Прежде творчество Томаса Лиготти (одного из моих современных фаворитов в жанре хоррора, за несущественным исключением небольшого числа произведений) было знакомо мне в форме малой прозы (рассказы и короткие повести). Теперь пришла пора прочесть роман под довольно экстравагантным названием «Пока мой труд не завершен».

В общем, роман мне понравился, хотя не обошлось без некоторых огрехов, о которых нужно обязательно сказать. Но сначала укажу, что посчитал наиболее ценным. Это, безусловно, фигура главного героя по имени Фрэнк Винсент Доминио. Персона незначительная (относительно мелкая конторская сошка), но меня как читателя сразу заинтересовала неординарным и весьма показательным хобби (любит фотографировать упадочные места, коих полно в его городе, прототипом которого послужил, несомненно, родной для Лиготти Детройт). И есть у Доминио паранормальная восприимчивость к загадочному феномену Тьмы, которая в творческой философии Лиготти, на мой взгляд, является своеобразным «черным» парафразом Дао. «Черная» философия вообще пронизывает роман (для ценителей книг Лиготти в том нет ничего удивительного), и это его несомненное достоинство.

Что в романе не вполне соответствует моему литературному вкусу, так это жестокость. «Чернушная» жестокость, с которой Доминио мстит группе менеджеров компании, и которой его уволили, для меня, как поклонника более «академичного» хоррора, чрезмерна.

Внимание стоит обратить на структуру романа (кстати, небольшого объема: около 220 страниц). Концовка стала для меня довольно неожиданной, хотя, полагаю, для более искушенных знатоков жанра современного психологического хоррора она более или менее предсказуема. Но мне, во-первых, эта концовка показалась слишком скомканной, а, во-вторых (и это главное), она на самом деле не является окончанием книги. Дело в том, что после основного «тела» романа следуют два приложения, которые в совокупности занимают около (или чуть больше) 10%, причем я не могу сказать, что ясно понял их связь с основным содержанием произведения (честно говоря, практически совсем не понял, ограничившись лишь весьма смутными догадками). Эти приложения заслуживают особой оценки. Первое (твердая десятка) — блистательный шедевр психоделического хоррора в антураже города-деграданта, где неуловимо искажается Бытие и совершаются многочисленные таинственные преступления. Второе (ближе к нулю) — какой-то сумбурный (не видно логики и смысла) набор сцен в стиле видеоклипов. Несколько раз, прочитав фрагмент, я уже толком не мог вспомнить предыдущий. Здесь лично в моих глазах все авторские попытки заинтересовать и произвести впечатление потерпели крах.

Резюме: роман Томаса Лиготти «Пока мой труд не завершен» — произведение, хотя и неровное, но обязательно к включению в мою библиотеку любителя weird fiction.

Рассказ «Гебры» имеет столь несуразный сюжет, что по ходу чтения у меня несколько раз закрадывалась подозрение, нет ли здесь потаенной авторской иронии. Вероятно, нет, о чем можно судить по концовке, о которой я еще скажу ниже.

Итак, в психиатрической клинике доктора Людзимирского практикуется следующий подход: вместо лечения болезни ее как бы пестуют, лелеют, в расчете на то, что, достигнув кульминации, она пройдет сама собой (выглядит как анекдот). Меж тем в клинику попадает доктор Янчевский, свихнувшийся на почве некоего сочиненного им культа огня, в котором смешались древнеримские, зороастрийские и прочие мотивы. Янчевский впоследствии умирает, но прежде успешно распространяет культ среди пациентов, а главой этого психопатического огнепоклонничества становится... ну, конечно, сам доктор Людзимирский.

Культ, разумеется, нелепый, хотя антураж его описан весьма колоритно и выразительно только из-за этого я поставил рассказу оценку «6», а без такого описания тут и «четверки было бы многовато»). Преимущественно он сводится к эпатажам и сексуальным оргиям («адептов» женского пола, похоже, привлекал только второй аспект). Но потом в дело вступают истовые фанатики.

Финал, к сожалению, катастрофически банален и до боли предсказуем. Для произведения weird fiction это непростительно.

Рассказ «Вечный пассажир» Стефана Грабинского очень сильно выделяется в условном сборнике «Демон движения». Во-первых (очевидно с первого взгляда), тем, что в подзаголовке имеется слово «Юмореска». Это меня, признаюсь, изрядно насторожило. Весь сборник посвящен, скажем так, паранормальным явлениям «черного» характера. Каким образом тут может быть втиснут юмор? У меня возникла гипотеза, не окажется ли рассказ какой-нибудь пародией на тему Вечного жида? Но, во-вторых (и тут я позволю себе открыть суть рассказа, так что кому этого не хочется, волен прервать чтение отзыва), «Вечный пассажир» вообще относится к реалистическому жанру. Но самое удивительное, что, несмотря на эти два аспекта, произведение мне весьма понравилось и заслужило самую высокую оценку!

Все дело в его главном герое по имени Агапит Ключка. В «обычной» жизни — обычный мелкий чиновник. Есть у него страсть к путешествиям по железной дороге, но для ее претворения недостаточно денег и здоровья. Поэтому Ключка поступает весьма своеобразно: не покупая билета, входит в поезд, дожидается отправления и… покидает вагон. Тем самым он совершает жизненно необходимую для себя символическую имитацию странствования. Немало времени он также проводит в вокзальных беседах со случайными пассажирами — то дает волю фантазии, повествуя о дальних местах, то занимается галантным (можно сказать, рыцарским) служением, помогая дамам в организации маршрута.

История, конечно, комическая, но, на мой взгляд, это «высокий комизм», благодаря которому я не вижу тут предмета для вульгарной насмешки или, что еще хуже, пошлого клише в форме «драмы маленького человека» (совсем другой жанр, которого я всегда старался всеми силами избегать). Зато вижу веский повод для эмпатии к главному герою, а это дорогого стоит.

Роман «Пещерный лев» можно определить как «генетического наследника» более знаменитого произведения Жозефа Рони-старшего — эпической «Борьбы за огонь». Одним из главных героев «Пещерного льва» является сын главного героя «Борьбы за огонь». При этом «Пещерный лев» понравился мне больше своего «предка», даже несмотря на то, что его сюжет проще и приключения героев, на мой взгляд, «скромнее». Во-первых, мне больше импонировал принцип использования пары двух главных героев — контрастных и потому идеально взаимодополняющих друг друга. Это физически могучий уламр Ун и более слабый телесно, но искусный интеллектом Зур, представитель племени «людей-без-плеч» ва. Во-вторых, в этой книге автор сократил или существенно смягчил сцены насилия, которые утратили отвратительный жестокий натурализм «Борьбы за огонь», где чересчур изобиловали эпизоды кровавых убийств.

Однако в этом романе есть один изъян, по причине коего я сильно уменьшил оценку. Это вопиющее несоответствие названия (в оригинале буквально «Гигантская кошка») и содержания книги. Если я оценю присутствие пещерного льва в 5% объема произведения, то скорее преувеличу эту долю. По-моему, такое несоответствие, которому я не вижу оправданий, дает основание для весьма суровой претензии к писателю. К тому же идея наметившейся дружбы главных героев с пещерным львом (своего рода аллюзия на «Потерянный рай») выглядела нетривиальной и могла сулить наиболее интересные и экстраординарные сюжетные ходы. Жаль, что из этой идеи мало что вышло.

Мое знакомство с творчеством американского писателя Алфеуса Хайата Веррила произошло через рассказ «Эпидемия живых мертвецов», написанного в 1927 году. При чтении я задавался вопросом, было ли Веррилу известно содержание новеллы «Герберт Уэст — реаниматор» Говарда Лавкрафта, созданного пятью годами ранее? Во всяком случае, можно отметить некоторые общие черты, а именно: сочетание (псевдо)научной медицинской основы с довольно-таки аляповатым хоррором. Причем у Веррила, несмотря на его положение профессионального ученого, аляповатость доходит до степени откровенного трэша.

Схема рассказа проста. В первой части повествуется о том, как ученый, проживающий на некоем вулканическом острове, практически случайно открывает средство оживления мертвых. Этот по жанру фантастический фрагмент изобилует «наукоемкими» выражениями и по-своему любопытен, хотя чрезмерное обилие опытов (многие из которых представляют собой вивисекцию) несколько раздражает. Во второй части произведения дело доходит до оживления мертвецов, погибших из-за активности вулкана. Далее, естественно, начинается зомби-хоррор, причем характеристики этих оживших мертвецов воистину удивительны и просто несравнимы с трупами из новеллы Лавкрафта. Дело в том, что их… вообще нельзя убить. По крайней мере, никакие усилия (включая сожжение) не приводят к прекращению «жизнедеятельности» этих существ. Что похоже на оживленных Гербертом Уэстом мертвецов, так это возможность раздельного существования частей тела. Но фантазия Веррила идет дальше — эти части не просто могут функционировать независимо, но и способны произвольно объединяться в какие угодно гибриды. Описанные картины этих гибридов образуют дикий трэш.

Но даже к этому трэшу я мог бы отнестись снисходительно, и значительно занизил оценку я не из-за него. А из-за непростительно нелепой концовки, которую не могу определить иначе как бред. А именно:

Свой отзыв я построю на выявлении степени интересности (подчеркиваю: лично для себя) нескольких ключевых тематических блоков, сформулированных мной весьма условно (текст придерживается не тематического деления, а хронологии) и, конечно, не исчерпывающих всю многосторонность книги.

1. Много времени и энергии ГФЛ отдал так называемой любительской журналистике (возьму на себя смелость провести аналогию с современной блогосферой в ее наиболее интеллектуальном проявлении) и ее организациям. Поначалу это показалось мне интересным, но не надолго. Признаюсь, эту тему я почти совсем не воспринял и в основном лишь бегло пролистал. Главная проблема в том, что надо хорошо представлять себе тогдашний американский социально-культурный ландшафт, в чем я разбираюсь слабо, а углубляться в это не показалось мне целесообразным.

2. Мировоззрение ГФЛ интересовало меня в молодости, но сейчас это не так. Его философская картина мира мне по большей части чужда (кроме почтения к прошлому и эстетических взглядов) и во многом непонятна; почему-то в сознании сильнее всего отложилось использование терминов «индифферентизм» и «атараксия». Но едва ли и тот, и другой могут быть смело применены к Лавкрафту, и это нельзя считать ни недостатком, ни достоинством.

Что касается политики, то я бы и вовсе не стал обращать на это внимание, если бы не то обстоятельство, что эта тема часто обсуждается на форумах, в том числе на Фантлабе (по моему мнению, неоправданно много и порой слишком горячо). Откровенно говоря, я скептически отношусь к «авторитетности» ГФЛ в сфере политики. Во-первых, многие социально-политические взгляды Лавкрафта просто неактуальны. Во-вторых, на протяжении его жизни они менялись достаточно существенно, и я задаюсь вопросом: насколько подлинными были эти изменения, или это было результатом нарастающего с возрастом конформизма? В-третьих, контекст американской политики не вызывает у меня большого желания вникать в него.

3. Тема литературоведения весьма информативна и полезна. Но нельзя не отметить, что мнения Джоши в некоторых случаях чрезмерно категоричны и пристрастны (из-за этого ряду произведений посвящено, на мой взгляд, незаслуженно мало внимания).

В плане литературоведения любопытно также ознакомиться не только с анализом произведений Лавкрафта, но и с его собственным анализом творчества других писателей. Этот анализ варьирует от проницательного осмысления до смехотворных курьезов (например, ГФЛ ничтоже сумняшеся заявлял, что Диккенс не создал ни одного живого человеческого образа — кто бы говорил!).

4. Самым интересным для меня оказался психологический портрет Лавкрафта; его образ подлинного (подчеркиваю!) джентльмена, внелитературные увлечения, а также некоторые социальные связи ГФЛ (семья, друзья, коллеги, знакомые по переписке, клиенты и проч.). О каких-то я знал прежде (история, астрономия, химия, тщательно планируемые познавательные путешествия). Кое-что было в новинку: кто бы мог подумать, что в юности ГФЛ немало практиковался в стрельбе, и был в его жизни период довольно активных занятий музыкой и хоровым пением. И это только несколько курьезных примеров, а в целом указанная тема стала для меня подлинным кладезем любопытных фактов.

Вся последняя глава представляет собой не лишенный занимательности, хотя и малоценный для меня экскурс в разные формы творчества «по мотивам» лавкрафтовского наследия, навроде пресловутых «Мифов Ктулху». В самом конце следует прекрасная трогательная резюме-ода Лавкрафту, безусловно заслуживающая прочтения.

Итог: «Лавкрафт. Я — Провиденс

» является эталоном значимости и качества, и даже если читатель уже основательно «подкован» в лавкрафтоведении, уверен, что он может найти здесь для себя что-то новое, неожиданное и важное. Например, я открыл (помимо прочего) две восхитительные яркие жемчужины — герб, который Лавкрафт нарисовал для себя, а также нарисованный для него Уилфредом Б. Талманом экслибрис (их можно найти в интернете).

«Шут» — самоименование (не прозвище, а данное самому себе «тайное имя») главного героя повести Юрия Вяземского. «В миру» его зовут Валя Тряпишников, на момент основного действия произведения ему 15 лет, и он отличается высоким и сложным интеллектуальным развитием. И еще Шут характеризуется тем, что я бы определил как инаковость, проистекающая, вероятно, как из врожденных особенностей натуры, так и из детских психологических травм, полученных при достаточно подробно описанных в повести нетривиальных обстоятельствах.

На первом этапе чтения я предположил, что «Шут» относится к сложившейся в русской литературе традиции книг о «лишних людях»; особенно сильно Валя Тряпишников ассоциировался у меня с Печориным (естественно, с поправкой на возраст, эпоху и социальные условия). Однако в дальнейшем стало ясно, что эту повесть уместнее соотнести с другой русской литературной традицией, наиболее ярким представителем (и, наверное, зачинателем) которой является «Преступление и наказание».

Преступление здесь, конечно, не уголовное, а нравственное. Суть его в следующем. Поскольку отец Вали был ученым-культурологом, специалистом по философии и религии стран Дальнего Востока, мальчик в довольно раннем возрасте начитался даосских и чань (дзэн)-буддистских текстов. И почерпнутые оттуда знания, наложив на особенности своего развития, использовал для построения некоего комплекса «психологического карате» («шутэкан» — система действий; «шутэдо» — система философии), служащего инструментом практически перманентного конфликта с окружающим миром.

Автор считает Шута нравственным преступником и, естественно, приводит его к нравственному же наказанию — которое, в соответствии с той же литературной традицией, становится залогом нравственного катарсиса. Ни то, ни другое не представляется мне в должной мере убедительным (особенно спорной мне показалась тема любви Шута, в рамках которой он до обидного предсказуемо и банально терпит крах). Но свое несогласие я не рассматриваю как повод снизить оценку книге; на мой взгляд, это очень сильное в содержательном и художественном отношении произведение. Весьма важным для меня является сквозное присутствие отсылок к дальневосточным притчам. И не могу не отметить, что повесть написана великолепным классическим языком, благодаря чему чтение приносило огромное эстетическое удовольствие.

P.S. Существует одноименный фильм, который я посмотрел гораздо раньше, чем прочел книгу. У фильма есть свои достоинства, но он настолько сильно отличается от книги (буквально во всем, включая время действия, набор персонажей и даже фамилию главного героя), что можно уверенно считать его отдельным самостоятельным произведением.

