облако тэгов
Рецензия Льва Карсавина на "Аэлиту"
«Отъ хорошей жизни не полетишь», глубокомысленно замѣтилъ по поводу воздухоплавателя одинъ изъ персонажей извѣстнаго Горбуновскаго разсказа. Герой новаго фантастическаго романа графа Ал. Н. Толстого летитъ на Марсъ отъ... любви. Имя его Мстиславъ Сергѣевичъ Лось, т. е. какъ будто онъ и не относится къ великорусскому племени, но поведеніе его (въ частности мотивъ полета) глубоко національно. Онъ не норвежецъ какой-нибудь, вродѣ Нансена, и, повидимому, не беретъ съ собою никакихъ ученыхъ аппаратовъ (кромѣ необходимыхъ для переѣзда), не собирается производить ученыя наблюденія, вести назадъ коллекціи, описывать бытъ и культуру марciанъ. Правда, инженеръ Лось съ интересомъ разсматриваетъ какія-то мозаики, скульптуру и золотыя маски въ доисторическомъ зданіи на Марсѣ; правда, онъ довольно быстро и легко усваиваетъ языкъ марсіанъ въ бесѣдахъ съ прекрасной Аэлитой и говоритъ съ ней о прошломъ земли и о прошломъ Марса. Но повѣсть объ Атлантидѣ, да и вся исторія взаимоотношеній Земли и Марса, право, не требовали столь отдаленнаго путешествія (немного къ тому же непріятно совпаденіе сообщаемаго авторомъ съ вульгарными оккультистскими фантазіями), а «научная сторона» вообще не является сильною въ романѣ. Пожалуй, еще удачно въ этомъ смыслѣ описаніе самого аппарата и техническихъ подробностей полета. Но немножко странно, что ручныя бомбы, захваченныя съ земли спутникомъ Лося красноармейцемъ Гусевымъ, оказываются дѣйствительными въ борьбѣ съ усовершенстованными орудіями жителей Марса, а марсіанская же бронзовая дверь служитъ достаточнымъ прикрытіемъ и отъ лиловаго свѣта, и отъ магнитнаго поля, и отъ выстрѣловъ. Впрочемъ, все дѣло въ томъ, какъ подойти къ этому. Въ противорѣчіяхъ, наивной обнаженностью своей говорящихъ о ихъ нарочитости, неожиданно вскрывается очаровательный лубокъ.
Не въ научныхъ фантазіяхъ смыслъ романа. — Инженеру Лoсю тяжело на землѣ, гдѣ не было ничего «важнѣе Катюшиной любви», и гдѣ Катюша умерла. Ему хочется «уйти отъ тѣней, отгородиться милліонами верстъ, быть одному». Его «разумъ горитъ чаднымъ огонькомъ надъ самой темной изъ безднъ, гдѣ распростертъ трупъ любви», какъ изъясняется онъ нѣсколько витіевато, «земля отравлена ненавистью, залита кровью. Недолго ждать, когда пошатнется даже разумъ, — единственныя цѣпи на этомъ чудовищѣ». Его «гонитъ безнадежное отчаяніе», и онъ бѣжитъ на Марсъ. А на Марсѣ его мучитъ тоска по землѣ, гдѣ его душа. «Словно — оторвалась живая нить, и душа его задыхается въ ледяной, черной пустотѣ». «Земля, земля, зеленая, то въ облакахъ, то въ прорывахъ свѣта, пышная, многоводная, такъ расточительно жестокая къ своимъ дѣтямъ, политая горячей кровью, и — все же — любимая, родная...» Это — одиночество, отрывъ отъ «великаго Духа, раскинутаго въ тысячелѣтіяхъ». Это — измѣна родинѣ. И не спится Лоcю рядомъ съ «похрапывающимъ Гусевымъ». — «Этотъ простой человѣкъ не предалъ родины, прилетѣлъ за тридевять земель, на девятое небо и только смотритъ, что бы ему захватить, привезти домой, Машѣ. Спитъ спокойно, совѣсть чиста». И только сонъ о землѣ — березы, искры солнца на водѣ... — несутъ покой; сонъ и новая любовь къ Аэлитѣ. Ее (не Аэлиту), новую любовь, прерванную, невозможную на Марсѣ, приноситъ съ собой назадъ, на «родную» землю Лось. Она поетъ въ «хрустальномъ отъ счастья голосѣ» птицы. Она — въ «сизой росѣ на травѣ», въ «влажныхъ листьяхъ», въ «бѣломъ дымѣ» облака. На землѣ Лось снова — одинокъ, странный мечтатель. Но онъ опять слышитъ голосъ: «голосъ Аэлиты, любви, вѣчности, голосъ тоски, летитъ по всей вселенной, зовя, призывая, клича, — гдѣ ты, гдѣ ты, любовь...»
