщаться послереволюционными преобразованиями и «социальными лифтами» (которые для большинства всегда только вниз).

Не так-то просто осуждать общество, преодолевшее войны и эпидемии; особенно если ты не сидишь за компьютером в уютной комнате, а находишься в центре территорий этих войн и болезней.

И все же… как ни рассуждай, а Дивный новый мир представляется мне отвратительным. И это ощущение невозможно поколебать ничем.

Впрочем, я в любом случае не являюсь любителем т.н. «социальной литературы», так как всегда в ней видел прямой и легкий путь к мизантропии. А этого я предпочитаю избегать.

В цикле «Звездные дневники Ийона Тихого» Одиннадцатое путешествие является единственным, которое я оценил максимально высоко. В своем отзыве я обращу внимание на один важный аспект, выделивший этот рассказ среди прочих.

Но для начала вкратце сформулирую свое мнение обо всем цикле. Я не внес его в список своего любимого чтения; и, кроме Одиннадцатого путешествия, нет ни одного рассказа, который хотелось бы в будущем перечитать заново (кроме, пожалуй, еще искрометной родословной Тихого в Двадцать восьмом путешествии). Сюжеты не показались мне увлекательными, а юмор Станислава Лема по чисто субъективным ощущениям воспринимался мной как что-то слишком чужое. Временами он, конечно, вызывал улыбку, но кроме Одиннадцатого путешествия — лишь эпизодически. Кроме того, я не считаю сильным художественным приемом и эффектом постоянный лемовский сарказм, направленный в адрес человечества. В принципе, этот сарказм я по большей части разделяю. Но в форме иронического абсурда, замешанного на буйной фантазии, он стал быстро вызывать утомление и даже порой раздражение. И юмор этому не только не препятствовал, но временами как раз способствовал.

Кстати, я могу назвать другой пример, где иронический абсурд на почве фантастики вызывал у меня совершенно иные эмоции — это фильм «Кин-дза-дза». А вызывал он их потому, что в нем чувствовалось то, чего почти нет в лемовских «Звездных дневниках» — скрытой (и оттого подлинной и проникновенной) человечности.

А теперь отойду от критики и вернусь к Одиннадцатому путешествию, чтобы пояснить причину моей высокой оценки. Сюжет тут тоже не произвел большого впечатления (несмотря на непредсказуемый лично для меня «вираж» в концовке). А произвел колоссальное (подчеркну это слово) впечатление использованный в рассказе языковый прием — курьезные псевдоархаизмы вкупе с придуманными Лемом пародирующими архаику словами типа «клеюшники» (то есть люди). Этот восхитительный языковый прием привел меня в сейчас уже редко достигаемое состояние читательского восторга.

Кстати, этот рассказ я не читал, а слушал в замечательном артистическом исполнении. И также считаю важным и необходимым добавить в своем отзыве благодарность и поклон переводчику Зинаиде Анатольевне Бобырь. Я обязан полученным фантастическим удовольствием и ее таланту.

«Волшебная лавка» — не просто один из лучших рассказов Герберта Уэллса, но и уникальное произведение в его обширном творчестве. Сколько бы раз я не читал «Волшебную лавку», не устаю удивляться и восхищаться, насколько гармонично здесь реализовано сочетание чудесного и обыденного, жутковатого и веселого, тревожного и приятного.

Больше всего мне нравится то, что Уэллс избежал риска впасть в «слащавость» — свойство, присущее многим написанным в Новое время сказкам, и никогда мне не импонировавшее. Гениальный англичанин совершенно точно отметил чувство, возникающее у рассказчика (обычного человека, как почти все мы), когда его при виде всяких загадочных странностей одолевает «дьявольщина». И это он еще смягчил — я-то думаю, что большинство обычных людей, будучи помещенными в действие «Волшебной лавки», быстро поддались бы паническим настроениям.

С другой стороны, Уэллс не поддался соблазну создать какую-нибудь вульгарную «страшилку» или совсем уж удалиться в гротеск. И это ему удалось благодаря такому сложному средству (к которому я отношусь заведомо настороженно, зная, как часто оно приводит к плохим результатам — особенно в кино), как привлечение в качестве одного из героев ребенка.

Рассказ The Clown Puppet стал для меня определяющим при оценке таланта писателя Томаса Лиготти. До того я прочитал около дюжины его произведений, и что-то мне понравилось, а что-то не особо; но в любом случае не возникло ясного понимания, считаю ли я Лиготти тем писателем, чей творческий талант действительно соответствует моему интересу и вкусу.

«Бледный клоун» я выделил не за сюжет (который, как в большинстве произведений Лиготти, не является сильной стороной) и даже не за выразительную психоделическую атмосферу. Выделил я его фактически всего за одну фразу из первого абзаца, часть которой я приведу в отзыве:

«Давно уже кажется, будто все мое существование представляет собой сплошной — и надо сказать, нелепейший — бред. Сколько себя помню, каждое событие, каждое стремление в моей жизни оказывалось на поверку лишь очередной, ярко выраженной бессмыслицей, совершенной в своей бессмысленности.»

Есть поговорка про то, как ложка дегтя портит бочку меда. Здесь же эта фраза в моем восприятии сыграла противоположную роль — она оказалась той ложкой меда, что спасла бочку дегтя (насчет бочки дегтя я, конечно, утрирую — рассказ в общем вполне сносный).

На основании своего достаточно богатого читательского опыта я могу уверенно утверждать, что если фраза такого содержания не произвела в моем восприятии ни тени впечатления фальши, пошлости и пустой претенциозности, то автор ее — воистину талантливый писатель. И это мое мнение не изменилось, даже несмотря на невысокое мнение о некоторых других книгах Лиготти, что я прочитал после «Бледного клоуна».

Рассказ Томаса Лиготти «Эта тень, эта тьма» я оценил высоко не за его художественные достоинства. Таковых тут мало (назову умело созданную гнетущую психологическую атмосферу и образ депрессивной локации), да и назвать это произведение художественным можно лишь с большой натяжкой. Но это обстоятельство в моих глазах является как раз положительным аспектом, так как в результате достаточно глубокого знакомства с творчеством Лиготти я убедился в том, что в большинстве случаев, чем больше этот автор вносит художественных элементов (в особенности активного действия и диалогов), тем хуже для моего восприятия.

«Эта тень, эта тьма» — по сути своеобразное философское эссе, в котором в более или менее компактной форме выражены некоторые ключевые моменты мировоззрения Томаса Лиготти. О компактности я говорю не просто так; дело в том, что Лиготти написал философский трактат «Заговор против человека», который имеет объем раз в 7-8 больше, чем «Эта тень», и при этом читается тяжело и нудно. Кстати, забавно то, что в рассказе «Эта тень, эта тьма» Лиготти иронично ввел в качестве одного из второстепенных персонажей самого себя как автора книги «Исследование заговора против человечества» — прием, мне весьма понравившийся.

На самом деле, философия (или мировоззрение) едва ли подлежит объективной оценке; ее можно понимать и, возможно, разделять. В этом случае она может произвести сильное и глубокое впечатление — собственно, в этом причина того, что я оценил рассказ высоко. Описывать подробно это мировоззрение я, конечно, не стану. Скажу лишь, что оно выражено здесь посредством прозрения, или просветления, главного героя, которое можно совершенно четко определить и противоположным термином — помрачение. Главный герой избавляется (во всяком случае, так он считает) от иллюзий в понимании и восприятии мира. И его понимание декларируется следующей фразой-манифестом:

«Наши тела ведь всего лишь одно из проявлений энергии той активизирующей силы, которая приводит в движение все предметы, все тела в этом мире и позволяющей им существовать так, как они существуют. Эта активизирующая сила несколько подобна тени, находящейся снаружи всех тел этого мира, но внутри, пронизывая их все насквозь, — вседвижущая тьма, которая сама по себе не имеет субстанции, однако движет все предметы в этом мире, включая и предметы, которые мы называем нашими телами».

Возьму на себя смелость назвать эту философию «черным даосизмом».

На мой взгляд, «Курган» — лучшее произведение Лавкрафта (соавторство Бишоп можно особо не принимать в расчет) из числа имеющих крупный размер. Здесь автору удалось избежать сомнительной «наукообразности», что присуще «Хребтам безумия» и «За гранью времен», а также местами излишнего фэнтезийного романтизма «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата». А в сравнении с «Историей Чарльза Декстера Варда» в «Кургане» ни в одном отрезке нет вялости действия. Все части произведения (и та, что происходит в нашем мире, и та, что посвящена миру под Курганом) очень увлекательны и читаются на одном дыхании.

Особенное внимание привлекает, конечно, мир (точнее, три мира, структура и связи которых обозначены очень четко) под Курганом; и в его описании фантазия Лавкрафта безупречна. Не могу не отметить интересный (и здесь абсолютно удачный) литературный ход, когда Лавкрафт объединил культ Ктулху с (как бы) индейской мифологией, персонифицированной Йигом, Отцом Змей. Есть тут место и культу Цатоггуа.