Рассказ произвел странное впечатление. «Странное» — не в смысле weird, а в самом простом смысле этого слова. С одной стороны, имеется довольно продуктивная (хотя и не особо оригинальная) задумка-интрига, в основе которой находятся древний замок в Корнуолле и дракон с рогом во лбу (моноцерос). Есть интрига в виде пропадающих людей и замечаемой главным героем таинственной блондинки в башне замка. С другой стороны, реализован сюжет сумбурно, как невнятная фантасмагория, разбираться в хитросплетениях которой было не особо интересно, зато откровенно утомительно. Неожиданным «достоинством» в моих глазах произведения оказался курьезный элемент, который пронизывает почти все повествование — а именно, то, что сейчас принято называть сексуальной объективацией. Главный герой то и дело глазеет на «формы» двух персонажей женского пола, что сопровождается мыслями соответствующего содержания. На фоне лихорадочно развивающегося действия эта выглядящая весьма забавно тема появляется столь часто, что я даже намеревался указать в классификаторе характеристик произведения «Эротическое», но предпочел на всякий случай воздержаться и выбрал «Ироническое».

«Военная игра» — несомненно, одно из лучших произведений Филипа Дика, что мне довелось прочитать. Рассказ сравнительно небольшой, но очень емкий (в нем я не усмотрел ни одного лишнего предложения) и содержит интригу, выстроенную с восхитительным мастерством.

Суть ее в следующем. Цивилизация Ганимеда потенциально враждебна Земле, но на момент действия рассказа связана с нашей планетой торговыми отношениями. Все ее товары подлежат тщательной инспекции. Герои произведения проверяют три детских игры: военную (солдатики, представляющие собой мини-роботов, непрестанно и разнообразно штурмуют крепость), устройство типа аппарата виртуальной реальности, и экономическую — на первый (поверхностный) взгляд, аналог всем известной «Монополии». Подвох кроется в одной из игр. Думаю, любой мало-мальски искушенный читатель быстро понимает, о какой игре идет речь (по классике жанра, это должна быть наименее подозрительная игра), и интрига тут не в этом, а в том, в чем именно заключается диверсия.

Дочитав до конца и узнав разгадку, я был поражен. Не берусь однозначно судить, какое впечатление она могла произвести на читателя 1959 года (тогда это выглядело вымышленной антиутопией), но сейчас, в 2022 году, она показалась мне фантастически актуальной, отражая один из весьма странных (я бы сказал — патологических) аспектов современной социальной психологии в Западном мире. Приведу его, естественно, в спойлере:

«Сон: фрагмент» — квазихудожественное визионерское произведение Дональда Уондри — заслужило мою максимальную оценку. Почему «квази»? Потому, что у него нет четко выраженного сюжетного начала (вообще нет введения, которое раскрывало бы читателю, кто есть главный герой и что это за мир, в котором он существует); апокалипсический конец весьма смутный; действие в классическом смысле, можно считать, тоже отсутствует. Рассказ представляет собой череду сцен, через которые движется главный герой (точнее, просто герой, ибо он является единственным персонажем), причем его контакта с инфернальными ландшафтами и населяющими их жуткими тварями практически нет. Все описано в высшей степени экспрессивно и колоритно, и при этом выглядит призрачным, ирреальным, как и подобает произведению с названием «Сон».

Короткий (минут на 15 чтения) рассказ «Гнев» состоит из двух частей.

Первая занимает около 2/3 и представляет собой набор идиллических сценок (своего рода «раскадровка» по киносценарию), в которых в отношениях всех персонажей (родственников, случайных знакомых, полицейского и нищего) царит гармония. Даже паралитик смирился со своим недугом, впав в состояние чуть ли не покойного счастья. И не то чтобы эта приторная гармония выглядела неправдоподобно и ненатурально (если не считать миролюбия военных из разных держав — совсем фантастического, доводящего эту часть произведения до откровенного абсурда). Но уж точно неприятно: как минимум — непривлекательно; как максимум — отталкивающе.

Первая часть резко обрывается ссорой по безобидному ничтожному (как часто — и даже, как правило — в жизни) поводу; и вот уже вся гармония летит в тартарары, везде разгораются конфликты. А на заднем плане сюрреалистическим образом маячат диктаторы и взрыв атомной бомбы.

Но если сусальная идиллия столь неприятна, а альтернатива ей (гнев, злость) столь страшна, то куда же податься человеку?..

Творчество писателя Эрика-Эмманюэля Шмитта, современного мастера философской прозы, было известно мне по трем произведениям, которые заслужили мою высокую оценку. С тем большим интересом я приступил к чтению романа «Человек, который видел сквозь лица», по объему едва ли не превышающий совокупность тех трех книг. Однако, как говорится, четвертый блин вышел комом.

«Закваска» романа потенциально плодотворна — способность главного героя (влачащего полунищенское существование в бельгийском городе Шарлеруа молодого журналиста по имени Огюстен) видеть духов мертвых, витающих возле живых людей. У большинства эти духи — их родственники, но у наиболее развитых людей может быть связь с духами давно умерших философов и прочих выдающихся личностей, не имевших, естественно, к ним прямого касательства.

Жаль, но с этой задумкой писатель отправился по тому художественному пути, следовать которым мне оказалось неинтересно. В центр повествования помещена тема исламского терроризма (я понимаю, что она очень актуальна, но сам предпочел бы не вникать в нее), от которой автор переходит к рассуждениям о религии и отношениях Бога и человека. И как переходит? — да весьма экстравагантным (это мягко сказано) способом.

Во-первых, я раньше никогда не сталкивался с тем, чтобы писатель вводил в действие книги самого себя (от третьего лица). Не как персонажа, наделенного какими-то своими чертами (как, например, Лермонтов есть в Печорине), а напрямую. Писатель Эрик-Эмманюэль Шмитт пишет, что писатель Эрик-Эмманюэль Шмитт (второстепенный персонаж романа) встречается с главным героем, делает это, говорит то-то… Может, автору это казалось оригинальным, но меня покоробило. Тем более покоробила концовка книги (своего рода приложение), в которой Шмитт предпринял крайне неудачную попытку представить роман как доставшуюся ему от Огюстена рукопись (потому-то он, Шмитт, и фигурирует в повествовании как «реальное» лицо) — этот прием давно устарел, и сейчас выглядит откровенно нелепо.

Во-вторых, меня, признаюсь, ошеломило то, что писатель Эрик-Эмманюэль Шмитт дает главному герою знаменитое психоактивное вещество — аяуаску (в книге она почему-то называется аяусакой), дабы тот, впав в наркотический транс, вступил в контакт с Богом. И тот вступает в этот контакт и ведет с Богом диалог (точнее, разговор в стиле «вопрос — ответ», чем-то отдающий допросом). Бог много и пространно рассуждает о сущности человека и религии… Мне эти рассуждения показались блеклыми и постылыми. Может, для произведения XX века (особенно его первой половины) эти рассуждения были бы яркими и свежими, но не в 2016 году.

Я понимаю, что духовно-психологическое состояние современной Западной цивилизации неизбежно наталкивает мыслящих людей на поиск ответов и решений поразившего ее глубокого кризиса. Но в романе «Человек, который видел сквозь лица» я не увидел никаких новых идей, и к тому же полагаю, что попытка облечь этот поиск в форму художественного произведения Шмитту не удалась.

И последнее замечание, в качестве немаловажной добавки. В очередной раз я убеждаюсь в том, что современный антураж в литературе мне, скажем так, некомфортен для восприятия. Есть в нынешней беллетристике некоторые вещи, к которым я, как читатель по большей части литературы XIX — первой половины XX века, не готов. В этом романе таковым примером является некий трансвестит (не просто переодевается в женскую одежду, но вообще считает себя реинкарнацией умершей в 1975 году египетской певицы Умм Кульсум). Для меня такое является лишним.

По поводу этой знаменитой повести написано уже много отзывов, но я все же решил добавить и свой. Себя причисляю к лагерю тех, кто остался не в восторге, и причины идентичны тем, что указаны в предыдущем отзыве (кстати, равно как и основной положительный фактор повести — ее хороший литературный язык, что необходимо подчеркнуть и выделить). Кое-что поясню подробнее.

Во-первых, если эту книгу классифицировать по характеру линейности сюжета (как принято на Фантлабе), то он определяется как «линейный с экскурсами». Мне не понравилось то, что соотношение «линейный» / «экскурсы» в повести составляет едва ли не 10 / 90. Я, конечно, утрирую, но эти экскурсы действительно составляют явно бóльшую часть произведения, что я не считаю удачным конструктивным приемом. При таком соотношении у меня как читателя создается ощущение хаотичности, многие связи выглядят расплывчатыми, некоторые фрагменты как бы «проплывают» мимо сознания либо воспринимаются неуместными.

Во-вторых, я не разделяю восхищения восхищения многих читателей юмором Джерома. По сути, этот юмор построен на одном из раза в раз повторяющимся принципе: в простой обыденной ситуации персонаж (вроде бы нормальный человек) ведет себя откровенно нелепо. Вот типичный пример: один из героев жарит яичницу, и при этом множество яиц разбивает себе на штаны. Что же тут смешного и тем более остроумного, если вдуматься? Это же поведение идиота. Представьте, что вы видите эту ситуацию в реальной жизни — неужели она будет вызывать смех? И таких примеров масса (допустим, девушки разматывают моток бечевки и запутывают ее чуть ли не вокруг своих шей — это неправдоподобно даже для самых завзятых белоручек).

И, наконец, в-третьих. Эта ремарка короткая, но емкая и важная. Мне показалось в высшей степени странным и неприятным то, что в одной из глав герои находят на реке труп утопленницы-самоубийцы (к коему прилагается небольшая морализаторская история). Здесь, конечно, автор далек от юмора, но тогда и возникает вопрос — зачем он ввел в историю этот эпизод? Диссонанс с общей тональностью воистину дикий.

Резюмирую так: повесть «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома для меня — чтение на один раз, и то давшийся с заметными усилиями. Не может быть и речи, чтобы взяться за нее впоследствии, что резко отличает от таких шедевров юмора, как романы Ильфа и Петрова или лучшие рассказы Зощенко.

Приступая к чтению романа Ганса Эверса «Превращенная в мужчину», я испытывал сильные колебания. Во-первых, при всем уважении к творчеству этого писателя, я не могу сказать, что оно мне сильно импонирует (особенно тяжело воспринимались многочисленные эпизоды жестокостей и извращений). Во-вторых, смущало название романа: я сомневался, что мне будет интересно читать историю транссексуала, да еще в изрядном объеме.

Жестокостей в романе нет (хотя ситуаций резких и острых много, но это совсем не то, что имеется, например, в одном из самых известных рассказов Эверса — «Богомол»). Что касается «превращения в мужчину», то здесь возьму на себя смелость выразить несогласие с русским переводом названия. В оригинале роман называется Fundvogel, что можно примерно перевести как «Птица-найденыш»; в тексте прочитанного мной перевода применен оригинальный вариант «Приблудная Птичка». Это принципиально важно, так как именно название содержит указание на ключевую характеристику главной героини, определяющую основную часть сюжетной ткани романа.

Откуда же возникла идея смены пола главной героини, которую зовут Андреа (имя, конечно, «говорящее»; в русском переводе почему-то использован англофицированный вариант Эндри) Войланд? Причиной является взбалмошная избалованная девица, дочь мультимиллионера, имеющая лесбийские склонности. Из-за ее пристрастия к Андреа у отца девицы возникла идея предложить той (явно разочарованной и уставшей от жизни) сменить пол. Такова завязка, которая занимает немного места и воспринимается терпимо (хотя эту часть романа я оцениваю низко).

Бóльшая (но не вся) часть книги представляет проникновенную и трогательную (не побоюсь этих слов) психологическую драму Андреа и нескольких причастных ей весьма колоритных персонажей. Еще интереснее мне было то, что эта драма развернута в социально-бытовом контексте конца XIX — начала XX века (начиная с жизни Андреа в графском поместье в районе германо-нидерландской границы).

К сожалению, высокий уровень драматизма присутствует не на всем протяжении произведения (хотя, если подходить «математически», то около трех четвертей книги заслуживает высшей оценки). Роман заметно блекнет и «провисает» на стадии подготовки к операции по смене пола. И еще ниже опускается после появления измененного героя, которого теперь зовут Андреас (Эндрис в прочитанном мной русском переводе). Как я и опасался, представленная в виде нелепой смеси фарса и трагедии история транссексуала, в которой вдобавок слишком значительное место заняла богатая девица, оказалась мне неинтересна и неприятна.

Однако глубокомысленный экспрессивный финал романа искупил эту слабину, поэтому итоговая оценка высокая.

«Менахем-Мендл» — третье по счету прочитанное мною произведение Шолом-Алейхема, после сборника «Железнодорожные рассказы» и повести-цикла «Тевье-молочник». Именно во второй книге я обратил внимание на Менахем-Мендла, который фигурирует в одной из ее частей как персонаж второстепенный, но весьма примечательный. Затем я с радостью обнаружил, что мое знакомство с ним не будет исчерпано одним эпизодом, а приведет к другой повести, где он является главным героем.

Эта повесть представляет собой эпистолярный диалог между Менахем-Мендлом и его женой Шейне-Шендл. Супруги постоянно находятся в разных местах: жена проживает в местечке под названием Касриловка, а муж — то в Одессе, то в Егупце (в книгах Шолом-Алейхема это псевдоним Киева), то скитается по каким-то городкам. Шейне-Шендл (а также, опосредованно, ее мать, чьи сочные афоризмы многократно цитируются в каждом письме) олицетворяет здесь бытовую мудрость-простоту. А Менахем-Мендл — это незадачливый финансист, пробующий себя в разных ипостасях, включая биржевика-спекулянта (трейдера, выражаясь современным языком), маклера, риелтора, пайщика, брачного и страхового агента и даже писателя. Стóит ли говорить, что все затеи Менахем-Мендла развиваются по одной вполне предсказуемой схеме: надежда — разочарование, эйфория — паника и уныние, прибыль — убыток / крах. Возможно, ему все же повезет в благословенной земле — Америке, куда он собирается отбыть в конце книги.

Между прочим, прототипом этого героя в значительной мере стал сам писатель, изрядно проигравшийся на бирже.

Написана повесть с искрометной иронией, хотя, по сути, лейтмотив произведения негативный, и это регулярно отражается в письмах обоих супругов. Читается книга очень легко, даже несмотря на обилие специфических терминов (многие из них имеют известные мне точные аналоги современным инвестиционным приемам, хотя и с некоторыми отличиями «технического» характера).

Естественно, главный вывод, который сделают читатели из злоключений Менахем-Мендла — то, что финансовая сфера является местом сплошного надувательства. Это, конечно, так. Но разве не вся жизнь есть по сути своей сон, иллюзия и сплошное надувательство?

Есть писатели, к которым применимо выражение «незаслуженно забытые». Но в отношении малоизвестного русского писателя Игнатия Потапенко я могу уверенно использовать словосочетание «заслуженно забытый». Для этого мне оказалось достаточно прочесть один рассказ — «Во тьме времен: История, случившаяся в 2912 году», написанный в 1912 году.

Поскольку произведение короткое, образ мира будущего показан крайне поверхностно, лишь отдельными легкими штрихами. Но и они вызвали недоумение. Например, социально-экономический уклад тогдашнего общества практически идентичен 1912 году, то есть за тысячу лет (!) не произошло никаких существенных изменений. Зато подвергся изменению вид человека. Когда я прочитал, что рост одного из главных героев (охарактеризованного как высокий) составляет около полутора аршин, я даже поначалу подумал, что, как говорится, обманулся зрением. Это же всего около метра!!! Ну ладно, тут явно чувствуется влияние «Машины времени» Уэллса. Но почему же у людей, занимающихся торговлей, черепа сплюснутые, а у философов — вытянутые (типа шишаков)? Это какая-то насмешка над читателем.

Суть сюжета следующая. Имеются медицинские центры, называемые «Органо-ремонториумами». В них можно «починить» любой человеческий орган. Два героя — американский миллиардер-филантроп и российский Главный министр (твердокаменный консерватор) — одновременно обращаются в Петербурге за «ремонтом» сердец. Их зачем-то вынимают (!) и путают (!), что, естественно, объясняется автором тривиальной русской безалаберностью (принципом «авось»).