Любовь невозможна на Марсѣ. Она сжигаетъ марсіанскій разумъ, возвращая во «влагу жизни», принося «смерть» или то, что люди называютъ «живымъ огнемъ, жизнью». Для Марса любовь — «тревога крови, помраченіе разума, ненужный возвратъ въ давно, давно прожитое... Ненужное слѣпое продленіе жизни». На Марсѣ жизни уже нѣтъ: она на немъ вымираетъ, и онъ безсиленъ съ этимъ бороться. Онъ можетъ лишь «обставить пышностью и счастьемъ послѣдніе дни міра», «умереть спокойно», заковавъ въ цѣпи «всѣхъ мечтателей несбыточнаго» (о несбыточномъ?) и огородившись отъ пришельцевъ съ земли. Или «надѣяться на переселенцевъ съ земли?.. Вливать свѣжую кровь въ наши жилы?» Поздно или не поздно? Призрачно на Марсѣ. — Оранжевая пустынная долина съ жирными, словно живыми кактусами, развалины былой культуры и . . . воздушные корабли марсіанъ, и послѣдній оазисъ культуры, «чудесный край» Азора, голубоватая Соaцера, странный — «все, какъ сонъ» — городъ, наконецъ «Лазоревая роща» съ темно-синимъ прозрачнымъ озеромъ и «бѣло — голубоватая» Аэлита. Все не настоящее, не живое, призрачное... Только — похожія на земныя соціальныя противорѣчія, глухая мятежность забитыхъ массъ, да... громадные пауки. Ихъ много въ оставленныхъ подземельяхъ. Въ глубинѣ шахты колеблется, перекатывается «коричнево — бурая шкура», шипитъ и пуршитъ, пучится, вся покрытая «обращенными къ свѣту глазами, мохнатыми лапами: — «Ихъ тамъ милліоны... Они ждутъ, ихъ часъ придетъ, они овладѣютъ жизнью, населятъ Марсъ».
Яркимъ и сочнымъ предстаетъ обрамляющій эту неосуществимую и неуяснимую грезу русскій бытъ, «совѣтскій бытъ», нелѣпый и по своему привлекательный. Вотъ Гусевъ со своею Машей въ занимаемой ими просторной комнатѣ какого-то роскопнаго брошеннаго дома съ «золоченной, съ львиными лапами кроватью» и портретомъ старика въ пудреномъ парикѣ надъ нею. «Гусевъ прозвалъ его «Генералъ Топтыгинъ» — «этотъ спуска не давалъ, чуть что не по немъ — сейчасъ топтать». «Маша боялась смотрѣть на портретъ». И тутъ же «желѣзная труба желѣзной печки, закоптившей стѣну», а рядомъ двусвѣтная зала съ разбитыми стеклами и крысами. Немного словъ тратитъ авторъ. Но передъ читателемъ и Каменноостровскій («Дулъ вѣтеръ по пустынному проспекту Красныхъ Зорь»), и русская толпа съ ея разнообразной и немного нелѣпой праздной бесѣдой. И какъ-то естественно, необходимо сплетается дикій замыселъ Лося съ нелѣпицей русскаго быта и-болѣе того — русскаго человѣка. Маша, жена Гусева, — «усталое и милое лицо женщины, ... глаза... равнодупные, ясные, съ сумасшедшинкой»; прядь волнистыхъ волосъ, заведенная за ухо. Самъ Гусевъ — «глаза лѣнивые, сѣрокаріе и такіе же, какъ у той женщины, — съ искоркой». Онъ въ запасѣ «вслѣдствіе контузіи и раненія» и со скуки читаетъ объявленія. Прочелъ и Лосевское: «Инженеръ М. С. Лось приглашаетъ желающихъ летѣть съ нимъ 18 августа на планету Марсъ явиться для личныхъ переговоровъ отъ 6 — 8 вечера. Ждановская набережная, домъ 11, во дворѣ». — «А вотъ взять и полетѣть съ нимъ, очень просто». Онъ не знаетъ, «люди тамъ или чудовища обитаютъ», но летѣть готовъ, хотя жену и жалко.