Добавлю также, что описание общества мира К’Ньян сделано Лавкрафтом на 100% правдоподобно (если тут уместно это слово) — в отличие, кстати, от «За гранью времен», где социальная картина Великой Расы, по моему мнению, выглядит неубедительно. А раз правдоподобно, то и впечатление производит колоссальное. Колоссальное и по-настоящему ужасное.

В литературе затерянных миров придумано много, но «Затерянный мир» Конан Дойла (знаю, что так неправильно называть его, но сила привычки и традиции непреодолима) — стоит особняком. Не столько из-за фигурирующих в произведении существ (они, кстати, в основном довольно несуразны и не производят разящего впечатления), сколько из-за героев романа. Именно героев, в самом прямом смысле этого слова. Одним только образом Челленджера Конан Дойл уверенно увековечил свое творческое наследие (а есть ведь еще более знаменитый Холмс, а также харизматичный Жерар). И спутники профессора — тоже отнюдь не блеклые персоны, которых можно забыть сразу после прочтения.

Недостатком произведения считаю только явно фрагментированный сюжет. Он разбит на эпизоды, которые слабо связаны между собой, что в некоторых случаях противоестественно. Например: эпическая битва людей с обезьяно-человеками происходит, совершено не привлекая внимания плотоядных ящеров. Это странно.

За это я мог бы снизить оценку. Но поставил «десятку», ибо курьезная концовка (фиаско матримониальных планов Мелоуна) написана столь задорно и ярко, что полностью искупает указанный мной недостаток.

Первое, что заинтересовало меня в рассказе «Niemandswasser» ранее неизвестного мне английского писателя Роберта Эйкмана — немецкое название, что показалось довольно необычным. Означает оно буквально «Ничья вода», но стóит обратить внимание на тот факт, что в немецком языке имеется эвфемизм der böse Niemand, означающий дьявола.

С первых же страниц рассказа я погрузился в увлекательное чтение, по итогам которого выставил безусловную оценку «10». Для меня в этом небольшом по объему произведении есть все слагающие литературного успеха. Действие происходит в меланхолическом антураже, представленном Берлином и (преимущественно) Боденским озером, расположенном на стыке Швейцарии, Германской и Австро-Венгерской империй. «Ничьи воды» находятся именно в нем, хотя, разумеется, речь идет об озере не в его «реалистическом» аспекте. Экстравагантный главный герой — молодой немецкий аристократ, напоминающий романтических персонажей XIX века — фокусирует в себе сюжетную фантасмагорию, погруженную в мрачную психологическую атмосферу. Психология вообще является основой рассказа, и для меня большую ценность имеют проницательные и весьма нетривиальные рассуждения о двух личностях в человеке, схождение / расхождение которых обусловливает его судьбу. Сюжет также содержит, если можно так выразиться, «сущностную» интригу, которая выражается в некоей загадочной твари, обитающей в ничейных водах. Очевидно, это аллегория той самой судьбы. Финал не дает (и не должен давать) конкретного ясного ответа на эту интригу, и это самое сильное достижение автора, ибо позволяет читателю самому делать умозаключения насчет конца главного героя в связи с вышеупомянутыми психологическими сентенциями.

Вот и закончилось мое утомительное и интересное Путешествие на Запад, в связи с чем я испытал и облегчение, и грусть. А в качестве преамбулы к отзыву отмечу, что моя оценка «10» роману «Путешествие на Запад» чисто номинальная. Я поставил ее только для того, чтобы получить возможность поучаствовать в классификации книги. А оценка? — в данном случае она не имеет никакого значения. Есть грандиозные литературные произведения, определяющие то, что называется «культурным кодом» целой цивилизации на протяжении веков (например, «Илиада», «Дон Кихот», «Евгений Онегин»); применять к ним свои индивидуальные оценки, по-моему, просто бессмысленно.

Признаюсь, чтение «Путешествия на Запад» далось мне с немалым трудом. Причинами тому служат и специфические особенности китайского литературного стиля, и нюансы перевода (у меня есть ряд претензий к переводу, особенно слов, имеющих отношение к буддизму — я еще могу принять вариант «бодисаттва», а не «бодхисаттва», но написание имени первого патриарха чань-буддизма «Бодидарма» вместо устойчиво принятого «Бодхидхарма» меня порядком покоробило). Наконец, объем романа оказался для меня столь велик, что, к сожалению, восприятие текста местами заметно ухудшалось.

Начну собственно отзыв «Путешествии на Запад» с недостатков. В отзыве считаю нужным указать два таковых. Первый — очень неприятный — недостаток заключается в брутальном натурализме некоторых сцен насилия. Насилия тут вообще очень много, но по большей части в «умеренном» (точнее говоря, сказочном) исполнении; но есть эпизоды откровенно отвратительные — например, некто получает от героя сильный удар по голове, и у него (прошу прощения за подробности) вылетают зубы и мозги. Также меня раздражали фразы про «кровавые ошметки» и т.п. Во-вторых — и этот недостаток оказался для меня непривычен — в романе очень (!!) много рассказов-повторов. Поясню на примере: происходит некое событие, в котором участвует герой; затем он встречается с другими персонажами и весьма подробно рассказывает о происшедшем. Это еще можно понять, когда между событием и рассказом о нем проходит много времени; но порой это случается в одной главе и, более того, в соседних абзацах. Я не представляю, насколько этот странный литературный прием увеличил объем произведения. Его можно считать оправданным для традиции устного народного исполнения; но в переводе-тексте, по-моему, следовало бы сильно сократить такие повторы.

В отзыве хочу также упомянуть о том, что можно назвать несбывшимися ожиданиями (что, однако, не определю как недостаток). Не имея почти никакого предварительного представления о романе, я ожидал двух вещей.

Во-первых, углубленного внимания автора к географии путешествия (казалось бы, из названия это должно было логично следовать). География тут, конечно, есть, только по большей части вымышленная и довольно абстрактная. Из реальных географических объектов (помимо, конечно, Срединного государства) называются только тогдашняя столица Китая Чанъань (ныне Сиань) и страна Шравасти (на самом деле это не страна, а древности индийский город в пригималайской части долины реки Ганг; причем в эпоху реального путешествия монаха Сюаньцзана он пребывал в запустении, о чем уже сообщал двумя веками ранее путешествовавший из Китая в Индию монах Фасянь). Кроме того, по косвенному признаку (упоминание ламаистского монастыря) можно предположить, что речь идет о Тибете (в котором, кстати, реальный Сюаньцзан не был). Названия многих стран в русском тексте приведены с переводом и носят условный или говорящий характер: например, Страна Искоренения (впоследствии — Почитания) Учения Будды. Во-вторых, я весьма наивно ожидал раскрытия темы буддистского учения. Эта тема, конечно, присутствует (надо заметить, в довольно пространной форме). Но по итогам прочтения мне стало ясно, что малое присутствие собственно религиозной темы в романе — совершенно точно к лучшему. Видимо, художественная литература и религии плохо совместимы друг с другом. И концовка «Путешествия на Запад», в которой герои достигают религиозной благодати, в художественном плане не выглядит увлекательно.

И еще на тему религий и учений добавлю то любопытное обстоятельство, что в романе неоднократно встречаются удивившие меня выпады против даосизма. Представлены они, правда, не в прямой форме, а таким образом, что некоторые оборотни, с которыми борются главные герои, имеют вид даосов (а в главе 64 представлен даже небольшой диспут Сюаньцзана с оборотнями, излагающими явно даосские идеи). Я воспринял этот аспект, исходя из того, что ко времени У Чэнъэня даосизм далеко отошел от блестящей игры мысли Лао-цзы, Ле-цзы и Чжуан-цзы, скатившись к тяжеловесному культу и кропотливым сомнительного толка занятиям алхимией и магией.

Собственно говоря, именно тема исполненной волшебства и чудес борьбы с оборотнями является сквозной нитью Путешествия на Запад Сюаньцзана и трех его сверхъестественных учеников. Оборотней тут великое множество, и опирающаяся на китайский фольклор фантазия автора намного превосходит европейских вервольфов. Есть даже деревья-оборотни (якобы даосы), ну а самым удивительным для меня был оборотень Нефритовый заяц (юйту), который в китайской мифологии живет на Луне и толчет в ступе порошок для эликсира бессмертия. Большинство оборотней желает съесть Сюаньцзана, некоторые — соблазнить его: то есть, иначе говоря, хотят завладеть его телом, духом и силой Ян.

Тема оборотней наводит на мысль о том, что смыслом борьбы является отделение Истинного от Ложного. Но наиболее интересное в этой теме то, что ученики Сюаньцзана — сами, по сути, оборотни. И, значит, бороться с ложным им предстоит не только вовне, но и внутри. Эти ученики Сюаньцзана — существа в высшей степени примечательные: Сунь Укун — обезьяна-чародей; Чжу Бацзе — свино-человек с большим рылом и огромными ушами; Ша Сэн — верзила с темным лицом. Все главные герои (особенно Чжу Бацзе), включая самого Сюаньцзана, полны многих пороков, и, пожалуй, именно благодаря этому воспринимаются не только как живые, но и с симпатией.