Далее происходит замена личностей. Из-за замененных сердец!!! Будь такое написано на двести лет раньше, можно было бы простить как наивность. На сто лет раньше — уже едва ли простительная глупость. Для 1912 года — я не могу подобрать других слов, кроме как «чудовищная чушь». И самое нелепое, что замена неравнозначная. Если русский министр с сердцем филантропа начинает заниматься благотворительностью, то американский миллиардер с сердцем министра почему-то ударяется в сибаритство, окружает себя льстецами, кутилами и проститутками. Где тут логика? — у меня нет ни малейших догадок.

Резюме: этот рассказ может представлять только узкий литературоведческий интерес, а широкой публике нет смысла тратить на него время.

В качестве важной преамбулы к отзыву отмечу, что в основу романа Теодора Клайна «Церемонии» положена его повесть «The Events at Poroth Farm», в которой рассказывается, как преподаватель колледжа готовится к занятиям следующего семестра в сельской глуши и читает книги в жанре хоррор. При этом он читает книги классиков готической литературы и постепенно сверхъестественный ужас начинает окружать его в действительности. Эту повесть я не читал, но интуиция подсказывает, что она была бы гораздо предпочтительнее «Церемоний», в которых сюжет ушел слишком далеко от «Событий на ферме Поротов», и ушел не в лучшую сторону, да еще и в кратно увеличившемся объеме произведения.

Элементов авантюрности, интриги, драматизма, саспенса и хоррора для таких широких рамок в романе явно недостаточно.

«Церемонии» активно ссылаются на новеллу Артура Мейчена «Белые люди» (что изначально меня подкупило, ибо это произведение я считаю бесспорным шедевром), но довольно скоро в процессе чтения стало ясно, что книга Клайна сравнения не выдерживает. «Белые люди» — утонченная, идеально выстроенная и в высшей степени убедительная история магического вовлечения в грех и зло невинной девочки-подростка из валлийского захолустья второй половины XIX века. «Церемонии» оказались «объективацией» сексуальности (или похоти, если смотреть под ракурсом бесстыдства) и женской физиологии, поданной под мистическим соусом.

Для церемонии — а конкретнее, для оплодотворения дхолом — главная героиня выбрана по причине ее физиологической (подчеркиваю) девственности. И это обстоятельство породило у меня несколько вопросов.

Во-первых, неужели для дхола (внеземного существа) может иметь какое-то значение, кого оплодотворить — девственницу или нет?

Во-вторых, даже если это имеет значение, то почему была выбрана именно эта девушка? Никаких внятных мотивов в изложении автора я не уловил. Странно выглядит то, как главный злодей путем многочисленных ухищрений добивается того, чтобы на оплодотворение в штат Нью-Джерси была доставлена жительница Нью-Йорка. [Справедливости ради признаю, что в той части сюжета, что могла пролить свет на мотивацию злодея, я попросту запутался].

В-третьих, почему вообще придано такое значение телесной девственности? Это фактор чисто человеческий, социальный, демографический. И может существовать огромная разница между целомудрием тела и целомудрием сознания, которую превосходно обозначил во втором «Восставшем из ада» Пинхед, говоря, что «нас вызывают не руки, а сердца». Повторю, что я совершенно не понял, почему все же была выбрана главная героиня, в сознании которой (кстати, и не только ее) тема секса на протяжении романа крутилась столь часто, что порой это было даже забавно, вот только сие ощущение никак не совместимо с чтением мистики высокого уровня (как «Белые люди»).

Но мне все же не хотелось бы в отзыве только на плохом. Несомненным достоинством романа я посчитал то, что большая часть действия происходит на ферме Поротов (той самой, что фигурирует в ставшей основой «Церемоний» повести), которая является частью провинциальной общины — своеобразной смеси ветхозаветной религии с хтоническими обрядами. Кроме того, понравились эпизоды «аномальности», в особенности те, что связаны с животными: например, нашествие змей («земля словно порождала змей» — образ хоть и не особо оригинальный, но получился у автора впечатляюще) или появление у курицы яйца со змеенышем. Жаль, что таких сцен было слишком мало.

Повесть Сигизмунда Кржижановского «Воспоминания о будущем» — чрезвычайно самобытное (и при этом малоизвестное) произведение русской фантастики 1920-х годов. В центре сюжета находится машина времени, которую создает главный герой. Естественно, этот объект наводит на сравнение со знаменитым романом Герберта Уэллса (который, кстати, прямо упоминается у Кржижановского как предмет чтения изобретателя). В своем отзыве я кратко сравню эти произведения по нескольким ключевым аспектам, показав их существенное различие — каковое ни в малейшей степени не умаляет выдающихся достоинств обеих книг.

1. Если у Уэллса процесс создания машины времени не показан вовсе, то у Кржижановского он является весьма длительным (занимая бóльшую часть повести) и описан довольно подробно, но не в плане технических подробностей (упомянутых вскользь), а в плане теоретических принципов того, чем, собственно, является путешествие во времени.

2. У Уэллса личность главного героя показана в целом поверхностно, но дает читателю представление о важных особенностях его мировоззрения. Герой Кржижановского (исключительный маргинал, который даже не различает человеческих лиц) мировоззрения, по сути, не имеет, и вся его личность целиком направлена только на изобретение, на преодоление обычного хода времени. Его жизнь показана с 4-летнего возраста, когда он, глядя на сломанные часы, задается вопросом — может ли быть испорчено время?

3. У Уэллса почти все действие (кроме предисловия и послесловия) происходит в далеких будущих эонах. И именно в свете этого далекого будущего писатель разворачивает широкий социально-философский дискурс изменений человечества. У Кржижановского в будущем (отдаленном на считанные десятки лет) происходит малая часть произведения, и описана она крайне смутно. А философия здесь совершенно иного «жанра»: она посвящена таким фундаментальным вопросам метафизики, как время и пространство.

Я бы поставил повести «Воспоминания о будущем» высший балл, если бы не определенные претензии к чересчур экстравагантному языку произведения: некоторые эксперименты произвели благоприятное впечатление, но другие (типа слова «человечёныш», т.е. ребенок) показались мне неудачными и сильно резали глаз. Впрочем, я вполне допускаю, что многие читатели как раз посчитают эти эксперименты одним из главных украшений повести.

С художественной точки зрения рассказ Александра Грина «Пассажир Пыжиков» не показался мне выдающимся, да и вообще я не особо люблю социально-бытовую реалистическую прозу. И не будь здесь одного-единственного фактора, не стал бы я ставить оценку «9» и, тем более, писать отзыв. Но этот фактор сыграл в моем восприятии огромную роль, и заключается он в том, что рассказ находится в изумившем и восхитившем меня противоречии с русской литературной традицией «критического реализма».

С первых фраз я насторожился, так как тема «маленького человека, попавшего в трудную жизненную ситуацию», наводила на мрачную мысль, что я в очередной раз буду свидетелем либо прямого, либо завуалированного бичевания пороков общественного строя дореволюционной России. Слишком много довелось прочитать такого в русской литературе; учитывая социал-демократические взгляды и бурную революционную деятельность Грина в молодые годы, я не исключал дальнейшего течения рассказа в стиле социально-бытовой чернухи.

Чернуха здесь действительно есть, но она совершенно не соответствует русскому литературному «нормативу», согласно которому во всех бедах маленького человека виноваты что или кто угодно, но только не он сам. В рассказе «Пассажир Пыжиков» в трудной жизненной ситуации повинен сам главный герой. Пыжикова (маргинала, ранее обедневшего из-за алкоголя) пожалели, позволили ему плыть на пароходе без билета, но повел он себя столь недостойно, что был высажен на берег — сцена, конечно, символическая. Примечательно, что он осознает свою вину, свою личную порочность — то есть, пожалуй, человек он еще не потерянный, еще не лишившийся совести. Но сможет ли он подняться? — я бы не рискнул этого предположить.

Опосредованным знакомством с романом Клайва Баркера «Племя тьмы» для меня стал просмотр соответствующего фильма, который мне не понравился, и это надолго отбило желание прочесть саму книгу. Наконец, я все же пришел к мнению, что фильм, возможно, является плохой экранизацией, и решил прочитать роман. Однако по итогу оного процесса пожалел об этом. В художественном отношении книга намного хуже фильма.

Что любопытно, ее начало показалось мне интересным. В начальной части образ таинственного некрополя Мидиана, где робко ютятся существа, которым нет места под солнцем (буквально), обозначен туманно, и это создает добротную интригу. И психологическая драма главного героя, считавшего, что он относится к таким существам, на некоторое время тронула меня.

Однако «материальное» наполнение образа Мидиана, приобретающее по ходу романа конкретные формы, разочаровало меня. Оно значительно уступает фильму. Природа обитателей Мидиана — невнятна, их внешний облик — тусклый и не производит ни малейшего впечатления. Вообще, для меня осталось невдомек, кто все-таки эти существа: сперва они кажутся жалкими и слабыми (и способны вызвать сочувствие), но потом оказывается, что это оборотни, обладающие могучими физическими способностями. Страх перед солнцем понятен (это органическое свойство натуры), а перед людьми — не вполне.

По поводу Мидиана логичный вопрос: зачем он был построен Бафометом вблизи мест проживания людей (откуда легко доехать на машине)? В той же Канаде есть районы куда более пустынные. И почему в ближайшем городе никто ничего не знал о Мидиане?

Самый неудачный элемент книги — экшн. Определенно, это не тот жанровый прием, в котором от Баркера можно ожидать успеха. Схватки между мидианцами и людьми вызывают лишь усмешку, а действия главного антагониста (маньяка) поражают неправдоподобностью. Перебить всех постояльцев гостиницы (оставив в живых только младенца и собаку), ухитрившись остаться абсолютно незамеченным — это просто нереально.

Про дешевый литературный прием в виде порнографической сцены упомяну лишь вскользь; хорошо хоть, что в этом романе он встречается не более одного раза.

В завершение отзыва приведу еще одно суждение о жителях Мидиана (не для оценки книги). Полагаю, они являются аллегорией так называемых «меньшинств»; эта тема, кстати, имеет принципиальное значение для Клайва Баркера. Конечно, они явно показаны как сторона, которой нужно сочувствовать, и, как я писал выше, поначалу это действительно так. Но позднее моя жалость испарилась — уж никак я не могу испытывать и тени положительного чувства к существу, которое пожирало мертвую человеческую плоть. Главное же сказано в самом конце книги, и для иллюстрации приведу цитату:

«Придется отчаянно голодать, тщательно подбирая себе жертву из тех, кого не будут искать, о ком не будут скорбеть. Придется следить за тем, чтобы ни одна жертва не осталась в живых, получив со слюной оборотня дозу чудодейственного бальзама».

Интересно, хотели бы сочувствующие мидианскому «меньшинству» (а заодно и сам Клайв Баркер) оказаться в роли этих жертв?

И еще одна цитата из концовки романа:

«Некоторые решили обосноваться в крупных городах, таких, как Торонто, Вашингтон, Чикаго, рассчитывая затеряться в толпе. Им казалось, что на этих кишащих людьми улицах, где давно уже стерта грань между добром и злом, между правдой и ложью, легче оставаться незамеченным».

Сейчас, в 2020 году, в свете бурных событий в США, тема меньшинств приобрела особый ракурс. Именно благодаря стиранию граней стали они вовсе не незаметными. И, вдобавок, вовсе не «голодающими», а весьма сытыми.

Повесть «Осада Углича» Константина Масальского оказалась для меня сплошным разочарованием. Я рассчитывал на динамичное действие, представляющее бурные батальные события 1610-1611 годов. А получил нелепый низкохудожественный водевиль, крайне неприятно контрастирующий с подлинной трагедией осады и разорения поляками Углича. Кстати, описание собственно осады занимает лишь несколько процентов (!!) объема произведения.

Уже начало (первые условные 10 процентов книги) настроило на уныние, ибо оно занято воздыханиями главного героя — стрелецкого начальника, командира угличского гарнизона — по поводу несчастной любви. Самое время для этого! Но это еще куда ни шло: следующие условные 10 процентов отведены под ничтожную болтовню на тему «отношений» одной взбалмошной девицы, причем ее манера и содержание наводят на мысль не о начале XVII века, а каком-нибудь из многочисленных женских блогов на оную тему в веке XXI.

Дикий анахронизм пронизывает всю повесть. И если к анахронизму вещей я могу отнестись снисходительно (например, могу допустить, хотя и маловероятное, наличие карандаша у вышеупомянутой девицы), то анахронизмы менталитета и поведения считаю непростительными. Вернее, я мог бы простить и это, но при условии художественной оправданности: либо увлекательного приключенческого сюжета (как у Вальтера Скотта), либо мало-мальски экспрессивного отражения драмы этого эпизода русской истории, либо хоть какой-то элементарной познавательности.

Почти все персонажи повести «картонные» и неинтересные, кроме комично показанного польского ротмистра (антагониста); особенно слабо изображены главные герои, что является типичным симптомом недостатка писательского таланта.

Единственное светлое пятно — неожиданно уважительное отношение к плененному царю Василию Шуйскому. Но этого мне хватило лишь на оценку «3». За все остальное — кол.

«Suspiria de Profundis» (т.е. «Воздыхания из глубины») Томаса Де Квинси является приложением к его «Исповеди англичанина, любителя опиума», которая заслужила мою высокую оценку, подтвержденную несколькими прочтениями. Смысл «Воздыханий», возможно, задумывался как прояснение того, каким образом сформировались аспекты личности Де Квинси, способствовавшие его приобщению к опиуму (вернее, лаудану). К сожалению, для меня это приложение оказалось совершенно излишним.

Содержание «Исповеди» было интересно мне яркой экстравагантностью, каковая присуща не только (и может быть, даже не столько) наркотическим снам, но и социально-психологическим наблюдениям автора, катализированным лауданом. А «Воздыхания» показались мне прискорбно невразумительными и по большей части какими-то тусклыми. Это странный набор разрозненных фрагментов (больше похожий не на классическую книгу, а на современную страницу-аккаунт в социальной сети). Логики в этих фрагментах я не увидел, если не считать того, что в начале произведения находится длинная и невыносимо сентиментальная глава о детских впечатлениях от смерти сестры.

Некоторые фрагменты более или менее интересные: например, рассуждения о палимпсестах как «аналогах» человеческого сознания, философские мысли о времени (что есть настоящее время?), видéние затонувшего города, забавный рассказ о написанном Де Квинси гневном детском памфлете на латыни. Жаль, что в совокупном объеме они составляют малую часть.

Украшают «Воздыхания» многочисленные поэтические цитаты, но портит произведение тяжеловесный стиль самого автора — так, некоторые предложения имеют размер в полстраницы!

В качестве резюме я вынужден констатировать свою изрядную досаду на то, что в моей библиотеке оказалась книга, повторное прочтение которой крайне маловероятно.

Одним из мотивов, побудивших меня прочесть роман Джека Керуака «Бродяги Дхармы» было, собственно, название. Но это, конечно, был формальный мотив, и в действительности я изначально понимал, что эта книга отнюдь не является кладезем мудрости буддистской школы Дзэн. Более того, считаю, что в какой-то мере этот полухудожественный роман можно считать фарсом, пародией на буддизм — в чем не вижу ничего дурного. «Бродяги Дхармы» мне в целом понравились (кроме нескольких эпизодов, типа самоубийства одной знакомой рассказчика): произведение интересное, порой увлекательное (особенно описание походов в горы), порой наводящее на раздумья, порой вызывающее значительные эмоции (более всего — концовка).

Я еще раз подчеркну, что читатель не должен ориентироваться на этот роман как источник знаний о Дзэн (Чань)-буддизме; для этого надо читать вещи, имеющие непосредственное отношение к этому учению. Персонажи «Бродяг» не имеют никакого сходства с такими столпами Чань, как Бодхидхарма, Хуэйнэн, Мацзу, Линьцзи и проч. Но среди них есть несколько примечательных фигур, благодаря которым я посчитал прочтение романа для себя оправданным. Это экстравагантные интеллектуалы-оригиналы, и у них в богатой культуре Старого Китая есть весьма близкий аналог.

