Роман не является детективом в традиционном понимании: в нем показан процесс совершения преступления, а не его расследования. Расследование тоже ведется, но между делом. Ведет его полицейский искусственный интеллект Порфирий Петрович, выступающий в качестве сыщика-любителя в свободное от основных задач время. Фигура сыщика, прямо скажем, нетривиальная. Тем более, что расписал его Автор красочно, с множеством деталей, характеризующих особенности поведения, речи, психологии. Порфирий Петрович — самый интересный и самый симпатичный персонаж романа, хотя "человеческий" элемент в его поведении является всего лишь проявлением программного кода, о чем не раз говорится открытым текстом.

Преступление описывается вполне обычное, ничего особенного в его замысле или целях нет, но это преступление в мире высоких технологий, что придает процессу свою специфику. Специфичными являются два момента: способ сокрытия следов и орудие преступления. При этом первый момент показывает общность криминальных методов во все времена, независимо от технологий; второй же раскрывает принадлежность преступления конкретному миру, только в рамках которого оно и могло быть совершено.

Все мы помним замечательный эпизод из фильма "Семнадцать мгновений весны", когда Штирлиц складывает фигурки из спичек и придумывает объяснение отпечаткам своих пальцев на чемодане с рацией. Так вот в романе преступник делает совершенно то же самое. Только вместо отпечатков пальцев на ручке чемодана ему (то есть ей) надо объяснить отпечаток индивидуального электронного устройства в определенных сетевых сегментах. Технологии изменяются, а логика действий преступников и сыщиков остается вполне традиционной, как при Шерлоке Холмсе. И прокалываются преступники также вполне традиционно: Порфирий Петрович заподозрил неладное именно тогда, когда заметил попытки затереть электронный след.

При этом высокотехнологичный мир киберпанка открывает удивительные возможности. Орудие, созданное для ведения преступной деятельности, выходит не только за рамки возможного контроля, но даже и понимания. Его создали, чтобы эффективно мошенничать. А что же создали, в полной мере понять не смогли. Технологии киберпанка настолько сложны и многогранны, что сравнимы в волшебными джиннами из восточных сказок. Такие же могущественные, хитрые, умные, беспощадные и уязвимые. Только герой сказки всегда знает, что джинн — существо живое и волшебное, а вот оператор-недоучка в нечаянном порождении сверхсложных кибертехнологий видит обычный служебный гаджет. Пока не осознает внезапно, что перед ней самый настоящий джинн, и при этом спасительной бутылки рядом не наблюдается.

Называя электронного сыщика именем сыщика литературного, Автор подталкивает к сопоставлению, причем открытым текстом. В этом романе всё подается открытым текстом, Автор не затрудняет ни себя, ни читателя. И сопоставление получается довольно любопытным.

Герой классического романа совершил два убийства, чтобы получить возможность в дальнейшем творить нечто созидательно-гуманистическое, хоть и непонятно, что именно. Но не смог справиться с психологическим откатом после злодейства. Героиня киберпанковского романа предстает его полным антиподом. Она совершает акт созидания для того, чтобы его результат дал возможность обманывать и красть. И тоже не справляется с откатом, не успевая за развитием своего творения. Но в первом случае у преступника есть шанс на возрождение через осознание своей ошибки. В мире киберпанка такого шанса у человека нет, потому что противостоит ему не другой человек, а нечто, изначально основанное на искаженных принципах и целевых установках. Нет камертона для нравственной сверки. Слишком разный программный код.

Но код этот в итоге работает на одну и ту же цель у человека и искусственного интеллекта, у преступника и сыщика, у злодея и жертвы, в веке девятнадцатом и далеком киберпанковском будущем: "Жизнь ой, но да". И за это "да" искусственный интеллект будет бороться до конца, используя все возможности преступления и сыска, с которыми его познакомил человек.

Киберпансковский детектив имеет тенденцию выхода в бесконечность, запутываясь в словах, образах и умножении смыслов. В итоге в нем каждый персонаж оказывается преступником, жертвой и палачом одновременно, причем неожиданно для самого себя.

Пелевин мастерски показал расщепление сознания героя в его фантазиях. Вот перед нами Чапаев, Анна, Котовский, Юнгерн: Петр беседует с ними и все происходящее воспринимается как самая настоящая реальность, до момента, когда собеседники переходят к теме первичности сознания и местонахождения пресловутого нигде. В речи собеседников сразу начинает звучать один голос — голос Пустоты, спорящего с самим собой.

Наверное, так и выглядит расщепление сознания изнутри, когда человек настолько уходит в свой внутренний диалог, что его внутренние прокурор, адвокат, подсудимый и некто четвертый, у которого нет названия, получают воплощение в образе и объекте. Человек уже настолько внутри себя, что его Внутренняя Монголия становится внешним миром. А внешний мир что же? А бог его знает. В этом и состоит одна из неразрешимых загадок мироздания: внешнее познается только через внутренний инструментарий личности, поэтому так легко перепутать горизонты событий, если слишком пристально вглядываться во внешнее изнутри.

Если вглядываться слишком пристально, то каждый видит свою объективную для него реальность: кто-то Шварценеггера на истребителе, кто-то харакири, а кто-то с Чапаевым в СВ разъезжает. Это в клиническом варианте. Вне клиники происходит примерно то же самое, только не так эпатажно. Поэтому условно несумасшедшим так трудно бывает понять друг друга, ведь видят и говорят каждый о своем, а взаимно объективироваться в рамках общей темы не у всех получается.

Средневековый классик объявлял мир театром. Пелевин сделал следующий шаг и показал в своем романе мир как сумасшедший дом. И в этом есть свои резоны: никто из нас не может быть вполне уверен в своей психиатрической адекватности, ибо судим изнутри. Чапаев и Юнгерн — еще не самые плохие собеседники с собственным «Я».

В психиатрической составляющей причудливо преломляется сатирическое. Герой размышляет вроде бы о вечном, но и сиюминутному политическому достается искорка нирванного света: вопреки авторской оценке, отнюдь не в пустоте пребывает Пустота, мир вокруг есть, хоть и меняется постоянно. А герой не может или не хочет зафиксировать какое-то одно состояние внешнего. Отсюда и психиатрия, в этом ведь и есть единственная разница между теми, кто по разные стороны забора — одни зафиксировали внешнее, других швыряет через время и пространство.

Вывод из этого сюрреалистического декаданса — все есть екклесиастовская «суета сует». Не ново, но не скучно и даже весьма занимательно иногда.