Теперь скажу о существенных достоинствах романа «Путешествие на Запад». Для человека, увлекающегося китайской культурой (коим я являюсь) это произведение — бездонный кладезь интересных сведений. Меня больше всего заинтересовала китайская мифическая (с элементами даосизма и буддизма) картина Небесного мироустройства, которая представляет собой диковинную государственно-бюрократическую систему под властью Нефритового Императора. Показана эта картина, конечно, с глубоким почтением, но и не без юмора и иронии, что, на мой взгляд, является очень ценным мотивом в творчестве У Чэнъэня. Не откажу себе в удовольствии привести пример иронии над бюрократизмом: Нефритовый Император отдает приказ дракону пролить в некоей местности дождь определенного объема, а также еще 42 капли. Не больше, не меньше!

Отмечу также важную, на мой взгляд, идею о том, как добро может оборачиваться злом (она представлена в главах 96 и 97), что соответствует представлениям Восточных Учений.

И еще мне пришлись по душе многочисленные стихотворные описания природных пейзажей, храмов, городов, героев и героинь, пиров, битв и прочих атрибутов романа. Больше всего мне полюбился представленной в главе 10 диалог (в прозе и стихах) двух друзей — рыбака и дровосека, в котором излагается (кстати, без всяких религиозных умствований) простая и мудрая правда жизни. Приведу цитату (с чего начинается дружеский диалог-спор): «Дорогой брат Ли, — молвил Чжан Шао, — мне кажется, что люди, которые гонятся за славой и выгодой, только губят себя. Ведь получить высокий титул — все равно что с закрытыми глазами броситься в объятия тигра, а уж принять чьи либо благодеяния не лучше, чем положить змею в собственный рукав. Как вспомнишь обо всем этом, так и подумаешь, что лучше нашего с тобой привольного житья нет. Мы живем среди гор, на берегу реки, можем любоваться красотами природы и гулять, когда нам вздумается, мы довольствуемся своей скромной участью: чем богаты, тем и рады».

Изумительное произведение, в котором спутались самые разные жанры и мотивы: гротеск, фантасмагория, черный юмор и даже какие-то нотки абсурда в стиле Кэрролла. Хоррора тут как раз нет, и это к лучшему, поскольку в такой компании он смотрелся бы неуместно и нелепо. Но без странных существ все же не обошлось, и хотя они не вызывают ужаса, можно считать их «жутковатыми».

И есть тут то, за что я больше всего люблю творчество Жана Рэя (хотя этот элемент присутствует не во всех его произведениях, а там, где присутствует, не всегда удачно реализован) — сочные диковинные фразы, чтение которых доставляет неописуемое наслаждение. Например, когда главный герой замечает на стене нечто вроде картины Бёклина «Остров мертвых», в ответ слышит:

«— Да нет же, друг мой, это всего лишь трещины на гипсовой штукатурке; остальное – следы слизняков — их, должно быть, немало здесь. Но я не отрицаю, что и у них может быть душа художника — это далеко не так очевидно, как представляется!»

С этого рассказа началось мое знакомство с творчеством Лавкрафта, поэтому, наверное, моя восторженная оценка является следствием именно фактора первой любви. Не могу также не отметить того важного факта, что кооперация Лавкрафта с Хейзел Хилд оказалась наиболее удачной и принесла наиболее ценные плоды (сопоставить могу с со-творчеством с Барлоу, но оно, увы, состоялось слишком поздно). Заслуживают внимания и другие результаты этой кооперации.

«Вне времен» — великолепный, гармоничный пример эффектного и эффективного использования «потустороннего космического ужаса»; таких примеров лично я насчитываю не так уж много, и даже у самого Лавкрафта были неудачные образцы.

Рассказ читается с колоссальным увлечением — поистине на одном дыхании. В нем есть некоторые погрешности (в частности, аляповато прописанный культ, а также пресловутый наивный расизм Лавкрафта), но к ним относишься совершенно терпимо. Все мелкие шероховатости сполна искупаются подлинно жутковатым ощущением, которое рождает это замечательное произведение. А я такое ощущение испытывал нечасто

Мой любимый рассказ из цикла произведений про пилота Пиркса (и, пожалуй, единственный, который точно останется в памяти в долгой перспективе). Сюжет подчеркнуто простой — беспомощное и бесполезное наблюдение за артефактом другой цивилизации без возможности запечатлеть и/или сообщить. Гениально изображен разительный контраст: с одной стороны, эпохальное событие для нашего Мира — с другой стороны, гротескная и нелепая, поистине ничтожная ситуация (на борту кто-то пьян, кто-то болен; короче говоря, «человеческое, слишком человеческое»).

В итоге чувствуешь потрясение и какую-то вселенскую тоску. На мой взгляд, этот рассказ есть идеальная метафора Одиночества.

Одинок Пиркс, одиноко человечество...

Несмотря на некоторую нескладность конструкции сюжета (имею в виду шпионскую историю, которая обрамляет суть рассказа — мне такие истории никогда не нравились), считаю «Сад расходящихся тропок» одним из своих самых любимых произведений Борхеса. Ибо центральная идея рассказа производит поистине волшебное и восхитительное впечатление. Книга как бесконечный лабиринт мыслей и событий (кто знает, какова между ними грань?), подразумевающая многомерность времени и неисчислимую многовариантность исходов. Цюй Пэн создал, на первый взгляд, огромную кучу черновиков с бессмысленными текстами — этакий Хаос. Но это лишь сугубо человеческая (материальная — и в координатах нашего мира) реализация, в которой можно усмотреть путь к всеохватывающему Космосу. Размышления об этом неизменно завораживают.

Добавлю также, что поскольку мне очень интересна китаистика, с удовольствием обратил внимание на упоминание в рассказе и выдающегося деятеля китайской истории Юнлэ (Третий Император Лучезарной Династии), и романа «Сон в красном тереме» — крупного феномена в китайской литературе, которому даже посвящен специальный музей в Пекине.

«Вастариен» — один из моих любимых рассказов в творчестве Томаса Лиготти. Он органично аккумулирует в себе и темную атмосферу, и психоделичность, и завораживающую странность (в том смысле, что характеризует жанр weird fiction). В центре произведения находится Вастариен — фантомный иллюзорный город (кстати, описанный просто изумительно), который как магнит притягивает сознание главного героя. Концовка вполне предсказуема, и ее даже можно признать тривиальной (не вижу резона скрывать под спойлером то, что ей является безумие героя), но это никак не портит качество драматургии рассказа.

Не знаю, что вкладывал Лиготти в название «Вастариен», но лично для себя я интерпретировал его следующим образом. Vast по-английски означает «обширный»; rien по-французски означает «ничто». Получается гибрид, который неизбежно должен привести главного героя к ментальной катастрофе.

«Школа тьмы» относится к тем рассказам, что наиболее ярко передают мировоззрение и философские взгляды Томаса Лиготти. В его творчестве Тьма (ввиду огромной значимости этого понятия я пишу его с заглавной буквы) являет собой, как я понимаю и воспринимаю, всеобъемлющую онтологическую бессмысленность. Можно добавить эпитеты — зловещая, ужасающая и т.п., ибо художественными средствами Тьма выражается во многих рассказах Лиготти (в том числе в «Школе») как деградация, дегенерация, отвратительный гротеск, трансцендентный хаос.

Сильное впечатление, которое произвела на меня «Школа тьмы», обусловило резкий эмоционально-интеллектуальный отклик в моем сознании. Оказались в этом отклике и согласие с такой философией, и возражение ей, причем эти противоположные друг другу реакции были вызваны одними и теми же вещами.

Необходимо также прокомментировать вышеуказанные художественные образы — уродливые люди, мерзкий антураж. По совокупности моего знакомства с литературой Лиготти я сделал вывод, что это его наиболее типичный прием. Мне, в общем-то, нравится этот мрачный стиль, но все же думаю, что автору не следует чрезмерно увлекаться им, ибо это выглядит слишком явным проявлением двойственности. А в силу двойственности напрашивающаяся полемика с выражаемым этим рассказом мировоззрением неизбежно будет апеллировать к тому, что в мире полно красивых успешных людей и великолепных благополучных мест.

По моему же убежденному мнению, если уродливые образы характерны для школы Тьмы, то Ее академия очень часто имеет фасад респектабельности.

Моим первым резким (и на редкость удивительным) впечатлением от романа «Путешествие на край ночи» было восприятие языка этого произведения. Прежде, за несколько десятилетий моей читательской практики, мне редко приходилось читать книги, написанные таким грубым языком, включающим немало сквернословия. Обычно я сторонюсь грубости и дурных слов, и для меня их наличие всегда служило основанием отказываться от чтения. Но не в случае с «Путешествием на край ночи». Как ни странно, язык «Путешествия» вовсе не отвратил меня. Хотя я не считаю язык достоинством этой книги, но в контексте личности Селина и содержания романа принял сквернословие как «законный» атрибут. Впрочем, в современных реалиях общества РФ я категорически отрицаю сквернословие, в том числе в качестве противоречия социуму.