В период Шести династий (229-589 годы) в Китае развилось необычное культурное течение под названием фэн лю (风流) — «ветер и поток». Оно приобрело популярность и оказало значительное влияние на последующую китайскую традицию: в частности, эстетические взгляды эпох Тан и Сун. Представителей этого течения называли минши, что означает «славные / знаменитые мужи». Философским обоснованием фэн лю было направление «Учение о сокровенном» (сюань сюэ), которое в западной литературе часто называется неодаосизмом. Поведение минши часто описывалось как эксцентрическое, иногда шокирующее. Наиболее яркими звездами на небосводе фэн лю была группа поэтов и мыслителей «Семь мудрецов из бамбуковой рощи». Вот их-то мне и напомнили некоторые герои «Бродяг Дхармы».

Надо также принять во внимание то обстоятельство, что с течением веков значение словосочетания фэн лю изменилось, и сейчас под ним понимают пьянство и разврат. В романе этого очень много, что его, конечно, не украшало в моих глазах. И также необходимо иметь в виду, какую цену многие (в том числе сам Керуак) заплатили за это.

Рассказ «Увидеть невидимое», написанный ранее неизвестной мне писательницей Фрэнсис Стивенс, неожиданно оказался для меня не проходным. Меня поразил тот факт, что это произведение, написанное в 1919 году, своим центральным сюжетным элементом очень схоже с написанным 15 годами позднее знаменитым рассказом Г.Ф. Лавкрафта «Из потустороннего мира». А именно: ученый изобретает устройство, испускающее лучи, благодаря которым люди могут видеть, что окружающее пространство кишит неописуемо уродливыми существами. «Научно-техническая» сторона этого изобретения описана не совсем уж вскользь, причем примечательно то, что для получения лучей использовано неназванное растение из Южной Америки (вольный или невольный курьезный намек на алкалоидную флору этого региона?).

Костяк схожий, а вот художественная плоть рассказов сильно различается как по содержанию, так и по вытекающему из него качеству. Произведение Лавкрафта завораживает духом подлинной запредельной инореальности. У Стивенс все выливается в сумбурный невнятный психологизм, сводящийся к тому, что вышеуказанные существа почему-то «олицетворяют» человеческие пороки.

Все же я бы поставил «7» (хорошую оценку), но 2 балла снял за следующую сентенцию: «порадоваться доброте человеческого обличия, которая особенно хорошо проявляется у людей из низших сословий». По-моему, это утверждение — либо глупость, либо лицемерие.

Рассказ «Европеец» стал для меня новым обращением к литературе Германа Гессе — и, к сожалению, новым ощущением того, что для меня «это что-то не то» (это такая мягкая формулировка разочарования). В очередной раз убедился в том, что Гессе — не мой писатель, хотя время от времени пытался зацепиться за его творческое мировоззрение, которое было мне интересно.

Сюжет короткого (на 15-20 минут чтения) рассказа таков. Бог наслал на Землю новый потоп, и снова Ной создал ковчег, в который поместились представители всех рас (точнее, цивилизаций). Среди них есть европеец, который показан жестко критически, а кульминацией критического отношения автора служит то, что он не придал европейцу женщины, то есть обрек эту расу-цивилизацию на исчезновение.

В художественном отношении рассказ показался мне довольно блеклым, а безжалостное «уничтожение» европейца произвело на меня, современного человека, отталкивающее впечатление. Я имею в виду не столько будущее демографическое исчезновение, сколько низвержение в «ничто» самой сути европейской цивилизации.

Однако попытка отойти от современного менталитета и восприятия современной Европы, предпринятая с учетом исторического контекста, заставила меня взглянуть на рассказ несколько иначе. Ведь он написан в 1918 году, и это принципиально важно.

Во-первых (с одной стороны), в то время роль, значимость, авторитет Европы в мире были первостепенны. Уверенно можно сказать, что тогдашний мир был евроцентричным, он управлялся и определялся Европой (вкупе с ее ветвями типа США). Во-вторых (с другой стороны), Европа оказалась инициатором, главным полем и главной жертвой чудовищной бойни Первой Мировой войны.

Думаю, в 2020 году сложно должным образом сопоставить и оценить сочетание этих двух аспектов. Но именно это сочетание шокировало и зачастую надламывало тогдашних европейских мыслителей, вызвав столь резкие оценки, с которыми я не могу согласиться в интеллектуальном плане, но которые могу понять в плане эмоционально-психологическом.

«Марки страны Эльдорадо» представляют собой добротный рассказ в той литературной категории, которую я определяю как «дверь в стене», по названию замечательного произведения Герберта Уэллса. Речь о некоей «щели» в нашей реальности, через которую можно попасть в другой мир. Как и у Уэллса, здесь иной мир является утопией; несмотря на почти отсутствующее описание, по контексту это очевидно, в том числе по топонимам: страна — Эльдорадо, столица — Нирвана. Также на утопичность недвусмысленно указывает изображение на одной из марок.

По сравнению с «Дверью в стене» рассказ Артура, пожалуй, несколько менее выразителен и драматичен, но я не посчитал это существенным недостатком. Зато идея трансцендентного перехода посредством почтовых марок показалась мне очень интересной и оригинальной, прочно отложившись в моей читательской памяти.

В начале хочу отметить, что нужно заранее верно представлять себе жанр «Усмешки тьмы». Это вовсе не хоррор — в моем понимании его тут нет и в помине. В соответствии с подходом Фантлаба я бы классифицировал как атмосферную «психоделику (нечто странное, безумное»). Кстати, это один из моих излюбленных жанров. Я воспринял «Усмешку тьмы» как увлекательный интригующий триллер-квест, в ходе которого главный герой погружается в пучину недоумения, ментального диссонанса, галлюцинаторной ирреальности, тревоги и смятения. Сейчас мне это ближе, чем классический хоррор. Квест получился действительно увлекательным — на протяжении всей книги мне сильно хотелось узнать, что будет дальше, что будет в конце.

Сюжет реализован на нравящейся мне теме кино: конкретно — чрезвычайно загадочного актера гротескных ретро-комедий, переходящих в жутковатые психопатические зрелища. Фигура этого комика транслируется на жизнь главного героя посредством всяких странных образов (например, клоунов).

Есть в «Усмешке тьмы» один очень значительный для меня недостаток. Это антураж и социальный ландшафт, который здесь служит не просто фоном для сюжета, но весомым художественным фактором, который сильно отяготил мое прочтение. Людское окружение, бытовые детали, обстановка, в которой находится главный герой, часто раздражали меня, да вдобавок они представлены очень подробно, что я считаю литературно неоправданным (в том числе неоправданно увеличившим объем романа). Не мое это — читать о «трудных» отношениях персонажа со своими родителями, с любовницей, с родителями любовницы и т.д. и т.п.

Наконец, не по душе мне язык произведения. В нем много прямой речи, и язык, учитывая вышеупомянутый социальный ландшафт, откровенно вульгарный. Понятно, что это отражает особенности нынешней эпохи, но такой речевой вульгарности мне с излишком хватает и в своей «реальной» жизни; поэтому в литературе мне предпочтительнее высокий стиль.

Тем не менее, этот недостаток в основном искупается очень сильным философским посылом романа. Его квинтэссенция выражена собственно в названии; в общем этот посыл сводится к тому, что в мире есть пространства, откуда время от времени наползают мрак, хаос и безумие. А в частности мессидж направлен на глобальный интернет как идеальную среду для торжества безумного хаоса. Меня особенно поразило, что это умозаключение (к которому сам я пришел только в последние годы) присутствует в книге, написанной в уже далеком 2007 году!

Свой отзыв резюмирую так: хотя «Усмешка тьмы» является для меня книгой, скорее всего, одноразового прочтения, но этот один раз был достойным и очень интересным.

В новелле Томаса Лиготти «Последнее пиршество Арлекина» присутствует очевидная аллюзия (можно говорить о генезисе) на рассказ Г.Ф. Лавкрафта «Праздник». В том рассказе образ обретших человекоподобие (не только форму, но и — главное — сознание) червей в свое время так поразил меня, что с тех пор он уже много лет является одним из моих любимых в творчестве ГФЛ. Кстати, Лиготти напрямую сослался в своей новелле на знаменитое стиховтворение Эдгара По «Червь-победитель». В целом эта связь и эта отсылка являются несомненным достоинством «Последнего пиршества».

Но генетическая связь не означает тесной общности и схожести. В «Пиршестве», как это ясно и из названия, Лиготти активно использовал один из своих излюбленных мотивов — клоунов (шутов, арлекинов). Сам я не имею пристрастия к этой теме, и никогда не понимал ее распространенности в современной культуре жанра weird — распространенности в том искаженном преломлении, что некоторых доводит до коурофобии.

Сюжет «Пиршества» вкупе с клоунским антуражем не произвел на меня большого впечатления; к тому же он показался мне слишком предсказуемым.

Но в этом произведении есть два весьма интересных для меня аспекта.

Во-первых, это примечательные философские рассуждения о противоречивой природе празднества сатурналий: ведь в боге Сатурне (греческом Кроносе) совмещаются как плодородие, так и истребление (пожирание) своих плодов.

Во-вторых, меня увлекло описание места действия новеллы. Это городок Мирокав где-то на Среднем Западе США. Меня заворожил облик этого города с его причудливыми строениями, хаотичными улицами, нарушенной визуальной перспективой, странными пейзажами и неестественными тенями. Пожалуй, ради нахождения в этом городе я посчитал прочтение новеллы для себя ценным событием.

Кстати, о названии Мирокав. Позволю себе немного пофантазировать в интерпретации его этимологии. Первая часть — это итальянское (вспомним историческую родину Томаса Лиготти) слово miro, что означает «чудо». Второе (caw) я трактую как деформированное слово cava, которое в итальянском языке означает «яма / пещера» (этот объект играет важную роль в новелле), а в переносном смысле — «источник / изобилие». Все вместе можно интегрировать как «яма изобилия чудес». Чудес, конечно, в духе weird.

Перед началом чтения романа Мориса Магра «Сокровище альбигойцев» я испытывал большое сомнение из-за посредственного результата предыдущего знакомства с творчеством этого писателя — книгой «Кровь Тулузы». Но поскольку я порой склонен к формализму, именно формальное соображение толкнуло меня к тому, чтобы прочесть второе произведение Магра, объединенное с «Кровью Тулузы» в условную «катарскую» дилогию. И вот тут формализм (обычно бессмысленный) принес весьма ценные плоды.

«Сокровище альбигойцев» я оценил максимально; чтение книги принесло огромное удовольствие, и на всем его протяжении я ощущал желание «находиться в тексте», проживать события вместе с главным героем.

Именно он, главный герой, великолепно удался автору, и к нему, в отличие от такового в «Крови Тулузы», я с первых страниц почувствовал большую симпатию, которая в дальнейшем только укреплялась. Определенно это наиболее импонирующий мне тип главного героя: с одной стороны — презревший мирские удовольствия интеллектуал, с другой — человек, во многих жизненных ситуациях демонстрирующий приятное простодушие; с одной стороны — склонный к рефлексиям и сомнениям, с другой — способный на решительные действия.

Также, в отличие от «Крови Тулузы», «Сокровище альбигойцев» лишено нарочитого пафоса, и, что еще важнее, в нем отсутствует такой грубый художественный прием, как акцентированное насилие. По-моему, совершенно ни к чему было постоянно подчеркивать жестокие эпизоды, поскольку это просто неуместный перенос представлений XX века на век XIII. «Сокровище альбигойцев» представляет собой увлекательную цепочку сцен, варьирующих от бытовых, социальных и психологических до совсем экстраординарных (типа сатанинских обрядов и некромантии, которая показана как конкретный сверхъестественный процесс). Ход действий многих сцен отличается непредсказуемостью, их результаты неожиданны и заставляют о многом задуматься с непривычных ракурсов.

Также отмечу, что «Сокровище альбигойцев» позволило мне полноценно ощутить дух эпохи, то есть XVI столетия. И еще одно несомненное достоинство романа — отсутствие напыщенной оккультистской зауми относительно сокровища альбигойцев, сиречь Святого Грааля. Его место в книге, хотя и центральное (как объект поиска главного героя), но подано деликатно, под флером тонкой мистики.

Наконец, в книге много философских суждений (полагаю, не имеющих прямого отношения к религии катаров), которые, на мой взгляд, заслуживают пристального внимания. Например (не цитирую, а привожу в сжатом виде): «Дела не имеют смысла. Мудрец может помочь людям только посредством своей мысли. Мысль совершенствуется только в одиночестве.

На роман «Кровь Тулузы» французского писателя Мориса Магра я возлагал большие надежды, так как он посвящен весьма интересной для меня теме — альбигойской (катарской) ереси, распространившейся в XII–XIII веках на немалой части территории Европы. К сожалению, говорить об оправдавшихся надеждах не приходится. Книга не то чтобы разочаровала, но уж точно не увлекла, не оставила глубокого следа в сознании.

В романе много действия (зачастую суетливого) и очень много эмоций, но парадокс в том, что все это не произвело на меня сильного впечатления. Парадокс особенно острый в сравнении с грандиозным эффектом от прочтения фундаментальной историографической книги Н.А. Осокина «История альбигойцев и их времени», написанной объективно, в четком соответствии с научным принципом sine ira et studio. Именно этот строгий академический труд позволил мне ощутить и понять драму катаров и их католических противников. А вот нарочитый тенденциозный пафос «Крови Тулузы», на мой взгляд, как раз помешал автору осуществить художественное выражение и осмысление сложного феномена катаризма.

Чтобы совсем уж не очернять роман Магра, отмечу в качестве достоинств, что он написан легким языком и обеспечивает комфортное чтение (в противном случае я, естественно, бросил бы его, ибо, как говорится, овчинка не стоила бы такой выделки). И еще больший положительный фактор заключается в том, что мне было отрадно погрузиться в мир историко-географических названий — Лангедок, Окситания, графство Тулузское, Нарбонна... И, конечно, Каркассонн, который, кстати говоря, неожиданным образом прославился в совершенно другом (и притом любимом мной) жанре литературы — weird fiction.

В замечательном рассказе Томаса Лиготти «Дом с верандой» я выделил два компонента.

Первый — визионерские вставки-повествования (точнее, полноценная вставка одна, прочие упоминаются вкратце и являются приложением) о неких мрачных уединенных местах, где царят мертвенный покой и гипнотическая тишина. Этот компонент я оцениваю как великолепный и поистине волшебный.

Второй — собственно действие, показанное от лица главного героя-рассказчика. Он прослушивает аудиокассеты, на которых записаны вышеуказанные повествования, и излагает свои мысли и впечатления. В действии нельзя не отметить некоторый сумбур и недостаточную ясность, и вдобавок слишком много мелких деталей, необходимость которых вызывала у меня сомнение (например, зачем автор несколько раз говорит об огромных наушниках — какая для сюжета разница, какого они размера?).

Но некоторые погрешности второго компонента полностью растворились в важности соображений главного героя. Одно из них, как суть крайне значимой для меня концепции, я считаю нужным процитировать:

« <…> что он был анахоретом, исследующим мрак существования сквозь призму трех суровых положений: никуда не ходить, ни с кем не знаться, ничем не заниматься».

Мне достоверно неведомо, знаком ли Томас Лиготти с учением даосизма. По моему убеждению, в своем творчестве он не раз высказывал принципы того, что я определяю как «черный даосизм» (т.е. философия Пути мрака). И разве может быть случайной такая близкая аналогия приведенной мной цитаты с одной из ключевых идей в даосском трактате «Чжуан-цзы» (глава XXII)?

«Не задумывайся, не размышляй — и ты познаешь Путь. Нигде не находись, ни в чем не усердствуй — и ты претворишь Путь. Ничему не следуй, никуда не стремись — и ты обретешь Путь».