Высланные изъ Петербурга и Москвы богоискатели, къ которымъ имѣю честь принадлежать и я, надѣются спасти Россію и Европу, проповѣдуя свои религіозныя, и имъ самимъ еще не совсѣмъ ясныя идеи. Красноармеецъ Гусевъ, «съ сумасшедшинкой въ глазахъ», не умѣлъ еще, какъ слѣдуетъ, осмотрѣться на Марсѣ, а уже принялся за устройство революціи. Онъ не «паука сушенаго» хочетъ съ Марса привезти, хотя при случаѣ и тянетъ, что можетъ, изъ золотыхъ вещей. Онъ рѣшилъ, что «Марсъ теперь нашъ, русскій. Это дѣло надо закрѣпить». Пусть Марсіане выдадутъ «бумагу... о желаніи вступить въ составъ россійской федеративной республики». «Это не то, что губернію какую — нибудь оттяпать у Польши, — цѣликомъ планету. Вотъ, въ Европѣ тогда взовьются! Одного золота здѣсь, сами видите, кораблями вози». И Гусевъ устраиваетъ революцію, одинъ (какъ на лубочныхъ картинкахъ громадный русскій казакъ одинъ разметываетъ цѣлыя арміи нѣмцевъ); почти добивается побѣды, а — кто знаетъ — можетъ, и добьется. Во всякомъ случаѣ, въ немъ и вокругъ него вся жизнь, какая изображена А. Н. Толстымъ на планетѣ Марсѣ, жизнь настоящая, коНдовая, русская.
Впрочемъ, передавать своими словами образъ Гусева значитъ — его портить. Толстой впервые сумѣлъ уловить обликъ нынѣшняго русскаго человѣка, за нелѣпицами современнаго русскаго быта и русскаго коммунизма обнаружить столь знакомыя всѣмъ намъ и столь родныя черты: и подлинный паѳосъ, и идеализмъ, и «сумасшедшинку», и — не разберешь: вѣру въ себя или насмѣшку надъ собою. Авторъ дѣлаетъ это мастерскими, сжатыми и точными штрихами, удивительно колоритнымъ и вѣрнымъ языкомъ, дѣлаетъ безъ прикрасъ и утаиванія, не забывая отмѣтить и вороватость и безразличіе въ выборѣ средствъ. Онъ первый по настоящему и конкретно подходитъ къ проблемѣ русской революціи, не къ офиціально по разному съ разныхъ сторонъ формулируемымъ «задачамъ» ея, а къ подлинному ея существу. Онъ любитъ и умѣетъ любить Россію, и въ его любви — обнадеживающая вѣра. Это не «пріятіе революціи». Это-пріятіе того, что за нею и что въ глубинѣ ея. Это не фразерство и трескучая идеологія, а художественное постиженіе, пронизанное свѣтлой ироніей. Конечно, Марсъ и марсіанская культура — фантастика. Но развѣ иначе, какъ путемъ фантастики, можно подойти къ проблемѣ Россіи и проблемѣ Европы? И что такое наша національная мечта: туманное неуяснимое томленіе какого-то инженера Лося или завѣдомо нелѣпая дѣятельность красноармейца Гусева? Первый чуетъ, что лишь на родной землѣ возможна его мечта и что земною должна стать Аэлита. А второй все что-то «организуетъ», «устраиваетъ революціи», «бахвалится», но какъ-то и вѣритъ во внутреннюю свою правду. Такое ужъ, видно, время теперь, что фантастика правдивѣе правды, а правда становится фантастичною.
(Современные записки XVI, 1923, с. 419-422)