Весь этот нуар, которым пропитано произведение Селина, может иметь некое дидактическое значение (хотя я и не люблю нравоучительности в искусстве, но здесь имею в виду иное).

Во-первых, Селин совершенно гениальным образом не оставляет камня на камне от такого фетиша западного менталитета, как патриотизм (сейчас на Западе ударились в интернациональную толерантность, но это лишь обертка их былого патриотизма, бившего фонтаном во времена Селина). Особенно любопытными мне показались его наблюдения за женским милитаристским патриотизмом, перемешанным с извращенным (а может, и не извращенным?) эротизмом.

Во-вторых, чтение «Путешествия на край ночи» может быть полезно пафосным «жизнелюбам»: уподоблю это тому, как Будда Шакьямуни учил похотливых, указывая им на вид мертвого разлагающегося тела.

По поводу нуара в «Путешествии на край ночи» я приведу цитату из предисловия Теофиля Готье к посмертному изданию «Цветов зла» Шарля Бодлера: «...Иные цветы и не растут на черной и насыщенной гниющими веществами почве, какова почва кладбища старчески-хилых цивилизаций, где среди вредных миазмов разлагаются трупы прошлых веков».

Все действие романа (как внешнее, так и то, что происходит в сознании главного героя), которое есть Путешествие на край ночи, я воспринял как описание двух постоянных процессов.

Первый процесс — бегство главного героя: бегство от всех, всего и вся, в том числе от самого «себя» (я поставил здесь кавычки с важной целью); причем это бегство сопряжено с неизбывным желанием «послать всех и все к черту». Он все время словно ищет убежище, аллегорией которого является ночь. Но поскольку убежища в этой аллегорической ночи он не находит, остается идти дальше — на ее край.

Второй процесс — непрерывные потери: главный герой теряет признаки и свойства дневной, то есть «нормальной» жизни, коя суть лишь големическая суета — псевдобытие тех, кого в каббале называют «хабал гармин», то есть «дыхание костей». Под конец главный герой теряет главное, за что держится обычный человек — «самого себя», или так называемое «я» (ключевая иллюзия человека). То «я», к которому «прилипают» все иллюзии и омрачения, что и есть «нормальная жизнь».

У главного героя есть своего рода «альтер эго», или «двойник — персонаж по имени Леон Робинзон (эта фамилия как будто является символом изолированности и одиночества). По ходу действия произведения они скитаются и блуждают вместе, или один за другим, продвигаясь к краю ночи. Интересно то, что в их жизни есть только два периода, когда они оказываются в состоянии некоего «успокоения» (укорененности). Робинзон, переехав в Тулузу, обрел перспективу брака с безумно (это слово надо выделить) влюбленной в него девицей, а также легкую работенку — показывать туристам мумий (кстати, изумительно гениальная идея — извлекать доход, показывая тех, кто мертв, тем, кто как бы «жив»). И все это в состоянии слепоты (временного повреждения глаз) — в высшей степени откровенная аллегория. Прозрев, он все это бросает и снова уходит в ночь. Главный герой обрел спокойное доходное местечко, работая врачом в сумасшедшем доме под Парижем — и это тоже весьма прозрачная аллегория Бытия.

В конце романа Робинзон погибает. Дальше главному герою предстоит путешествие в неизвестность без этого странного (я бы сказал — иллюзорного) двойника. А тот, кто путешествует в одиночку, добирается дальше всех — по выражению одного из персонажей романа.

Потеря иллюзии своего «я» — это, наверное, форма безумия (в терминах «нормального» мира). Что ж, для человека, подошедшего к краю ночи, это естественно. Тут я процитирую эссе «Искушение существованием» французского мыслителя Эмиля Чорана: «Только сумасшедший обладает привилегией плавно переходить от ночного существования к дневному: нет никакой разницы между его снами и его бодрствованием». Дополню от себя: и привилегий плавно переходить от дневного существования к ночному.

Несмотря на то, что поставил «Путешествию к Арктуру» самую высокую оценку, я не могу назвать это произведение шедевром с литературно-художественной точки зрения. Мне не понравилась первая глава (невнятная, почти никчемная для сюжета, с ненужными персонажами, большинство из которых более не появляются в действии). Язык Линдсея показался мне слишком скудным; роману временами недостает выразительности. Также мне не понравилось чрезмерное внимание автора к теме полов.

Но все эти недостатки с лихвой в моих глазах компенсируется удивительной идейной и смысловой емкостью романа.

В основе и осевой линий «Путешествия» является идея двойственности — дуализма боли и наслаждения. По этой линии, как нити Ариадны, идет главный герой, путешествующий по Арктуру. Под путешествием имеется в виду не перелет от Земли к этой звезде (он занимает, насколько я помню, несколько абзацев), а странствие по (вымышленной Линдсеем) планете Торманс — странствие к одному из солнц Арктура. Кстати, на самом деле эта звезда вовсе не двойная (в романе ее дуальность как раз отражает и символизирует вышеуказанную мной двойственность), но не важно.

Во время этого странствия главный герой претерпевает многочисленные физические и ментальные метаморфозы. Интересно отметить, что стиль произведения очень напоминает некоторые религиозные и философские притчи. Но не стоит воспринимать роман как свод религиозных канонов. Я не считаю правильным и нужным искать здесь истины и откровения.

Но если удастся отыскать хотя бы одну ценную мысль, это уже оправдает чтение и придаст значимость «Путешествию к Арктуру». Для меня такой ценностью стала фраза о том, что если человек полагает, что избавился от иллюзий — возможно, это его самая главная иллюзия. Тема иллюзий для меня имеет особый интерес, особенно в свете учений буддизма и даосизма.

«Другие боги» — рассказ, который относится к той категории произведений, что стóит прочесть только ради концовки. Основная часть повествования предельно проста и не особо увлекательна (хотя, замечу, написан рассказ таким красочным языком, что этот фактор можно назвать в качестве второй причины, по которой могу рекомендовать его к прочтению).

Точнее, подкупила меня не столько концовка (она, для читателей, хорошо знакомых с творчеством Лавкрафта, на 100% предсказуема), сколько одна фраза — слова, которые прокричал Барзай Мудрый перед своим таинственным исчезновением: «Я падаю в небо!». Удивительные слова, если глубоко вдуматься. В этом коротком предложении — экспрессивный и емкий образ инверсии мироустройства, обращения его в Хаос. Лично для меня эта фраза является своего рода девизом литературы Лавкрафта и вообще weird fiction.

«Дверь в стене» — на мой взгляд, самое глубокое и острое произведение Уэллса (при том, что в его творчестве глубины и остроты в целом предостаточно). Это мнение основано на том, что я считаю одним из важнейших (если не важнейшим) атрибутов Западной цивилизации — а именно: ее двойственного взгляда на Мир. С весьма давних времен в западном менталитете присутствует четкое разделение на две оппозиционных друг другу сферы, которые можно формулировать по-разному — идеальная и реальная; иллюзорная и настоящая; сон и явь; потустороннее и посюстороннее; фантазии и обыденность; и другие. Все это сводится к представлению о том, что есть место, где тебе хорошо, а есть — где плохо, и под последним имеется в виду как раз «обычный» мир, который и принято считать реальным.

Несть числа способам, которыми люди Запада стремились, стремятся и будут стремиться к бегству из своего обычного мира (кстати, самым популярным являлась религия). Я думаю, свою дверь в стене сознательно или бессознательно ищут почти все, кроме сумасшедших. Только все это не приносит ни счастья, ни гармонии, ни покоя. Отсюда в западной литературе полно примеров краха людей, выпавших за пределы мира в сторону невесть чего.

Я уважительно (и даже с восхищением) отношусь к фантазиям, но нельзя их противопоставлять реальности. Это составные части одной общности. И мне представляется куда более осмысленной взгляд на Мир в незападных традициях — например, в чань-буддизме реальность — это «ни нечто, ни ничто»; она пребывает вне оппозиций и альтернатив. А просветление доступно в нашем мире без всяких дверей, ведущих в другие «реальности» — которые в любом случае являются столь же пустыми, как и обыденная.

При всей одиозности сюжетной сути этого произведения оно обладает несомненным шармом истории о Синей Бороде, ставшей классикой зловещей тайны. В рамках такого сюжета сложно не создать текст, который будет утомлять или даже раздражать, как оскомина, но Лавкрафту определенно удался миниатюрный шедевр. Более того, мне особенно нравится незначительность действия (того самого «экшна», который у Лавкрафта как раз редко получался интересным и натуральным), что только усиливает психологический эффект.

Что касается отмеченной практически всеми предыдущими рецензентами концовки (которую посчитали слабой), то я не склонен считать ее недостатком. Рассказ очень короткий (и это хорошо, ибо ни к чему растекаться мыслью по древу — это далеко не всегда на пользу), и делать в нем какой-то выдающийся финал означало бы порождать дисгармонию.