«Собор» является третьим, заключительным произведением трилогии про литератора Дюрталя, приобщившегося к Католической вере и церкви. После второго романа «На пути», оставившем у меня противоречивый осадок, перед «Собором» я испытывал скепсис и опасение. Однако чтение развеяло мои тревоги.

Было интересно и познавательно ознакомиться с символизмом разных элементов французской церковной архитектуры (с акцентом на готике, прежде всего на примере Шартрского собора), скульптуры, изобразительного искусства, а также флористики, геммологи и таких прелюбопытных феноменах, как колокола и лабиринты. Лишь бестиарий мне не особо понравился в силу запредельной запутанности и противоречивости.

Хотя я и не претендую на то, чтобы утверждать, будто мое прочтение было, утилитарно выражаясь, «высокоэффективным», в любом случае, дорого стóит процесс чтения, сопровождаемый ощущением увлекательности и местами даже завороженности.

Описание библейской символики живое, экспрессивное, и не давило на меня грузом энциклопедических сведений. Чувствовалось, что написано с душой — и эта душевность, полагаю, есть следствие того, что автор поистине жил предметом, то есть верой, ее символами и материальными воплощениями. Такая душевность превосходит путеводители и исследовательские статьи, какими бы увлеченными людьми они ни были написаны.

Особенное впечатление произвело на меня описание того общественного порыва, с которым строился Шартрский собор. Его можно уподобить Чуду.

«Собор» не лишен двух заметных недостатков.

Во-первых, это излишнее внимание к житиям некоторых старинных святых, которые из-за обилия одиозных (я не могу использовать более мягкого слова) деталей моему сознанию оказались недоступны. Имею в виду, например, жесточайшие самоистязания, которым они подвергали себя. Спрашивается, почему этого не было в житиях многих других святых?

Во-вторых (и это является общей характерной чертой литературной манеры Гюисманса), автор зачастую чересчур резок в негативных оценках (особенно по поводу современных ему злосчастных буржуа). Иной раз мне хотелось напомнить уважаемому писателю великую мудрость из Евангелия от Матфея, VII, 1-8, начинающуюся со слов: «Не судите, да не судимы будете»…

Завершу обзор мыслью из романа, которая служит его главным достоинством и является идеей-квинтэссенцией мистицизма: «видимое ценно только потому, что скрывает невидимое». От себя добавлю: не только скрывает, но и, напротив, особым образом раскрывает.

Краткая фабула романа «Ночная Земля» Уильяма Хоупа Ходжсона такова. В далеком будущем из-за угасания Солнца на Земле воцарилась тьма (вернее, это слово следует написать с заглавной буквы, подчеркнув ее мистический характер). Вооруженное многажды развившимися техническими знаниями, человечество построило две колоссальных пирамиды (Великий и Малый редуты) и укрылось там, а Земля оказалась во власти инфернальных существ, коих в изобилии породили Силы Тьмы. Живущий в Великой пирамиде главный герой (могучий образ в духе древних эпосов) однажды вступил в телепатический контакт с девушкой, проживавшей в Малой пирамиде, над коей нависла неодолимая угроза. Дальнейшее действие состоит из двух частей-путешествий: в первой герой спешит на выручку девушке (по законам жанра он спасает ее «в последний момент»), во второй они возвращаются в Великий редут. Путешествие, естественно, сопряжено с множеством опасных приключений. Столь же естественно, что между ними возникает любовное чувство, выраженное автором удивительно целомудренно (но без малейших признаков ханжества, без уклона в платонизм). Я обращаю на это внимание ввиду резкого контраста с тем, как сильно оказалась загрязнена сфера Эроса в значительной массе литературы XX–XXI веков.

Описание путешествия не лишено художественных недостатков, среди которых главным считаю затянутость повествования (и это при том, что прочитанный мной перевод на русский язык основательно сокращен). Например, герой пунктуально сообщает, когда и сколько он ел; мне трудно представить себе читателя, которому это может быть интересно.

Экшн, то есть батальные сцены, довольно увлекателен, хотя нельзя не отметить, что набор врагов невелик (многим наверняка хотелось бы большего). Несмотря на предсказуемость результатов, в целом экшн мне понравился благодаря кульминации — финальному прорыву героев в Великую пирамиду. Он описан ярко и драматично, и произвел на меня неизгладимое впечатление.

Если говорить о существах, то больше всего мне запомнились два «вида». Во-первых, 4 загадочных исполинских чудовища, недвижно наблюдающих за Великим редутом. Во-вторых, еще более загадочные Безмолвные, которые, к сожалению, почти не участвуют в действии и лишь упоминаются в нескольких общих фразах. Впрочем, именно эта недомолвка придает Безмолвным безусловную зловещую ауру.

Наконец, главное, за что я высоко оценил этот роман. Мир человечества (Великая пирамида) мало заинтересовал меня, ибо описан в стиле наивно-напыщенной идеализации. Но это не важно, не ради этого мира я читал книгу. И даже не ради батальных эпизодов. Прежде всего — ради картины собственно Ночной Земли. На мой взгляд, Ходжсону великолепно удалось нарисовать завораживающий пейзаж погруженных во мрак пространств, где уже нет и не будет места человеку. У меня не возникало желания перечитать книгу полностью, но время от времени обращаюсь к тем страницам, где дается общий обзор этого жуткого темного мира, полного как видимых монстров, так и присутствия чего-то незримого, неведомого и оттого еще более тревожного.

Также меня интересовала топография Ночной Земли, и по этому поводу хочу отметить, что в интернете можно найти очень наглядную карту.

«Счастливцы с острова отчаяния» — произведение, в почти документальной манере описывающее контакт двух сильно различающихся человеческих миров. Первый — огромный мир высокоразвитой цивилизации, представленный Англией, страной в ее авангарде. Второй — крохотная (численностью в несколько сотен человек) община жителей островка, прототипом которого является Тристан-да-Кунья. Этот остров — один из наиболее удаленных от континентов. В 1961 году из-за извержения вулкана жителей острова пришлось эвакуировать: частично в Англию, частично на Святую Елену (в романе показано, что вся эвакуация пришлась на Англию). Спустя некоторое время почти все островитяне вернулись в свой суровый край, описанию жизни в котором посвящена также немалая часть книги.

Контраст между мирами колоссален, и было интересно читать о сложностях, возникавших при их плотном взаимодействии. Особую ценность представляет коллективный портрет островной общины. С одной стороны, это далеко не примитивный мир «туземных» островов; с другой — обладает множеством принципиальных отличий от высокоразвитой цивилизации: обособленность, отсутствие социальной иерархии, скудный набор занятий,, монокультурность, архаичность (традиционность) быта, простота (я бы определил ее как бесхитростность) менталитета и нравов. И надо иметь в виду главное: эта община является искусственной. Искусственной, на мой взгляд, в гораздо большей степени, чем высокая цивилизация.

Здесь для читателя возникает большая интеллектуально-психологическая проблема, которая выражается в сильном соблазне идеализировать тристанскую общину. Не берусь утверждать однозначно, но при чтении меня не покидало ощущение, что, несмотря на внешне нейтральную повествовательную манеру, автор не избежал этого соблазна (что не было бы для меня странным, учитывая огромную значимость для французского сознания теории естественного состояния Ж.-Ж. Руссо).

Идеализация логично должна проложить путь к попытке спроецировать достоинства этой маленькой коммуны (среди коих называется, само собой, демократия) на большой и сложный мир. Сам Эрве Базен не пошел по этому пути (во всяком случае, явно): он как раз четко дает понять, что тристанская коммуна живет хоть и своим трудом, но за счет прогресса цивилизованного мира (например, местный завод, являющийся залогом благосостояния, они не сами построили).

В завершение вернусь к названию книги. Здесь «счастливцы» означает «довольные» (в весьма простом смысле). Не берусь судить, насколько точно это применимо к жителям Тристана. Зато уверен, что его противоположность (притом активно раздуваемая всеми социальными средствами) является главным — поистине родовым —признаком человека цивилизации, по натуре своей неспособного довольствоваться тем, что имеет. Плохой это или хорошо — вопрос риторический.

«Дверь под водой» — увлекательный приключенческий роман, действие которого происходит в Северной Атлантике (что меня особенно подкупило, ибо описание именно этого места великолепно удается Жану Рэю): на Оркнейском архипелаге и острове Ян-Майен. Отдельную важную локацию (или, вернее, их совокупность) образует некий гигантский подводный корабль, который изобретательная фантазия Рэя причудливым образом связала со средневековыми европейскими представлениями о монструозных морских существах, типа неестественно огромных осьминогов или китов («живых островов»). Оный корабль отсылает читателя к истории легендарной Атлантиды, которую автор ассоциирует с не менее загадочной Туле.

По стилю и духу этот роман, на мой взгляд, не соответствует «Мифам Ктулху», и все же произведение содержит прямую — и весьма любопытную — аллюзию на самого известного персонажа лавкрафтовского пантеона. Имя «Ктулху» ни разу не используется, но облик фигурирующего в книге божественного существа детально списан именно с него. Кстати, Рэем позаимствован также один топоним из авторской мифологии другого писателя — название «Валузия» Роберта Говарда; только означает оно не страну, а столицу Туле.

Атлантида-Туле описана как смесь фэнтези-мира с цивилизацией высокоразвитых технологий. Но меня заинтересовало не только это, но и неожиданная лингвистическая комбинация, родившаяся в моем сознании: THULE — CTHULHU.

Считаю «Дверь под водой» (несмотря на, к сожалению, невзрачную концовку) однозначно лучшим произведением, что я прочитал на данный момент в творчестве Жана Рэя под псевдонимом Джон Фландерс. Возможно, причиной тому служит соучастие писателя Жака ван Эрпа.

В романе «На пути» (после «Без дна» — втором в трилогии, центральной в творчестве Жориса Карла Гюисманса) представлена весьма интересная стержневая идея — обращение главного героя, литератора Дюрталя, к средневековому мистическому христианству (естественно, в Католической церкви). К сожалению, в сравнении с первым произведением цикла художественная реализация оказалась несколько слабее.

Во-первых, огромной потерей стало исчезновение примечательных персонажей второго плана, с которыми в «Без дна» Дюрталь вел увлекательные беседы, полные примечательных суждений. В «На пути» словесное общение представлено преимущественно в формате наставлений и поучений, которые читателя с обычным светским сознанием (к каковым отношусь и я) быстро утомляют, да к тому же не отличаются большим разнообразием. Возможно, мне было бы интереснее, если бы Гюисманс обратился к оригинальной мистической теологии Мейстера Экхарта, но он предпочел иное — наверное, более фундаментальное и ортодоксальное.

Во-вторых, роман очень сильно отягощен трудно воспринимаемыми подробностями католической культуры — обилием святых, их житий, трудов, а также латинскими названиями гимнов и многочисленными монотонными деталями церковного убранства и обрядов. Вникать в это было слишком сложно, и я часто терял нить.

Главной ценностью книги служит драма главного героя на его Пути. Он подвержен (ярче всего — по причине плотских соблазнов) терзаниям разума, противоречивыми рефлексиями, сомнениями, стрессами и эмоциональными «качелями». На фоне раскрытия темы христианского мистицизма эта драма производит сильное впечатление. Особый интерес представляет описание нескольких дней проживания Дюрталя в монастыре траппистов (ветви цистерцианского Ордена), для которого характерен очень строгий устав: например, большинство монахов имеют право на речь только в молитвах. Именно здесь Дюрталь испытывает то, что христианские мистики называют «темной ночью», то есть погружение в темные интеллектуальные и психологические процессы на Пути к Богу.

Кстати, если говорить о плоти, то тут следует обратить внимание на следующее обстоятельство, вызвавшее у меня немалое недоумение. Первый наставник Дюрталя, парижский аббат, высказался в том смысле, что для человека губительна любая сексуальная связь. Причем, по его же мнению, за сладострастие и алчность, в отличие от прочих грехов, человек платит еще во время земной жизни.

Это обстоятельство показало мне мою неподготовленность к литературе, построенной на религиозной основе. Я-то полагал, что такая категоричная оценка не относится к связям в рамках брака, освященного Церковью особым Таинством. Здесь же она напомнила мне радикальное учение катаров, которое, как известно, было подавлено Католической церковью посредством Крестового похода куда более жестокого, чем против магометан. Не сомневаюсь, что более компетентный человек решил бы эту проблему; мне же это оказалось не по силам. И в еще большей степени это касается вопросов, рассматриваемых в рамках логики теистической философии.

Не умаляя художественную значимость романа Г.Г. Эверса «Альрауне» (написан он, безусловно, талантливо), в своем отзыве я все же предпочел избрать критическую позицию. Произведение в целом меня не увлекло, не было ощущения, что это «моя книга», а в качестве конкретных обоснований укажу два пункта.

Во-первых, образ главной (заглавной) героини показался мне недостаточно ярким, недостаточно глубоким и недостаточно убедительным. По-моему, здесь автор не преуспел изначально, уже в образах ее родителей. Кого я увидел: отец — дегенерат со склонностью к примитивной (дикарской) жестокости; мать — веселая проститутка, и, как подчеркивается, шлюха не только по профессии, но, главное, по природе. Оба родительских персонажа блеклые, мелкотравчатые, крайне поверхностные. И это особенно удивительно ввиду того, что они вышли из-под пера того же писателя, что создал такой шедевр, как рассказ «Богомол». Вот где глубина и яркость женского образа! — аристократка элитарного имиджа и [внешне] сдержанного нрава, и сколько же в ней скрытой страстной порочности. Усилить акцент на сексуальности (столь же потаенной, конечно), и ей в пару отца, на такой же ступени развития, с такой же глубоко извращенной латентной порочностью — и получились бы родители Альрауне, которых я бы признал.

Во-вторых, книга показалась мне затянутой, из-за чего ее смысл и, скажем так, психологический импульс «размазаны» по чересчур длинному пространству. Удачный контрпример — тот же «Богомол», где смысл густо сконцентрирован всего в нескольких патологических эпизодах, отчего имеет поистине грандиозный эффект. В «Альрауне» таких эпизодов слишком много, они полностью предсказуемы (это особенно заметно в истории про шофера Альрауне, будущая гибель которого очевидна с первых строк). Думаю, не следует затягивать произведения, смыслом и содержанием которых служат патологии. Когда их число умеренно, они могут вызвать любопытство, заворожить, произвести сильное впечатление. Когда их много, они попросту утомительны.

Роман Жориса Карла Гюисманса «Без дна», написанный красивым живым языком (я обязательно отмечаю этот важный аспект), представляет собой художественное исследование оккультизма и его наиболее одиозного проявления — сатанизма (который, если верить книге, распространен гораздо шире, чем полагает обыватель). Автор перенес тему сатанизма в современную ему эпоху (конец XIX столетия); при этом «Без дна» опирается на серьезный исторический фундамент — обстоятельства жизни впавшего в сатанизм французского маршала Жиля де Рэ, бывшего сподвижника Жанны д’Арк (эти обстоятельства, кстати, изобилуют поистине чудовищными подробностями, на фоне которых многие произведения фантастического хоррора выглядят, можно сказать, благолепно).

Исследование сатанизма построено через призму интриги и драмы индивидуальной жизни главного героя, писателя Дюрталя, который занимался изучением биографии барона де Рэ. Признаюсь, меня даже поразило, что в романе тема сатанизма представлена далеко не только психологическим аспектом (что было бы слишком банально); здесь черные мессы, колдовство (например, наведение порчи) и связи с инкубами и суккубами явно превосходят психопатию и имеют мистический (т.е. сверхъестественный) характер.

Также мне понравились оценки актуальной литературы (которые совершенно четко можно отнести и к моему времени) и показались весьма интересными сведения о некоторых особенностях христианской культуры — например, о колоколах.