Возможно, это не лучшая вещь Жана Рэя, но мне все равно нравится. В отличие от очень сложных для осмысления рассказов «Переулок Святой Берегонны» и «Великий Ноктюрн», «Руку...» можно читать едва ли не для релаксации. Сюжет действительно простой и предсказуемый, но это компенсируется элегантным стилем изложения и многими мелкими курьезными деталями.

«Печальная участь Саула» — один из лучших рассказов М.Ф. Шила, что мне довелось прочитать. К достоинствам произведения отнесу прежде всего весьма интересный увлекательный сюжет, сочетающий жанры приключенческий и психологический (кстати, по духу напоминает такой более крупный по размеру литературный шедевр, как «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По). Конечно, тут можно было бы вполне обоснованно придраться к несоответствию законам физики: главный герой в бочонке погружается в глубину моря, исчисляемую километрами! Но творчество Шила не принадлежит реализму, и в данном случае (как и в случае, например, еще более фантасмагорического «Необыкновенного приключения некоего Ганса Пфааля» все того же великого По) художественная ценность полностью искупает подобные «нереалистичные» условности.

Кстати, основная часть действия происходит где-то между Бермудскими и Виргинскими островами — случайное ли это совпадение, или Шил напророчил идею про Бермудский треугольник: термин, который появился только в 1946 году?

Не вызвала у меня никаких нареканий фантазия Шила, проявившаяся в описании некоего спрятанного под морским дном пространства, куда попал главный герой. Место это, поросшее странной растительностью и населенное еще более диковинными существами (среди которых особенно выделяется змееподобная тварь с кольцами каждое диаметром 200 метров — впрочем, ее «достоверность» вызывает сомнение, ибо есть основания считать галлюцинацией), выглядит загадочно и зловеще — как и подобает достойной для weird fiction локации.

Мне очень понравилось, что в этом рассказе М.Ф. Шил не злоупотребил своим витиеватым и часто сумбурным стилем изложения. Для моего восприятия стиль «Печальной участи Саула» (имеющий некоторые элементы архаизмов, ибо действие происходит в XVI веке) практически идеален.

Наконец, надо отметить пелену, нависающую над событиями и переживаниями главного героя — а именно регулярное употребление им вещества, сходного с мескалем, во время нахождения в таинственном месте. И кто знает — возможно, все описываемое надо прозревать именно через эту пелену?..

Пожалуй, самое серьезное и самое несерьезное художественное произведение, которое мне доводилось прочесть. Исключительная игра ума, сродни таким играм, как го, в которых сочетаются изысканное развлечение с глубочайшей философией и миросозерцанием.

В замечательном рассказе Томаса Лиготти «Дом с верандой» я выделил два компонента.

Первый — визионерские вставки-повествования (точнее, полноценная вставка одна, прочие упоминаются вкратце и являются приложением) о неких мрачных уединенных местах, где царят мертвенный покой и гипнотическая тишина. Этот компонент я оцениваю как великолепный и поистине волшебный.

Второй — собственно действие, показанное от лица главного героя-рассказчика. Он прослушивает аудиокассеты, на которых записаны вышеуказанные повествования, и излагает свои мысли и впечатления. В действии нельзя не отметить некоторый сумбур и недостаточную ясность, и вдобавок слишком много мелких деталей, необходимость которых вызывала у меня сомнение (например, зачем автор несколько раз говорит об огромных наушниках — какая для сюжета разница, какого они размера?).

Но некоторые погрешности второго компонента полностью растворились в важности соображений главного героя. Одно из них, как суть крайне значимой для меня концепции, я считаю нужным процитировать:

« <…> что он был анахоретом, исследующим мрак существования сквозь призму трех суровых положений: никуда не ходить, ни с кем не знаться, ничем не заниматься».

Мне достоверно неведомо, знаком ли Томас Лиготти с учением даосизма. По моему убеждению, в своем творчестве он не раз высказывал принципы того, что я определяю как «черный даосизм» (т.е. философия Пути мрака). И разве может быть случайной такая близкая аналогия приведенной мной цитаты с одной из ключевых идей в даосском трактате «Чжуан-цзы» (глава XXII)?

«Не задумывайся, не размышляй — и ты познаешь Путь. Нигде не находись, ни в чем не усердствуй — и ты претворишь Путь. Ничему не следуй, никуда не стремись — и ты обретешь Путь».

В художественных произведениях я всегда обращаю пристальное внимание на место действия и придаю особое значение качеству топографии (то есть дословно — «описанию места»). К рассказу Бруно Шульца «Крокодилья улица» понятие «место действия» не применимо, ибо действия (активного сюжета и героев) в нем вовсе нет. Здесь Место (именно с заглавной буквы) само является действием и героем рассказа. «Крокодилья улица» воспринята мной как анимированная картина, написанная в сюрреалистическом стиле, характерном для практически всего творчества Шульца. Посредством немыслимо затейливого языка, полного сложных метафор и экстравагантных речевых оборотов, автор живописует некую улицу (точнее, район) небольшого провинциального города. В «реальности» это торговый район, выделяющийся в организме старинного города своей новизной, унылостью, вульгарностью и безликостью. Передо мной как читателем предстал сюрреалистический образ этой улицы — образ многогранный, многомерный, многослойный, многозначительный (и «много чего еще»); образ причудливый и непредсказуемый, гротескный и призрачный; образ, в чем-то еще более отталкивающий, нежели прототип, а в чем-то, пожалуй, даже притягательный. И, самое главное, образ ни в малейшей степени не безликий.

Конфуций сторонился темы духов (в широком смысле ее можно назвать мистикой), но и не воспрещал другим интересоваться ей. Трудно переоценить значение духов для китайского менталитета — это хорошо заметно даже сейчас, и тем более было характерно в старые времена. Китайская литература богата произведениями, которые составляют местную weird fiction. Много ли среди них шедевров, каждый читатель решает сам. Мне, например, не слишком понравился знаменитый сборник «Описание чудесного из кабинета Ляо» кисти (использую это слово вместо «пера», так как в Срединном царстве писатели пользовались именно кистями) Пу Сунлина, в котором явный переизбыток эротических сношений с оборотнями, а также довольно грубоватого дидактизма. Иное дело — великолепные «Записки о поисках духов», написанные в IV веке от Р.Х. Гань Бао.

«Записки о поисках духов» не являются беллетристикой с точки зрения современных канонов. Они представляют собой компиляцию коротких рассказов (общим числом 464) о всяких диковинах и сверхъестественных явлениях. Эти рассказы лаконичны, но исчерпывающи; написаны простым, но не примитивным языком; лишены вульгарности; не страдают от назойливой нравоучительности (при том, что есть несколько историй, написанные в конфуцианском духе — например, о сыновней почтительности и о человечности); а жестокость хотя и есть (что неизбежно), но подана без натурализма и акцентирования. Одной из ценнейших (и одновременно курьезных) особенностей «Записок» является то, что повествования в них ведутся в серьезной обстоятельной манере, то ли реально претендующей на достоверность документа, то ли превосходно имитирующей ее. Эта манера создает интересный художественный эффект.

Некоторые истории напоминают эпизоды из древних даосских трактатов «Ле-цзы» и «Чжуан-цзы»; другие вызывают ассоциации с книгами Чарльза Гая Форта — знаменитого американского исследователя паранормального, хотя и отличаются от его подхода архаичными наивно-причудливыми интерпретациями и объяснениями.

«Записки о поисках духов» лучше всего читать понемногу (на чтение одной истории может уходить от нескольких секунд до нескольких минут), растягивая удовольствие и не утомляясь: тогда этот процесс будет сродни релаксации от чаепития (а еще предпочтительнее совмещать их) — великой традиции великой древней цивилизации, полной чудес и тайн.

На мой взгляд, один из лучших рассказов, написанных Лавкрафтом (имя Гарри Гудини здесь, полагаю, служит скорее дополнительной привлекательной вывеской, чем реальным соавторством).

Прелюдия довольно долгая и неспешная; по-моему, она могла бы настраивать на курьезные размышления многочисленных туристов, посещающих Египет. Во всяком случае, даже в этой вступительной части (которая кому-то покажется — и небезосновательно — несколько затянутой) автор уже небольшими штрихами формирует тревожно ощущение, исходящее от феноменов Древнего Египта: например, знаменитого Сфинкса.

Мне нравится такой взгляд Лавкрафта на мир. В конце концов, не важно, чем был этот Сфинкс, и что собой являла культура Египта тысячелетия назад (я читал, что на самом деле древнеегипетская культура была, как ни странно, гораздо более жизнелюбивой, чем, скажем, древнегреческая) — важно, что видит в ней твое сознание. В том числе твоя фантазия. А фантазия Лавкрафта в этом рассказе, как говорится, феерична.

Феерична до такой степени, что от некоторых вещей в рассказе буквально мурашки по коже бегут. Лично у меня такое чувство вызвали не только и даже не столько всевозможные чудовищные мумии, сколько невероятный образ некоей колонны, в сравнении с основанием (!) которой Эйфелева башня казалась бы спичечным коробком. Понятно, что такая колонна имела бы в высоту, как минимум, десятки километров (что означало бы соответствующую подземную глубину, на которой пришлось бы оказаться главному герою — что, естественно, «нереально»). Но эпичность этого образа в любом случае завораживает, в самом прямом смысле.

Понравился также образ Царицы Нитокрис — одна половина лица прекрасна, другая изъедена крысами: это поистине аллегория, причем вполне жизненная.

Финал рассказа изумителен — это апофеоз ужаса, доведенный до совершенства.

Единственное, за что я могу покритиковать «Погребенный с Фараонами» — автор чрезмерно часто прибегает к подчеркиванию того, что это сон, иллюзия, галлюцинация и т.п. Лавкрафт вообще любил это подчеркивать, и, по-моему, напрасно — выглядит назойливо, неубедительно и не имеет оправданного художественного смысла.

В этом коротком (всего на 3 страницы) рассказе Лорда Дансени нет никакого сюжета. Более того — в моем восприятии в нем нет никакой идеи. И то, и другое делают это произведение одним из моих любимых в творчестве Дансени. Оно посвящено Добру как таковому, и тут не нужны ни сюжеты, ни идеи, которые практически неминуемо ввергли бы рассказ в менторство и морализаторство. То есть в то, что только разрушает Добро.

Что же есть в рассказе? Есть взгляд на Мир, излагаемый некими загадочными и чудесными Бродягами, которых рассказчик видит (то есть это видение?) на обычной суетной улице Лондона. В этом взгляде банальный уличный фонарь предстает маяком, помогающим ночным путникам выбрать правильный курс и сберечь жизнь. В этом взгляде унылый фабричный дым предстает воспарением лесов (через каменный уголь) к Солнцу. И в этом взгляде грязный ручей, текущий в сточной канаве, ободряется тем, что ему предстоит встреча с великим Океаном. Бродяги благословляют дома (которые обывателями считаются лишь местами проживания) за то, что в них людям приходят сны.

Наконец, и для угрюмых прохожих (клерков в черных одеждах, в которых я вижу самого себя) у Бродяг есть свое послание — они имеют тех Двойниками Ночи и говорят им: «Чудо твоей души не окрашено радостью. Храни свое искусство. Будь удивительным. Береги свои тайны».

«Блуждающий поезд» — одно из самых экспрессивных произведений малого объема, что мне доводилось читать. Я вообще люблю сюжеты, связанные с железной дорогой и поездами: есть в этом вроде бы бездушном техническом явлении что-то таинственное и завораживающее (начиная с оптической иллюзии сходящихся вдали параллельных линий рельсов). Но от этого рассказа изначально ничего особенного не ожидал — мне казалось, что едва ли можно написать что-то особенное всего на нескольких страницах; да и сама идея «поезда–фантома» вовсе не представлялась оригинальной: таких поездов немало в кино (и в основном в неинтересном исполнении).

Тем не менее, эмоциональное впечатление от прочитанного было колоссальным — без преувеличения, я на какие-то мгновения оцепенел. Дело в концовке рассказа, которую я, конечно, не буду раскрывать (даже под спойлером). Скажу лишь, что она несет в себе сочетание ужаса и безумия, имеющее энергетику редкой силы.

В этой повести я смог полноценно воспринять только пролог; и «более или менее» — эпилог. Авторские рассуждения в прологе весьма интересны и вызывают настрой увлеченно дискутировать с ними (мысленно, само собой).

Что касается основной части произведения — дневника героини — то читать ее целесообразно, только обладая компетенцией (в определенной сфере) уровня самого Мейчена, либо с помощью столь же компетентных комментариев. Не имея ни того, ни другого, я, к сожалению, в значительной мере потерял эту повесть — мои первые попытки прочтения свелись к крайне поверхностному скольжению по фразам, словам и буквам, которые не синтезировались в что-то осмысленное.

Впоследствии я частично восполнил эту утрату (с помощью комментариев), но большого интереса и впечатления уже не возникло. Поэтому вынужден обойтись без оценки. В принципе, конечно, «Белый народ» нужно обязательно прочесть желающим проникнуть в тайны творчества Артура Мейчена.

Произведение довольно сложное для восприятия и осмысления. Тесно переплетены мистика и безумие.

«Военная игра» — несомненно, одно из лучших произведений Филипа Дика, что мне довелось прочитать. Рассказ сравнительно небольшой, но очень емкий (в нем я не усмотрел ни одного лишнего предложения) и содержит интригу, выстроенную с восхитительным мастерством.

Суть ее в следующем. Цивилизация Ганимеда потенциально враждебна Земле, но на момент действия рассказа связана с нашей планетой торговыми отношениями. Все ее товары подлежат тщательной инспекции. Герои произведения проверяют три детских игры: военную (солдатики, представляющие собой мини-роботов, непрестанно и разнообразно штурмуют крепость), устройство типа аппарата виртуальной реальности, и экономическую — на первый (поверхностный) взгляд, аналог всем известной «Монополии». Подвох кроется в одной из игр. Думаю, любой мало-мальски искушенный читатель быстро понимает, о какой игре идет речь (по классике жанра, это должна быть наименее подозрительная игра), и интрига тут не в этом, а в том, в чем именно заключается диверсия.

Дочитав до конца и узнав разгадку, я был поражен. Не берусь однозначно судить, какое впечатление она могла произвести на читателя 1959 года (тогда это выглядело вымышленной антиутопией), но сейчас, в 2022 году, она показалась мне фантастически актуальной, отражая один из весьма странных (я бы сказал — патологических) аспектов современной социальной психологии в Западном мире. Приведу его, естественно, в спойлере:

Намерение прочитать рассказ «Барин» (также как «Тени недавнего») Антония Оссендовского возникло у меня в связи с желанием немного расширить познания о российском Приморье в начале XX века. Надо подчеркнуть, что автор показывает жизнь и нравы этого региона таким образом, что возникает сильная ассоциация с Диким Западом США; с поправкой на этнические особенности и отличия природы: там — бескрайние прерии, здесь — море, сопки и тайга.

Начало рассказа обозначает его главную тему — вольницу и то, что можно определить современным термином «дауншифтинг». Тема интересная, да и у многих читателей в том числе меня) наверняка вызовет симпатию к главному герою (яркому представителю образованного класса). Он бросает службу в банке и жизнь в городе с его жесткими социальными устоями для того, чтобы уйти на волю. Кстати, так он поступал каждые пару лет — уходил и возвращался, и так далее. Да, симпатия у меня возникла, но почти сразу она осеклась о фразу героя насчет того, что если он не уйдет, то убьет либо себя, либо кого-нибудь другого, кто будет ему препятствовать. Фраза очень серьезная, а произнесена как будто бы легко (легкомысленно). И дальнейшие события показывают цену этой легкости.

Столь же легко главный герой вступает в сексуальную связь с проживавшей в лесу китайской девушкой (тогда в Приморье было много таких китайских обитателей? называемых «манзы», которые жили маленькими группками). И ему безразлично, что, уйдя (то есть бросая), он наносит ей сильный психологический удар; я уж не говорю о том, что в рамках тогдашней общественной морали последствия такой связи для нее, скорее всего, стали бы тяжелыми, если не фатальными.

Это еще можно было бы худо-бедно списать на своеобразную романтику вольной жизни (герой, во всяком случае, оправдывает это взаимным согласием). Но в дальнейшем иллюзия романтики полностью рассеивается. Итогом обращения к вольной жизни (на самом деле — ярко выраженной безответственности) становится приговор за пиратство, грабеж и убийство, а финальной точкой — петля виселицы.

В творчестве англо-валлийского писателя Артура Мейчена заметно выделяются две темы — черная мистика (фольклорно-мифологическая, смешанная с дьявольщиной) и весьма «плотная» (или «густая») религиозность (старое кельтское христианство). Роман «Холм грез» к моей читательской радости не впадает ни в одну из этих тем. Он написан в жанре, упрощенно формулируя, психологической драмы. Этот жанр всегда вызывает у меня настороженное отношение, но «Холм грез» считаю одним из лучших его образцов.

В этом романе Артуру Мейчену удалось главное — создать главного героя, которому я сочувствовал и сопереживал на всем протяжении книги. Этот герой — Луциан Тейлор (нарочито «говорящее» имя и банальная фамилия) — получился у Мейчена настолько выразительным и оригинальным, что я даже возьму на себя смелость поставить его (во всяком случае, в своем личном восприятии) в один ряд с такими выдающимися фигурами мировой литературы, как Гамлет и Печорин. И это при том, что Мейчен в образе Луциана не прибегает к каким-то экстраординарным художественным приемам: жизнь его героя внешне отнюдь не богата событиями.