На каком-то этапе чтения романа меня стала несколько раздражать бурная критика картины буржуазного общества XIX века (которое представлено как антитеза «духовного» Средневековья), местами доходящая едва ли не до степени политической манифестации. Было намерение отнять за это балл. Однако потом я передумал и сохранил высшую оценку. Во-первых, критика отражает тогдашние воззрения европейских интеллектуалов и в любом случае полезна для понимания тамошних социальных процессов. Во-вторых, дойдя до эпизода, когда главный герой принимает участие в черной мессе, я обнаружил, что эта критика (попросту говоря, ругань богатых) далеко не так однозначна в общем контексте произведения. Ибо ей пару (не как оппозицию, а именно пару) образует один важный момент в пламенной проповеди главы секты сатанистов — апология гордыни бедняков, проистекающей из идеи социальной несправедливости. А эту идею (как и ее реверс, то есть социальную справедливость) я считаю одним из величайших обманов в истории человечества.

«Вастариен» — один из моих любимых рассказов в творчестве Томаса Лиготти. Он органично аккумулирует в себе и темную атмосферу, и психоделичность, и завораживающую странность (в том смысле, что характеризует жанр weird fiction). В центре произведения находится Вастариен — фантомный иллюзорный город (кстати, описанный просто изумительно), который как магнит притягивает сознание главного героя. Концовка вполне предсказуема, и ее даже можно признать тривиальной (не вижу резона скрывать под спойлером то, что ей является безумие героя), но это никак не портит качество драматургии рассказа.

Не знаю, что вкладывал Лиготти в название «Вастариен», но лично для себя я интерпретировал его следующим образом. Vast по-английски означает «обширный»; rien по-французски означает «ничто». Получается гибрид, который неизбежно должен привести главного героя к ментальной катастрофе.

Не все сюжетные элементы (в смысле действия) этого романа вызвали у меня интерес. Некоторые избыточны: например, эпизод посещения главным героем — герцогом Жаном дез Эссентом — дантиста описан весьма натуралистично, но в итоге породил только недоуменный вопрос — зачем это было нужно? То же относится к описаниям желудочных хворей героя. Еще более негативные эмоции вызвали у меня непристойности из жизни дез Эссента. Являются ли они необходимым атрибутом декаданса? Уверенного ответа у меня нет, но Томас Де Квинси и Эдгар По в своих шедеврах как-то обходились. Более того, непристойности в романе «Наоборот» показались мне банальными и блеклыми. За тот век с лишним, что прошел со времени его написания (1884 год), искусство создало столько девиаций и патологий, столько примеров деградации и упадка, что все это набило оскомину и приелось. Давно это перестало быть (если вообще когда-то было — возможно, в творчестве Бодлера и иных гениев, современных ему) отважным жестом — пощечиной общественному вкусу (который, кстати, сам давно опошлен и изуродован), признаком нонконформизма, экстравагантности, обособленности, чудачества и исключительности.

И совсем уж жалко и примитивно выглядит пафос временами вдруг (не к месту и некстати) прорывающегося обличения мира, ставшего ареной торжества вульгарности.

Дело, то есть мою оценку книги, спасли две вещи. Во-первых, несколько примечательных психологических наблюдений и выводов. Среди них я обратил особое внимание на разочарование главного героя, вызванное контрастом между двумя образами Нидерландов: тем, что он составил в своем сознании благодаря нидерландской классической живописи, и тем, что он впоследствии увидел в реальности. Во-вторых, понравились многие исторические и культурологические (в том числе литературоведческие) экскурсы. Они весьма обширны и разнообразны; чего стоит только сфера флористики! Я предпочел бы отбросить бóльшую часть сюжета романа, а эти экскурсы превратить в цикл очерков, кои для меня представляли бы несомненную ценность.

В целом я считаю прочтение романа «Наоборот» плодотворным подготовительным этапом к гюисмансовской трилогии про Дюрталя.

Добротный компактный (на 5–7 минут) рассказ, комбинирующий хоррор с декадансом. Сцены жутких видений главного героя не особо оригинальны, но показались мне убедительными, ибо написаны искренне, с вдохновением. Понравились краткие аллюзии на творчество Лавкрафта (упоминается Ктулху), Бирса — Чамберса (Каркоза и Хали), К.Э. Смита (Комморион), По и Шила (мертвая невеста). Произведение хоть и на один раз, но прочесть, безусловно, стóит.

Не вполне согласен с русским переводом названия. На мой взгляд, слово Lady лучше было бы перевести как «Дама», а не «Леди», так как второй вариант слишком явно относит к англо-саксонскому миру, а в рассказе нет прямых оснований для такой привязки.

Кстати, оную Даму зовут Мириам. Не берусь судить, какой смысл вкладывал автор, но мне это имя сразу напомнило эзотерическое общество «Цепь Мириам» Креммерца. А современная интернет-конспирология настойчиво трактует Мириам как Даму, обращающую своего возлюбленного в вампира.

Начало повести [на Фантлабе определено как роман, но объем невелик] Артура Мейчена «Зеленый круг» стало для меня весьма интересным. Главный герой (как часто в творчестве Мейчена, проживающий психологически обособленно от социума) внезапно переживает некое мимолетное умопомрачение. Мимолетное — но такое, после которого человек уже не остается прежним, ибо его сознание побывало на границе, отделяющей привычный порядок Бытия от чего-то Потустороннего. Его разум коснулось то ощущение, что значит [далее цитата]:

«Видеть — больше не значит «верить»; не в тончайшем философском значении слов, а в их обычном, повседневном смысле; Вселенная разрушается и возвращается на некоторое время в свое первоначальное состояние: все безвидно и пусто, и тьма над бездною. Или, если это описание покажется слишком простым, скажем, что разума больше не остается; остается только безумие. И, возможно, лишь тот, кто пережил подобное, знает, насколько это ужасно.»

Финалом этого умопомрачения служит острое переживание отдаленности от блаженства, своего рода утраты входа в Царство Фей. Под блаженством понимается здесь избавление от груза жизни (не самой жизни, а именно груза — и это ценная философская мысль).

Далее в книге можно выделить два компонента, плохо связанных друг с другом. Кстати, недостаточная целостность вообще характерна для большей части литературы Мейчена.

Во-первых, примечательные (несмотря на излишнее многословие) рассуждения о древних архетипических мифах/идеях и о «соотношении» сна и действительности.

Во-вторых, явный недостаток — это собственно действие. Оно невразумительное, изобилует утомительными (и вдобавок неоднократно повторяющимися) описаниями хулиганствующего полтергейста, с которым крайне неудачно контрастирует зверское убийство, открывающее череду странных событий. Сверхъестественное в книге представлено, помимо полтергейста, еще невнятным уродливым карликом (вероятным виновником преступления), который столь часто фигурирует рядом с главным героем, что его можно принять за какого-то искаженного доппельгангера.

Я могу предположить, что эта невразумительность является осознанным авторским приемом, посредством которого писатель акцентирует пограничное состояние сознания главного героя, его миграции между реальностью и иллюзией. Но это можно было сформулировать куда изысканнее и выразительнее (чему есть превосходные примеры в нескольких произведениях Мейчена).

Хотя «Зеленому кругу» явно не хватает эксцентричности и беллетрической состоятельности лучших вещей Артура Мейчена, я доволен тем, что прочитал эту повесть. Для меня в любом случае привлекательна тема литературного отображения того, как человек становится свидетелем и участником трансформации и трансмутации мира.

Дилогия Итало Кальвино состоит из двух романов — «Замок скрестившихся судеб» и «Таверна скрестившихся судеб». Романы представляют собой сборники из суммарно около полутора десятков небольших новелл, повествующих о примечательных обстоятельствах и событиях в судьбах героев-рассказчиков. Главная особенность состоит в том, что изложение ведется не в форме прямой речи, а посредством определенных комбинаций карт Таро, суть и смысл которых аудитория расшифровывает путем весьма причудливых трактовок. Этим трактовкам (то есть богатству и затейливости авторского воображения) я не мог не изумиться и поразиться. Мне было очень интересно получить подробное представление о картах Таро (раньше уровень моих познаний был близок к нулевому). Загадочно и притягательно звучат названия фигур Старших и Младших арканов. Расшифровки сочетаний карт основаны на своеобразных и весьма эксцентричных интерпретациях мифов, легенд, философских теорий, эзотерических концепций, произведений литературы и искусства.

Сложность и многообразие сюжетов дополнительно усилены за счет того, что (насколько я понял) в разных колодах карты-фигуры имеют разный рисунок: например, карта «Мир» изображает в одном случае Небесный Град, а в другом — осажденную парижскую крепость. Это различие имеет особое значение в последней, самой психоделической, главе романа «Замок скрестившихся судеб», когда истории сплетаются в странный клубок, распутывание которого является головоломкой в очень выразительном и емком смысле этого слова.

В дилогии Итало Кальвино диалектически взаимодействуют Безумное и Рациональное: стержнем книги, на мой взгляд, выступает Безумие. Все комбинации карт Таро служат попыткой рациональной интерпретации Безумного, обращения его во что-то упорядоченное и осмысленное. Не такова ли здесь художественная аллегория Бытия?

Оценки: «Замок скрестившихся судеб» — 10; «Таверна скрестившихся судеб» — 9.

Написать художественное произведение, сделав ключевым предметом философию, — задача сложная; тем интереснее для меня, как читателя, оценить результат. Современный французский писатель Эрик-Эмманюэль Шмит в романе «Секта эгоистов» совершил блестящую реализацию такой задачи, создав шедевр, прочтение которого стало для меня весьма заметной вехой в многолетней читательской практике.

Под «эгоизмом» в книге понимается философия солипсизма (если верить автору, так интерпретировали этот термин в конце XVIII века), и именно ее присутствие поначалу вызывало у меня настороженное отношение. Ибо своеобразие идеи солипсизма легко может вывести книгу в русло вульгарного зубоскальства. Кроме того, мне бы очень не хотелось видеть в художественном произведении обилие изречений и сентенций. К счастью, «Секта эгоистов» избежала этих опасностей.

В романе меня более всего подкупила его филигранная, ювелирно выстроенная конструкция — хотя на первый взгляд сюжет выглядит как совокупность довольно разноплановых элементов и жанров. Главный герой (биографию которого расследует повествователь) — молодой богатый повеса по имени Гаспар Лангенхаэрт — в результате молниеносного озарения приходит к умозаключению, что весь мир есть лишь плод его сознания.

Здесь я [банально] предположил, что в дальнейшем действии Гаспар будет фигурировать в образе «возвышенного безумца». Но автор переводит сюжет на извилистый драматический курс, связующей логикой которому служит, на мой взгляд, теистическое мировоззрение, устанавливающее крайне сложную проблему отношений Творца и творений.

Сначала — анекдотическая ирония, с которой описано развратное поведение, коему отдается Гаспар Лангенхаэрт (исходя из желания по контрасту с телесным сближением обеспечить полное душевное отчуждение от тех, кого он считает сотворенными его разумом). Далее следует порыв любви ко всем творениям, что позднее неизбежным естественным образом переходит в ненависть и жестокие психологические терзания, которые до поры до времени удается заглушать лишь опиумом.

В финале Гаспара Лангенхаэрта ждет трагедия — тотальный крах. Но исследование рассказчика (само по себе представляющее собой увлекательный квест, перемежаемый любопытными размышлениями) ставит вопрос: действительно ли умер главный герой, и не является ли он сам Гаспаром Лангенхаэртом?..

Неизменным лейтмотивом (можно обозначить как авторское кредо) современного французского писателя Патрика Модиано служит ретроспективное погружение в жизнь главного героя. Роман «Утраченный мир» не является исключением. 20 лет назад под давлением криминальных обстоятельств молодой человек был вынужден покинуть Францию. Впоследствии он принял другое имя и стал автором популярных англоязычных детективов. Теперь главный герой приезжает в Париж на короткую деловую встречу. Город затягивает его в меланхоличный ретроспективный экскурс, посредством которого он пытается разобраться в мозаике событий прошлого, своих связей и мотивов.

Поскольку литература Модиано была мне уже знакома по трем произведениям, я не ожидал здесь никаких головокружительных интриг. Герою не предстоит совершить экстраординарные чу́дные открытия в воспоминаниях, и на самом деле он предпочел бы стереть свое прошлое из памяти. Ибо из-за этих воспоминаний он все глубже погружается в тягостное ощущение бессмысленности и ирреальности минувшего.

Более всего в «Утраченном мире» (как и в других прочитанных мной романах Модиано, написанном красивым стройным языком) мне понравилось то, как автор передает неприметный шарм Парижа — не туристического центра с хрестоматийными достопримечательностями, а живого организма, чье повседневное бытие протекает на площадях, улицах, набережных, мостах, в кафе и прочих обычных местах. Экстраординарным пунктом здесь является, пожалуй, только китайская пагода на улице Курсель (в реальности это японский ресторан) — отправная точка квеста в глубины памяти.

Процесс чтения «Утраченного мира» можно уподобить неторопливому круизу, во время которого созерцаешь окрестные ландшафты и лица. В сознании не остается четких будоражащих образов, но возникают призрачные меланхоличные ощущения и импрессии.

Когда мне на глаза попался роман Аравинда Адиги «Белый тигр» (написан в жанре социально-психологического реализма), я поставил себе цель открыть для себя знакомство с современной индийской литературой. В скором времени я обнаружил, что роман представляет собой очевидную «чернуху», что совсем не пришлось мне по душе. Но с намеченного читательского пути решил не сходить до конца. Кстати, нельзя не отметить того достоинства, что книга написана довольно легким языком, в современном «циничном» стиле — а цинизм, как постулировал Остап Бендер, людям нравится. И хотя я всегда отдавал предпочтение классической манере, в данном случае этот «циничный» стиль оказался тем ключевым фактором, благодаря которому книгу я все же дочитал.

Пересказывать в отзыве сюжет романа считаю нецелесообразным. Вкратце: это история катастрофического нравственного падения главного героя — бедного юноши, переселившегося в Дели и работавшего шофером у состоятельного бизнесмена. Фоном истории служат многочисленные (порой шокирующие) зарисовки всяких социальных язв.

Замечу, что исходным мотивом для прочтения романа для меня стала заинтриговавшая издательская аннотация. В итоге она резко затронула мое сознание (фактически отзыв посвящен именно ей) — а конкретно следующая фраза: «Но «Белый Тигр» — вовсе не типичная индийская мелодрама про миллионера из трущоб, нет, это революционная книга, цель которой — разбить шаблонные представления об Индии, показать ее такой, какая она на самом деле». Что же это за противопоставление двух Индий — «шаблонной» (здесь это как будто бы синоним понятий фиктивного, иллюзорного) и «истинной»?

Лично я не нахожу чернушное произведение (книгу или фильм) однозначно «настоящей» картиной, противостоящей каким-то «ненастоящим» шаблонам-стереотипам. В моем восприятии «шаблонная» Индия представлена грандиозной религиозной системой, монументальной философией, эпической мифологией, завораживающим разнообразным искусством. Все это можно считать надуманным, но для меня ничуть не менее реально, нежели описанные в романе индийские примеры вопиющей нищеты, гигантского социального неравенства, грязи, проституции, алкоголизма, коррупции и проч.

Разница в том, что первое всегда было и будет интересно, ибо уникально, а второе — откровенно говоря, не интересно. Можно посетовать на мою душевную черствость, но я считаю вполне естественным то, что древняя индийская философия (например, йога) и красивые эффектные сцены (в том числе болливудские) интересны множеству людей по всему миру и составляют славу и «шаблон» Индии. А где это не так? Разве гости Парижа смотрят на сомнительные иммигрантские кварталы? Нет, смотрят, в зависимости от характера интересов, на те или иные достопримечательности. В основном вполне шаблонные. И так везде.

Самым неприятным в «Белом тигре» для меня было то, что в качестве антитезы чернушной Индии автор выдвигает США (и вообще, полагаю, весь богатый Западный мир). Выдвигает не явно, а исподволь, мимолетом, словно бы между строк. А я считаю, что образ Западного мира в еще большей степени соткан из стереотипов и шаблонов (многие из которых созданы «фабрикой грез»), причем, в отличие от Индии, постоянно меняющихся, из-за чего тем более не понятно, чтó этот мир представляет собой «на самом деле».

С сожалением вынужден констатировать, что роман «Белый тигр» дает картину «чернухи» самого депрессивного типа — той, которая утверждает, что здесь все безнадежно плохо, здесь невозможно жить честно и небедно, а единственным способом преуспеть для главного героя является преступление (убийство его хозяина). Риторика до боли знакомая, и выглядит она не как предмет серьезной художественной литературы, а как пропагандистский инструмент.

В 1933 году Г.Ф. Лавкрафту приснился сон, в котором он с группой людей бегал по крышам, пытаясь поймать какое-то ужасное существо. В 1979 году американский писатель Джозеф Вернон Ши (1912–1981), который в молодости переписывался с Лавкрафтом, А. Дерлетом и К.Э. Смитом, решил использовать сюжет этого сна для своего рассказа. Так появилось на свет маленькое произведение под названием The Snouted Thing (в сетевом переводе Алексея Черепанова — «Горгулья»; более буквально переводится что-то вроде «Тварь с рылом»).

Ввиду малого объема (на 5-10 минут чтения) трудно назвать этот рассказ полноценным художественным произведением. Он представляет собой довольно сумбурно изложенную череду событий, происходящих в сновидениях (причем одна часть — в вымышленном Лавкрафтом городе Иннсмуте). Объединяет эти части тема существа-вампира, причем любопытно то, что здесь фигурирует человек с известной по другим лавкрафтовским произведениям фамилией Пикман. Только уже в других ипостасях: как человек — это армейский офицер, а как вампир — подобная огромной летучей мыши горгулья; впоследствии горгулья слилась (именно так) с Пикманом и стала преследовать рассказчика.

При чтении рассказа мне было особенно интересно сделать вывод, насколько Вернон Ши придерживался характерного литературного стиля Лавкрафта. В целом связь, пожалуй, довольно ощутимая. Но не откажу себе в удовольствии привести одну забавную цитату:

«A smile of triumph appeared then upon the captain's lips, and he was quick to take advantage of the situation, rushing forward and pressing against me, so that I was forced to drop down upon the bed, like a serving wench being seduced; and for a moment he was my lover, pressing his lips most foully against mine and then worrying my throat.»

«Торжествующая улыбка появилась тогда на губах капитана, и он быстро воспользовался ситуацией, бросившись вперёд и прижавшись ко мне, так что я был вынужден упасть на кровать, как соблазнённая служанка; а он на мгновение стал моим любовником, прижимаясь своими губами к моим, а затем стал терзать моё горло.»

Я сомневаюсь, что Лавкрафт мог бы написать такое, но мне этот абсурдно-комичный квази-эротический штрих неожиданно понравился.

Рассказ «Комета» я оцениваю как апофеоз творчества польского писателя Бруно Шульца. Именно благодаря этому автору я впервые проникся литературным жанром сюрреализма. Почувствовал буквальную значимость приставки «сюр», ибо прочтение рассказов Шульца — и «Кометы» в первую очередь — вызвало в моем сознании решительный подъем.

Прежде мне довелось встретить в немалом количестве такие сюрреалистические произведения, что представляли собой грубые спекулятивные издевательства над реальностью. Это мне не нравилось, отталкивало от себя. Но у Бруно Шульца сюрреализм красив, но не в плане какого-то лоска, а как сочетание художественной грации словесности с изящной, порой почти призрачной иронией (в том числе самоиронией).

Рассказ «Комета» я особо выделил не только за эту комбинацию, но и за то, как гармонично скомпоновано здесь несколько конструктивных элементов сложного характера. Поначалу это курьезные странности в поведении (как индивидуальном, так и социальном) людей. Далее — гротескный электрическо-алхимический эксперимент по выделению некоей личностной эссенции (не знаю, какой по счету — пятой или какого-то еще более высокого уровня). Ему наследует тема Конца Света, которую пронизывают фантасмагорические искажения и деформации реальности. Эффектной кульминацией коих является выезд велосипедистов (восседающих на старинных велосипедах с гигантским передним колесом, каковой образ, кстати, сейчас выглядит комично) с Земли в Космос, следствием чего становится введение в цикл Зодиака нового созвездия — Бициклиста. Потом происходит раскрытие тайны Кометы, оказывающейся не чем иным, как спящим вечным сном гомункулом-эмбрионом.

А в завершение рассказа бурный поток его сюжета вдруг резко успокаивается, переходя в сонное анемичное русло: «Понурившись, возвращались мы к повседневным делам, обогащенные еще одним разочарованием. Космические планы спешно сворачивались, жизнь входила в привычную колею. Наверстывая упущенное, мы днем и ночью беспробудно спали и, лежа вповалку в темных уже квартирах, сморенные сном, возносились на собственном дыхании тупиковой дорогой беззвездных грез».

Успешно интегрировать художественную литературу и философию — задача весьма непростая. Особенно, если философия — восточная, а писатель — западный. Именно этим занялся в романе «Сиддхартха» интеллектуал и мастер словесности Герман Гессе. Необходимо сразу отметить, что я (как, полагаю, и многие) изначально пребывал в плену заблуждения, проистекающего из совпадения имени главного героя и мирского имени Будды Шакьямуни. Будда в книге действительно фигурирует, но лишь эпизодически; а предварительное знание о его присутствии в книге навело меня на ошибочную мысль о том, что роман тесно связан именно с философией буддизма. Рискну предположить, что Германа Гессе интересовали скорее теистические воззрения индуизма (об этом сказано и в его эссе «Курортник», где имеются рассуждения о знаменитой индуистской формуле «Тат твам аси», то есть «Ты есть то), нежели буддизм. Об этом явно свидетельствует бросающееся в глаза использование слов типа «божественный» и т.п. Автор построил сюжет на основе понятия «атман» (высшего, сердцевинного, абсолютного «я»), при этом ни разу не упоминая, что одним из фундаментальных принципов буддизма является «анатман», то есть отсутствие «я», «самости».

Но это, пожалуй, частное наблюдение. Мой главный вывод состоит в том, что в романе «Сиддхартха» я увидел обширную психологическую драму главного героя, который, будучи, как мне показалось, по натуре отчужденным от всего сущего, ищет свой «атман». Логика этих поисков осталась мне непонятной. Постоянно он пытался отыскать свое «я» относительно чего-то чужого, внешнего: то в брахманской школе (но туда он попал хотя бы как сын брахмана), то как скиталец-аскет шрамана, то в сфере эротических чувств, то в бизнесе. Попутно он приходит и почти сразу уходит от Будды Шакьямуни. Переживает намерение совершить самоубийство, а в итоге оказывается в гармонии Единства с (воспользуюсь китайской терминологией) Тьмой Вещей. А вот мне представляется весьма сомнительным то, что можно прийти к такой гармонии и безмятежности путем любовно-сексуальных связей и прочих сильных привязанностей.

В ракурсе психологизма роман написан довольно хорошо, хотя не без не понравившегося мне налета сентиментальности (вплоть до степени сусальной эмоциональности); что еще хуже, с этой сентиментальностью сопряжена изрядная доля патетики. Но роман не ощущался мной остро интересным, оригинальным, значимым, способным вызвать обилие раздумий. Он не оставил глубокого следа в моем сознании — в отличие, кстати, от такого шедевра Густава Мейринка, как маленький рассказ «Будда — мое прибежище».

Впрочем, в этом произведении есть свои достоинства, и я считаю, что в нем содержится несколько ярких примеров практичной житейской мудрости. Жаль, что эти достоинства книги лично для меня едва ли оправдывают время, затраченное на ее прочтение. Я все же предпочел бы интересное, сильно «цепляющее» меня художественное представление таких философских школ Востока, как чань (дзэн) или даосизм.

В художественных произведениях я всегда обращаю пристальное внимание на место действия и придаю особое значение качеству топографии (то есть дословно — «описанию места»). К рассказу Бруно Шульца «Крокодилья улица» понятие «место действия» не применимо, ибо действия (активного сюжета и героев) в нем вовсе нет. Здесь Место (именно с заглавной буквы) само является действием и героем рассказа. «Крокодилья улица» воспринята мной как анимированная картина, написанная в сюрреалистическом стиле, характерном для практически всего творчества Шульца. Посредством немыслимо затейливого языка, полного сложных метафор и экстравагантных речевых оборотов, автор живописует некую улицу (точнее, район) небольшого провинциального города. В «реальности» это торговый район, выделяющийся в организме старинного города своей новизной, унылостью, вульгарностью и безликостью. Передо мной как читателем предстал сюрреалистический образ этой улицы — образ многогранный, многомерный, многослойный, многозначительный (и «много чего еще»); образ причудливый и непредсказуемый, гротескный и призрачный; образ, в чем-то еще более отталкивающий, нежели прототип, а в чем-то, пожалуй, даже притягательный. И, самое главное, образ ни в малейшей степени не безликий.

«Школа тьмы» относится к тем рассказам, что наиболее ярко передают мировоззрение и философские взгляды Томаса Лиготти. В его творчестве Тьма (ввиду огромной значимости этого понятия я пишу его с заглавной буквы) являет собой, как я понимаю и воспринимаю, всеобъемлющую онтологическую бессмысленность. Можно добавить эпитеты — зловещая, ужасающая и т.п., ибо художественными средствами Тьма выражается во многих рассказах Лиготти (в том числе в «Школе») как деградация, дегенерация, отвратительный гротеск, трансцендентный хаос.

Сильное впечатление, которое произвела на меня «Школа тьмы», обусловило резкий эмоционально-интеллектуальный отклик в моем сознании. Оказались в этом отклике и согласие с такой философией, и возражение ей, причем эти противоположные друг другу реакции были вызваны одними и теми же вещами.

Необходимо также прокомментировать вышеуказанные художественные образы — уродливые люди, мерзкий антураж. По совокупности моего знакомства с литературой Лиготти я сделал вывод, что это его наиболее типичный прием. Мне, в общем-то, нравится этот мрачный стиль, но все же думаю, что автору не следует чрезмерно увлекаться им, ибо это выглядит слишком явным проявлением двойственности. А в силу двойственности напрашивающаяся полемика с выражаемым этим рассказом мировоззрением неизбежно будет апеллировать к тому, что в мире полно красивых успешных людей и великолепных благополучных мест.

По моему же убежденному мнению, если уродливые образы характерны для школы Тьмы, то Ее академия очень часто имеет фасад респектабельности.

Меня редко привлекает литературный жанр психологической драмы, и еще реже я встречаю в нем произведения, которые производят на меня глубокое впечатление (случаи отвращения не беру в расчет). Одним из таковых оказался рассказ Стефана Цвейга «Фантастическая ночь».

В вводной части повествуется о том, как барон Фридрих Михаэль фон Р. после нескольких лет сибаритского (в современной трактовке — в широком смысле потребительского) существования в высшем свете Вены утратил вкус ко всем мирским удовольствиям и радостям. Все теперь безразлично ему и воспринимается как пустое и фальшивое; наступило тотальное психологическое омертвение. Барон испытывает тоску по подлинности бытия и общения и оценивает себя как отброс жизни.

Эта идея не особо оригинальна, но заинтересовала меня тем, по какому пути пойдет развитие сюжета. Было ясно, что намечается какая-то радикальная пертурбация; именно ее определяет слово «Фантастическая», вынесенное Цвейгом в название. В принципе, я уже заранее понимал, что герою предстоит некий спасительный катарсис. Вопросов было два — какой именно, и будет ли он подлинным?

Этот странный и неожиданный психологический процесс составляет содержание событий Фантастической ночи (на самом деле временной период несколько больше, но образ Ночи служит сумрачной аллегорией, поэтому она вынесена в название). Отмечу, что на меня произвело огромное впечатление не столько это содержание, сколько то, с какой выразительностью и художественным богатством описано оно Стефаном Цвейгом; это признак несомненного таланта. Что касается событий Фантастической ночи, то их можно кратко охарактеризовать как следование по удивительному пути от бесчестья к экстраординарной щедрости и столь же экстраординарному дружелюбию к людям. На этом пути (побывав, в том числе, на социальном дне) главный герой приобщается к патологическим (на мой взгляд) страстям, главной и итоговой среди которых становится безудержное желание «отдавать». Так барон обретает доселе неведомое ему чувство полноты Бытия.

Приведу две важные для анализа рассказа цитаты, описывающие состояние главного героя после этого перехода к «просветлению» (специально беру в кавычки):

«Я стал вдруг на все обращать внимание, ничто мне не безразлично. Ежедневно, читая газету (в которой прежде просматривал только репертуар театров и объявления об аукционах), я нахожу множество причин для волнения, книги, казавшиеся мне скучными, теперь увлекают меня».

«А тот, кто постиг всеобъемлющую связь явлений, тот не судит, и гордость чужда ему. Перед ним я не стыжусь, потому что он понимает меня. Кто однажды обрел самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей».

Но обрел ли барон самого себя — или это последняя и главная иллюзия его сознания? Не путает ли он понятия «отдавать» и «отдаваться»? Лично я никак не могу согласиться с тем, что экстатическое растворение в социуме есть «обретение самого себя». Кстати, это мнимое просветление барона фон Р. напомнило мне состояние Томаса де Квинси, описанное им в одной из глав знаменитой «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум»:

«При всяком удобном случае, стараясь не показаться навязчивым, я по возможности присоединялся к ним, высказывал свое мнение о том, что они обсуждали, и они слушали меня снисходительно, даже когда мои суждения не отличались благоразумием. Если случалось, что заработки росли или хотя бы появлялась на то надежда, если немного снижались цены на хлеб или ожидалось падение цен на лук и масло, я радовался вместе со всеми; когда же происходило обратное, я искал утешения в опиуме».

Новеллу «Монах и дочь палача» Амброза Бирса я прочел несколько позже большой группы его классических рассказов, и меня удивила их явная непохожесть — по стилистике, по манере, по жанру, по времени и месту действия. «Монах и дочь палача» не содержит в себе никаких признаков хоррора и прочих разновидностей сверхъестественного. Впоследствии я стал считать, что причиной этой непохожести служит тот факт, что новелла написана в соавторстве с Адольфом де Кастро, слегка знакомым мне по литературной кооперации с Лавкрафтом. Однако в дальнейшем выяснилось, что истинная причина другая, хотя она тоже связана с другим писателем. В действительности повесть «Монах и дочь палача» была написана в 1891 году немецким драматургом и прозаиком Рихардом Фоссом (1851–1918); годом позже де Кастро (эмигрант из Германии, с настоящей фамилией Данцигер) перевел ее на английский язык и передал Бирсу на редактирование. Так этот англоязычный перевод/пересказ произведения, имеющего характерную для немецкой литературы романтическую выраженность (некоторые фрагменты несут на себе печать бидермейера), получил широкую известность. Кстати, на многих интернет-ресурсах повесть числится в авторстве трех писателей.

Не скажу, что «Монах и дочь палача» представляет собой шедевр, но мне это произведение неожиданно понравилось и читалось легко. Даже несмотря на затянутость и вопреки налету слащавой сентиментальности и присутствие сильных любовных страстей. Наверное, сказалась притягательная аура места действия — Баварско-Австрийские Альпы; описание величественных природных ландшафтов и колорита здешних народных особенностей произвело на меня благотворный эффект. Кроме того, для разнообразия литературных впечатлений было интересно почитать, как представил автор конца XIX века психологическую (можно даже сказать, психопатическую) драму и мировосприятие поддавшегося любовным страстям молодого монаха-францисканца в 1680 году.