Вообще, сюжет «Холма грез» (кстати говоря, прекрасно сконструированный, в отличие от некоторых других крупных произведений Мейчена) не отличается чрезмерной внешней экстравагантностью, но при этом совсем не прост. В нем есть место и низвержению мятущейся души в бездну, и полету элегической фантазии, и эросу (как возвышенному, так и макабрическому), и проницательным социальным наблюдениям, и острым антропологическим выводам. Здесь погруженная в дуализм Света и Тьмы творческая игра воображения (на грани и за гранью безумия) соседствует и неразрывно сплетается с т.н. «суровой правдой жизнью» (под этим термином на деле скрываются уродство и пошлость мира).

Сложность «Холма грез» усилена за счет использования Мейченом особого «шифра», который заключается, например, в символизме предметов и имен. О многом я понятия не имею, кое-что удалось узнать благодаря замечательному предисловию «Алхимическая тинктура Артура Мейчена» Ю.Н. Стефанова и А.В. Нестерова (в книге издательства «Энигма»). Яблоки, которыми угощает Луциана фермерская дочь Энни Морган — отсылка к яблокам Аваллона и Гесперид. Морган наводит на мысль о фее Моргане и ирландской богине Морриган (одной из ипостасей которой были сексуальность и плодовитость). Имя Энни — это богиня Анна из бретонских легенд, повелительница народа мертвых анаон (а у валлийцев потусторонний мир называется Аннон).

И еще хочу обратить внимание на значимость описаний природных и городских (лондонских) ландшафтов. Это не просто изобразительная удача Артура Мейчена (хотя и это тоже стóит высоко оценить), но принципиально важное сюжетное обстоятельство, один из ключей к восприятию читателем психологии главного героя.

Повесть Жерара де Нерваля «История халифа Хакима» с первых страниц покорила мое читательское сердце. Во-первых, она написана очень красивым языком, гармонично сочетающим в себе классический и романтический стили. Во-вторых, под стать языку (то есть форме) и содержание. В повести представлены (само собой, нет никакого смысла разбирать историческую достоверность этого представления) некоторые аспекты жизни Хакима, шестого халифа династии Фатимидов, правившего в Каире в конце X — начале XI века (в произведении речь идет о последнем периоде его царствования). Халиф Хаким был весьма примечательной эксцентричной личностью, занимался реформами и уж точно не был обычным ортодоксальным верующим — в частности, ему приписывают самообожествление, каковой «факт» присутствует и в повести Нерваля. Он особо почитаем у низаритов и друзов.

К чудесному колориту жизни Каира и (мягко говоря) «странностям» Хакима Нерваль примешивает тему гашиша, и он играет здесь не просто роль пикантного художественного средства. Это своего рода «мостик» от жизни Хакима к тем самым низаритам, которые через 69 лет после смерти (точнее, загадочного исчезновения) халифа основали в Персии свое государство и которые некоторое время спустя получили ставшее всемирно известным зловещее прозвище ассасинов…

Роман Клода Фаррера «Дым опиума» произвел на меня грандиозное фантасмагорическое впечатление. Это произведение состоит из 17 новелл, которые связаны между собой только общей темой, которую можно, во-первых, (и довольно условно) определить собственно заголовком. А, во-вторых, можно определить по существу — все новеллы повествуют о «необычных» (этот термин, конечно, бездарно примитивен в данном контексте) состояниях сознания. Опиум здесь служит «техническим» средством, имеющим в большей степени художественное значение. Дело в том, что в те времена (XIX — начало XX века) к наркотикам отношение было совсем не таким, как сейчас. Понимание их тлетворности на человеческий организм и психику было давно, но наркотики все же не считались преступным и запредельно патологическим явлением. Это было порочное развлечение (по этому поводу приведу пример того, что Додэ в описании обстановки в доме Тартарена из Тараскона упоминает наличие трубок для курения опиума и гашиша).

В романе Фаррера меня поразило великое разнообразие — калейдоскопическое разнообразие мест, эпох, эмоций, сюжетов и идей (кстати, не все новеллы имеют действие как таковое — есть просто размышления и импрессии). Каждая новелла характеризуется безупречной выразительностью и оставила глубокий след в моем читательском сердце.

Также считаю важным подчеркнуть то исключительно ценное для меня обстоятельство, что роман Клода Фаррера лишен черт как социальности (этого «пунктика» большей части литературы XIX — начала XX столетия), так и ее обертки — антисоциальности, характерной для многих произведений соответствующей тематики, написанных после середины прошлого века. Клод Фаррер создал блестящее произведение, которое находится за гранью человеческой обыденности и суеты, что я считаю его выдающимся творческим достижением и даром читателям.

Рассказ Эверса «Мамалои» произвел на меня сильное впечатление не за счет глубокой интриги (сюжет довольно простой, и линия его развития предсказуема — что никоим образом не служит недостатком. Напротив, слишком изощренные «завихрения» были бы здесь неуместны и пагубны для восприятия). Впечатление производит, во-первых, жесткая экспрессивность излагаемых событий (для этого рассказа маркировка «только для взрослых» полностью оправданна). Во-вторых, безупречно реализованный автором драматизм (и это несмотря на, повторюсь, простоту сюжета). В-третьих, тематика вуду в принципе весьма интересна, и в рассказе автор сообщает множество примечательных сведений об этом странном культе.

В «Мамалои» больше всего мое внимание привлекло поведение главного героя — удачливого немецкого коммерсанта (и мошенника), десятилетия прожившего на Гаити. Богатый, властный, циничный, по-европейски образованный человек — воплощение понятия «белый господин» — удивительным (хотя на самом деле ничего удивительного, а как раз естественно и закономерно для такого типа людей) образом легко приобщается к вудуистской кровавой и сексуальной оргии. Это ключевая точка действия. У меня было предположение, что с этого момента главный герой станет (быстро или постепенно) рабом культа, но этого не произошло. Однако произошло принципиальное изменение — он утратил статус неприкосновенного господина в глазах негров. Эта утрата неизбежно должна была привести к трагическим последствиям — для него самого или кого-то из близких ему людей…

Среди нескольких прочитанных мной романов Лео Перуца «Снег Святого Петра» ставлю особняком. Подобно другим произведениям, этот роман изобилует интригой, интересными сюжетными ходами, драматизмом, историческими деталями. Даже любовная линия (к чему я обычно отношусь настороженно) прописана тонко и деликатно — и, что очень важно, очень натурально — поэтому я признаю ее дополнительным украшением романа.

Но главное, за что я выделяю «Снег Святого Петра» — за то, что в романе присутствует великая Императорская династия Гогенштауфенов, в том числе Фридрих II — «Удивление Мира». Присутствует не как действующее лицо, а как объект, к которому апеллирует один из главных героев — барон фон Малхин, воистину человек не от мира сего.

Ключевым смысловым элементом романа является, на мой взгляд, абсолютно логичное выстраивание автором в один ряд т.н. «пламени веры в Бога» (то есть религиозного фанатизма») и идеологического фанатизма — в данном случае (в контексте эпохи) это социалистические идеи. Более того, я глубоко убежден в том, что этот ряд является генетической преемственностью.

И вот тут я вижу любопытную коллизию. Барон фон Малхин мечтал восстановить на престоле династию Гогенштауфенов — путем того, чтобы заново возжечь в сердцах людей пламя религиозной веры. Но при этом он почему-то игнорировал тот факт, что эта династия была ликвидирована (путем целенаправленного физического истребления) силами под руководством католической церкви и Римских Пап. Понятно, что там была политическая борьба за власть, но фактор религии в этом активно соучаствовал. Фридриха II неоднократно отлучали от церкви (несмотря на то, что он возглавлял VI Крестовый поход и получил Иерусалим мирным (!) путем), проклинали как еретика — и тому были основания. Он-то как раз был человеком широких взглядов, лишенным нетерпимости (при его дворе жили и занимались разнообразными творческими и научными делами и христиане, и евреи, и мусульмане). Написал ли Фридрих II книгу о «трех обманщиках» (Моисее, Христе и Магомете) — вопрос дискуссионный, но точно можно утверждать, что Император не имел никакого отношения к «пламени веры».

Сакральность династии Гогенштауфенов зиждилась вовсе не на религиозном фанатизме. Поэтому попытка восстановить ее тем способом, который предлагал барон фон Малхин, была заранее обречена на провал. Она лишь ввергла окружавших барона людей в новый фанатизм, который — что было неизбежно — ударил по нему.

«Книга песка» — один из многочисленных примеров того, как Борхес умудряется представить потрясающую идею в крайне простой форме маленького незатейливого рассказа. В этом произведении заурядно и мелко почти все — сюжетное действие, диалоги, антураж. И вот в сочетании с этими банальными обстоятельствами подается некая книга, которая оказывается Бесконечной. Но главное, на мой взгляд, даже не то, что она Бесконечная, а то, что она зримо и очень «натурально» выражает Бесконечный Хаос. Что это, как не та знаменитая Тьма Вещей, о которой столько толковали дальневосточные учения?

Именно на примере таких — небольших и внешне неброских — рассказов очевиден литературный гений Герберта Уэллса.

Во-первых, потрясающая (по тем временам) идея о нелинейности чувственного восприятия пространства (которое, подобно листу, «сворачивается» и может соприкасаться в неких точках). Это к нашему времени сия идея затаскана многочисленными литературными и кинематографическими произведениями (ценность которых в основном близка к нулю либо вовсе ниже оного). Кстати, у Уэллса хватило ума и такта, чтобы не вдаваться в подробные рассуждения об этом феномене — они почти наверняка бы только испортили и запутали рассказ.

Во-вторых, переживания Дэвидсона описаны так, что возникает безупречный эффект присутствия — тот самый фактор, что отличает талант от ремесла. Фантазия автора в этих описаниях не буйствует, но демонстрирует силу и глубину.

Среди произведения малого размера этот рассказ однозначно отнесу к золотому фонду фантастики конца XIX века.

«Три самозванца» — произведение поистине жанра weird fiction во всей его, как говорится, красе. И во всех смыслах. Роман состоит из множества весьма условно связанных между собой сюжетных фрагментов, которые можно охарактеризовать весьма различно — есть увлекательные; есть довольно скучные; есть элементы, на мой взгляд, откровенно нелепые, а есть гениальные. Понять общий смысл романа крайне проблематично, и я не вижу особого резона сильно ломать над этим голову.

Мне больше всего понравился фрагмент о Черной Печати. В нем изложен необычный взгляд на т.н. «фэйри» (эльфов), в которых автор видит отнюдь не безобидных очаровательных дюймовочек. Особенно мне запомнилась фраза (цитирую): «Могу с уверенностью сказать, что наш благородный язык никогда еще не использовали для передачи таких ужасных текстов». Вышедшая из-под пера 99% писателей, эта фраза была бы воспринята мной не более чем пример не слишком оригинального красноречия с целью искусственно навести атмосферу ужаса. Но Мейчен — не тот автор, который прибегал к эффектному пустословию. И именно поэтому оная фраза, хотя и не вызвала у меня всплеск жуткой фантазии (по причине отсутствия таковой), но все равно заставила проникнуться каким-то чрезвычайно тревожным и загадочным духом.

На мой взгляд, это одно из лучших произведений Г.Ф. Лавкрафта в жанре собственно хоррора. Но больше всего его выделяет то примечательное обстоятельство, что Лавкрафт создал не просто персонажа, но героя (что ему удавалось крайне редко, да в основном он и не ставил перед собой такой задачи). Герберт Уэст — фигура яркая, харизматичная. И для иллюстрации я просто приведу цитату: «за маской утонченного Бодлера хирургии скрывался мертвенный лик Элагабала гробниц».

В повести, безусловно, немало огрехов (особенно из-за журнального формата), но все равно я нахожу здесь фантазию Лавкрафта плодотворной, сочной, красочной; придуманные им сюжетные ходы и образы помню до сих пор.

Я поставил «Белому Доминиканцу» оценку 10, хотя могу честно признать, что по результатам нескольких прочтений не воспринял это произведение целостно. Для меня сюжет романа слишком тяжеловесный, а язык — местами слишком яркий и пронзительный (хотя, возможно, это скорее вопрос перевода). Поэтому изложу не отзыв, а лишь три небольших мысли: о том, что более всего привлекло мое внимание

Во-первых, упоминание в романе «культа Красоты», выдвигаемого лже-орденом и лже-пророком. Первый раз я читал произведение в 1995 году, и тогда не придал этому никакого значения. Но сейчас, в свете определенных феноменов в нынешнем мире, склонен думать, что этот культ весьма опасен.

Во-вторых, интересна идея Мейринка о Творце, пребывающем в Вечности, и творении, которое избирает путь Странника, пребывающего в Бесконечности (речь о главном герое).

В-третьих, меня, как любителя китайской культуры, не могло не «зацепить» присутствие в романе т.н. «даосского меча» (формулировка в русском переводе). Что это за меч? Не знаю, как это сформулировано в немецком оригинале. Суть в том, что есть понятие меч дао (иероглиф 刀; на самом деле, к слову, это односторонний, а не обоюдоострый, как в романе, меч. Двусторонним в Китае был меч цзянь, которым действительно пользовались для самозащиты в путешествиях даосские монахи), и есть философское понятие Дао (иероглиф 道). Это типичное для китайского языка явление — омофоны, на игре которых, кстати, построено много рассуждений и аллегорий.

Мне сложно сказать, какие представления о даосах были у Мейринка. Возможно, далеко не соответствующие тем, что общеприняты. Но ведь в такой литературе, как у Мейринка, в любом случае — Иной мир. И если в нем фигурируют, например, тамплиеры, для которых характерны не псевдохристианские войны или коммерческие операции (как в «реальном» мире), а алхимия и прочие эзотерические поиски — то почему бы в этом мире не быть и Иным даосам?..

Есть расхожее выражение, которое, как правило, несет на себе черты юмора, иронии или сарказма: «устами младенца глаголет истина». Густав Мейринк, написавший резкий, острый и беспощадный рассказ «Женщина без рта», вложил истину в уста негра — колдуна вуду родом с Гаити, наркомана и сумасшедшего. От того эффект воздействия еще сильнее. Я приведу цитату — последнюю фразу произведения:

«Все вы, белые, обречены и погибнете от ядов, пред дьявольской силой которых вам не дано устоять. И одним из этих роковых для вас зелий будет женская страсть, ибо вам, духовным кастратам, нечего ей противопоставить. И тогда исполнится предначертанное, и мы, черные мужчины, воссядем на престоле мира сего…»

Истинным — и главным — здесь является дефиниция «духовные кастраты». Остальное (черные мужчины; или мифическая женская страсть (в контексте любви) — что это вообще такое? — нелепая романтическая фикция) есть детали, которые, на мой взгляд, уже не имеют принципиального значения. Да и имя Лилит, упомянутое в рассказе, не привлекло моего внимания, так как нахожу этот образ надуманным и для себя не интересным.

Но «духовные кастраты» — феномен абсолютно реальный и видимый повсюду. И дело тут не конкретно в одной белой расе — она лишь находится в авангарде определенной цивилизации, первой приняв менталитет и процессы, приведшие к этому состоянию.

Изящное построение сюжета, тибетский (в представлении Мейринка) колорит, остроумные и захватывающие диалоги европейца с тибетцами — рассказ, без сомнения, на «десятку».

Характеристика тибетских добуддистких верований в изложении Мейринка (фактически демонизация) выглядит неубедительно, но как художественный прием — простительно.

Последний шедевр Лавкрафта, написанный в соавторстве с талантливым и экстравагантным Робертом Барлоу. Многие отмечают сумбурность или даже хаотичность произведения — но ведь это и есть квинтэссенция Океана.

Роман Жориса Карла Гюисманса «Без дна», написанный красивым живым языком (я обязательно отмечаю этот важный аспект), представляет собой художественное исследование оккультизма и его наиболее одиозного проявления — сатанизма (который, если верить книге, распространен гораздо шире, чем полагает обыватель). Автор перенес тему сатанизма в современную ему эпоху (конец XIX столетия); при этом «Без дна» опирается на серьезный исторический фундамент — обстоятельства жизни впавшего в сатанизм французского маршала Жиля де Рэ, бывшего сподвижника Жанны д’Арк (эти обстоятельства, кстати, изобилуют поистине чудовищными подробностями, на фоне которых многие произведения фантастического хоррора выглядят, можно сказать, благолепно).

Исследование сатанизма построено через призму интриги и драмы индивидуальной жизни главного героя, писателя Дюрталя, который занимался изучением биографии барона де Рэ. Признаюсь, меня даже поразило, что в романе тема сатанизма представлена далеко не только психологическим аспектом (что было бы слишком банально); здесь черные мессы, колдовство (например, наведение порчи) и связи с инкубами и суккубами явно превосходят психопатию и имеют мистический (т.е. сверхъестественный) характер.

Также мне понравились оценки актуальной литературы (которые совершенно четко можно отнести и к моему времени) и показались весьма интересными сведения о некоторых особенностях христианской культуры — например, о колоколах.

На каком-то этапе чтения романа меня стала несколько раздражать бурная критика картины буржуазного общества XIX века (которое представлено как антитеза «духовного» Средневековья), местами доходящая едва ли не до степени политической манифестации. Было намерение отнять за это балл. Однако потом я передумал и сохранил высшую оценку. Во-первых, критика отражает тогдашние воззрения европейских интеллектуалов и в любом случае полезна для понимания тамошних социальных процессов. Во-вторых, дойдя до эпизода, когда главный герой принимает участие в черной мессе, я обнаружил, что эта критика (попросту говоря, ругань богатых) далеко не так однозначна в общем контексте произведения. Ибо ей пару (не как оппозицию, а именно пару) образует один важный момент в пламенной проповеди главы секты сатанистов — апология гордыни бедняков, проистекающей из идеи социальной несправедливости. А эту идею (как и ее реверс, то есть социальную справедливость) я считаю одним из величайших обманов в истории человечества.