Документальная автобиографическая книга француженки Александры Давид-Неэль «Путешествие парижанки в Лхасу» повествует о том, как она — первая европейская женщина в истории — посетила Тибет и его столицу, совершив зимой 1923–1924 гг. грандиозный пеший вояж из Китая. Стóит ли говорить о том, насколько выдающимся является это достижение, особенно учитывая ее возраст — 55 лет! Необходимо также отметить, что это путешествие было бы невозможным без сопровождения ее приемного сына — тибетского ламы Йонгдена. Помимо экстремальных природных условий и низкого уровня социально-экономического развития Тибета, препятствием было то обстоятельство, что под влиянием Великобритании доступ в эту страну был сильно ограничен, вследствие чего не имеющих пропуска иностранных путешественников оттуда выдворяли. Героине книги пришлось идти на много ухищрений, чтобы выдавать себя за уроженку местных народностей.

Несмотря на сложности, сопровождавшие мое чтение (о чем скажу ниже), я поставил книге почти максимальную оценку. Один балл я отнял за небольшую, но крайне неприятную для меня деталь в конце Предисловия. Александра Давид-Неэль сделала, на мой взгляд, нелепый и неуклюжий реверанс, заверив читателей в своем хорошем отношении к английскому народу и оговариваясь, что, дескать, это никак не связано с ее критикой влияния Соединенного Королевства на Тибет. Также автор пишет: «В их стране, как и в моей или любой другой, политика правящих кругов неизменно отражает далеко не лучшие стороны характера ее граждан» — такого подхода я не разделяю, ибо не верю в демагогическую дихотомию «плохой» власти и «хорошего» народа. А эту фразу из Предисловия я вообще не понял: «Я предполагаю, не опасаясь далеко уйти от истины, что власть имущие Великобритании и доминионов пребывают в том же неведении, что и подданные всех держав, судя по тому, как изворотливо ведутся за кулисами министерств дела колоний и далеких земель, находящихся под протекторатом». Получается, что ответственность за «плохую» политику несут не народы (электорат) демократических стран с всеобщим избирательным правом, и не избранные им власти, а вообще не поймешь какие «агенты».

Объективной трудностью для чтения служит, безусловно, обильный и очень сложный набор тибетских названий, имен и терминов, фиксировать которые в сознании проблематично. География маршрута осталась для меня по большей части неясной. Запоминать тибетские слова было тяжело, и порой я терял четкое детальное понимание сути происходящего. Разумеется, это никак нельзя назвать недостатком книги, но читатель должен быть готов к тому, что ему придется пробираться сквозь чащу сложных понятий, типа «ми дёсса» (груда камней, поддерживающих котелок на огне) или «мендонг» (низкая стена, сложенная из камней, на которых начертаны священные тексты либо мистические фразы). Что ж, это вполне логично — должен же читатель хоть в чем-то разделить тяжесть путешествия отважной француженки.

Главным достоинством книги я считаю то, что она написана в простой, в основном спокойной (можно даже сказать, флегматичной) манере. Здесь читатель почти не найдет красиво поданных романтики, авантюрности, драматизма — и это при том, что физические и психологические трудности путешествия очевидны и встречаются буквально на каждой странице. Лично для меня как раз именно эта безыскусная незатейливая манера оказалась ключевым фактором, сформировавшим восприятие экстраординарности и экзотичности природного ландшафта и социально-культурного рисунка Тибета. Очень кстати лишь в нескольких эпизодах (при описании пейзажей необъятных горных пустошей, а также большого церемониального шествия с участием Государя Далай-ламы в Лхасе в финале повести) автор позволяет себе сменить тональность повествования на восторженную.

Меня порадовало то, что, вопреки моему изначальному опасению, книга лишена признаков пафоса и экзальтации, которые могли бы быть следствием увлечения автора тибетским мистицизмом. Наоборот — украшением произведения служит юмор и добродушная ирония, с которой Александра Давид-Неэль описывает некоторые особенности тибетских традиций, быта и менталитета местных жителей: прежде всего их истовую веру (суеверие) в магию, гадания и предсказания. Кстати, источником этого юмора зачастую выступает именно ученый лама Йонгден.

Понравилось мне также то, что обычаи и нравы тибетцев описаны автором без глуповатого умиления и тем более без идеализации. Наглядно изображены как жестокость и интриги в тибетской элите (включая лхасский двор), так и грубость и невежество мелкого люда. Не раз путникам приходилось сталкиваться и с разбойниками. Странностям и чудесам в книге тоже отводится некоторое место: например, таковым является действо «тумо», то есть произвольное доведение температуры своего тела до столь высокой, что это позволяет быстро высушивать вымоченные в ледяной воде предметы. Но мне больше всего запомнились некоторые забавные этнографические детали: к примеру, высунутый язык у тибетцев является высшей степенью выражения приязни, а светлые глаза считаются признаком крайнего уродства.

В предельно кратком изложении суть романа «Улица Темных Лавок» современного французского писателя Патрика Дамиано такова: за 10 лет до описываемых событий главный герой потерял память; теперь он стремится восстановить свое прошлое. Понятно, что тема амнезии и ее преодоления в литературе далеко не нова и не уникальна, но познакомиться с художественной реализацией такого титулованного автора показалось мне интересной задачей.

Хочу сразу подчеркнуть, что к этой книге на самом деле не применим критерий «интересность». Действие малодинамичное («мало» — это еще мягко сказано) и представляет собой совокупность перемещений главного героя, его бесед с прочими персонажами, что перемежается размышлениями и воспоминаниями. Причем последовательные связи сюжета не всегда очевидны, равно как и порой вызывает сомнения хронология и достоверность воспоминаний (не только главного героя, но и его собеседников). Никакого острого драматизма здесь нет, что вполне логично — прошло слишком много лет, чтобы это восстановление прошлого вызвало какой-то бурный психологический эффект. Интриги, как в детективах, роман тоже не содержит.

С другой стороны — и это весьма удивительно — ни разу в процессе чтения мне не было скучно. Не интересно — и не скучно. Странное ощущение, которое я в итоге определил как завороженность. И первым фактором, что заворожил меня, стали имена некоторых персонажей. Начало им положил русский эмигрант Стёпа де Джагорьев (автор упоминает, что полным именем является Степан, но все время его называют Стёпой). И это диковинное (если не дикое, в данном случае) имя — вовсе не следствие незнания автора; в романе есть русские персонажи с вполне обычными именами. В том же ряду — грек Джимми Педро Стерн, Говард де Люц — аристократическое семейство выходцев с острова Маврикий, еще русские — Олег де Вреде и дама по фамилии Каган… Это какой-то причудливый художественный прием, смысла которого я, признаться, не понял, но он произвел на меня сильное впечатление сюрреальности и фантомности. И любопытно, насколько резко этот ономастический гротеск контрастирует с сухой, почти полицейской детальностью, с которой указываются посещаемые главным героем места, а также телефоны персонажей.

Обширно представленная тема переселенцев тут явно не случайна, ибо для многих из них в особой степени характерна утрата своего прошлого. Впрочем, разве то же самое не относится к целым странам вследствие бурных исторических событий?

Стóит также отметить короткие, но емкие и порой аллегоричные размышления главного героя. Они в основном неоригинальны, но в ткани этого романа воспринимаются гораздо резче, нежели в каком-то ином контексте.

«Улица Темных Лавок» описывает образ мира как оплетенный нитями судеб лабиринт, в котором эти нити скорее запутывают, нежели исполняют путеводную функцию для того, кто пытается восстановить свое прошлое и свое «я».

Другой символический образ, который упоминает главный герой, — мир как бильярдный стол, по которому в случайной мимолетной суете перекатываются шары-жизни, формирующие сеть траекторий немыслимо сложных конфигураций. Очевидно, что в таком мире никакого внятного конца расследования главного героя не может быть, и читатель должен быть к этому готов.

Несмотря на то, что в отзыве сосредоточусь в основном на критике романа «Робинзоны космоса», я никоим образом не хочу отвратить от него потенциальных читателей. Произведение написано прекрасным, легко воспринимаемым языком. И в своем жанре приключенческой фантастики оно вполне способно увлечь читателя, не желающего обременять себя сложными социальными, психологическими и философскими вопросами, а также углубляться в дебри научных и технических деталей.

Теперь выскажу свои претензии. Первое, что меня смутило — реакция персонажей на свое внезапное переселение на другую планету. Было удивление, была печаль по поводу гибели людей и безнадежной разлуки с оставшимися на Земле близкими. И, пожалуй, все (если не считать нескольких фраз-размышлений главного героя, высказанных постфактум, по прошествии примерно 40% действия книги). Я не претендую на большую правдоподобность в таких книгах, но полное отсутствие паники и хаоса выглядело странно и ненатурально. В реальности я не раз сталкивался с тем, как люди поддаются бурным неконтролируемым эмоциям во время каких-нибудь нештатных ситуаций гораздо меньшего масштаба (например, в туристических поездках). А тут несколько тысяч человек перенеслись на другую планету — и никаких признаков паники. Такого не может быть, как говорится, «по определению». Робинзон Крузо, кстати, испытал сильнейшее потрясение, и я хорошо помню описание его переживаний и терзаний. Здесь герои адаптируются к новой, абсолютно неведомой планете так легко, словно переехали всего лишь в другую страну. По-моему, одного только осознания полной отрезанности от человеческого мира было бы достаточно для глубочайшего шока, который далеко не для всех оказался бы преодолимым.

Ну да ладно, это я не стану признавать большим недостатком книги. Может быть, что-то осталось «за скобками» повествования. И, в конце концов, лучше уж так, чем читать бесконечное нытье героев насчет того, что «во всем виновата власть» (что я как раз массово вижу в реальности) — власть не позаботилась, власть не обеспечила, власть не дала и т.п.

Несколько больше меня задело другое обстоятельство. То, что герои попали на планету с пригодными для людей составом воздуха и воды, гравитацией, метеорологическими параметрами — понятно; будь это не так, книги бы не было. Но фауну (флору в расчет не беру) Карсак придумал сильно отличающейся от земной. Это отличие является одним из основных факторов интереса. И тут у меня снова возникает соблазн и основание для придирки. Ибо более чем за полвека до «Робинзонов космоса» был написан фундаментальный роман о попытке переселения с одной планеты на другую — великая «Война миров» Уэллса. И если в романе Карсака у людей были возможности бороться с представителями крупной фауны (типа летающих гидр), то как их организмы (как и прочих выходцев с Земли) могли бы сопротивляться местным микробами и вирусам? Уэллс показал, что никак (хотя у него это выглядело странно, так как трудно поверить в то, что наука такого колоссального уровня развития, способная создать технологии межпланетных перелетов, не учла бы фактор биологии, в том числе на микро-уровне). Естественно, в романе Карсака такой литературный ход не имел бы смысла (это сюжетный тупик), но совсем (если не считать одной фразы о болезни главного героя, приведенной вскользь в последней главе) игнорировать оное обстоятельство было довольно заметным упущением.

Как бы там ни было, но первые две придирки я не считаю «отягчающими обстоятельствами» для своего прочтения «Робинзонов космоса». С третьей дело обстоит хуже. Речь о том, что в весьма скором времени после переноса на другую планету среди двух обособленных групп землян разгорается война — натуральная война с использованием ружей, автоматов, пулеметов, самодельных ракет, окопов и катапульт. Причем столь сильный антагонизм возник по ничтожному поводу — одному злодею приспичило похитить несколько девушек. Это совершенно нелепо, учитывая, мягко говоря, экстраординарные обстоятельства новой жизни. Вообще же антигерои показаны так, что у меня возникло стойкое ощущение неудачного фарса: богатый швейцарец с замашками феодала (сочетание «швейцарец-феодал» само по себе вызывает усмешку), который по совместительству является лидером фашистской организации; его похотливый сын; вдохновитель — журналист-ницшеанец, почему-то исповедующийся перед смертной казнью у католического священника. Контрастирует с ними только «социально правильная» дочь главного злодея; по-моему, использовать замшелый романтический штамп «голубка из коршунового гнезда» в произведении 1950-х годов — откровенный архаизм. Эта абсурдная война стала сюжетным эпизодом, который бросил заметную тень на мое дальнейшее восприятие книги. Не будь его, моя оценка была бы гораздо ближе к «десятке».

Подводя итог, добавлю также еще одно соображение. То, что Карсак дал волю фантазии в описании планеты Теллус, прекрасно. Но зачем было впадать в некоторые очень сомнительные фантазии относительно землян? Простой пример: жена главного героя — деятельная, наверняка амбициозная женщина с высшим астрономическим образованием. И эта женщина рожает 11 (!!!) детей, чему автор дает обоснование, которое вызвало у меня одновременно смех и чувство неловкости: а именно, что на Теллусе было много пищи. Похоже, где-то на заднем плане авторской мысли вырисовывалась идея о необходимости, так сказать, форсировать демографическую ситуацию в колонии землян. Хорошо, что это было написано в конце романа, иначе я бы просто бросил его читать.

Намерение прочитать рассказ «Барин» (также как «Тени недавнего») Антония Оссендовского возникло у меня в связи с желанием немного расширить познания о российском Приморье в начале XX века. Надо подчеркнуть, что автор показывает жизнь и нравы этого региона таким образом, что возникает сильная ассоциация с Диким Западом США; с поправкой на этнические особенности и отличия природы: там — бескрайние прерии, здесь — море, сопки и тайга.

Начало рассказа обозначает его главную тему — вольницу и то, что можно определить современным термином «дауншифтинг». Тема интересная, да и у многих читателей в том числе меня) наверняка вызовет симпатию к главному герою (яркому представителю образованного класса). Он бросает службу в банке и жизнь в городе с его жесткими социальными устоями для того, чтобы уйти на волю. Кстати, так он поступал каждые пару лет — уходил и возвращался, и так далее. Да, симпатия у меня возникла, но почти сразу она осеклась о фразу героя насчет того, что если он не уйдет, то убьет либо себя, либо кого-нибудь другого, кто будет ему препятствовать. Фраза очень серьезная, а произнесена как будто бы легко (легкомысленно). И дальнейшие события показывают цену этой легкости.

Столь же легко главный герой вступает в сексуальную связь с проживавшей в лесу китайской девушкой (тогда в Приморье было много таких китайских обитателей? называемых «манзы», которые жили маленькими группками). И ему безразлично, что, уйдя (то есть бросая), он наносит ей сильный психологический удар; я уж не говорю о том, что в рамках тогдашней общественной морали последствия такой связи для нее, скорее всего, стали бы тяжелыми, если не фатальными.

Это еще можно было бы худо-бедно списать на своеобразную романтику вольной жизни (герой, во всяком случае, оправдывает это взаимным согласием). Но в дальнейшем иллюзия романтики полностью рассеивается. Итогом обращения к вольной жизни (на самом деле — ярко выраженной безответственности) становится приговор за пиратство, грабеж и убийство, а финальной точкой — петля виселицы.

Не могу отнести роман «Зеленый туман» Джона Фландерса (более известного под другим псевдонимом — Жан Рэй) к шедеврам приключенческого жанра, но в целом произведение получилось вполне добротным. Автору определенно удалось большинство образов героев, которые вышли колоритными и запоминающимися. Следует особо отметить легкость языка, которым написано произведение, так как именно он позволяет более или менее сгладить некоторые сюжетные недостатки.

Особый интерес чтению «Зеленого тумана» придает то, что в качестве основы Фландерс использовал легенды о путешествиях святого Брандана (раннее Средневековье) в северо-восточной части Атлантического океана. Таким образом, Север со своей одновременно сакральностью и инфернальностью стал основным местом действия романа, а Сверхъестественное пронизывает его сюжет. Не скажу, что все моменты присутствия Сверхъестественного в книге получились литературно удачными, но то, что получилось, несомненно, обогатило это произведение.

Отрадно, что в «Зеленом тумане» Джон Фландерс обошелся без банальной «клюквы» — в отличие от, например, его повести «Черное болото», где фигурируют намеревающиеся съесть человека крупной комплекции австралийские змеи (и тем более банальна 15 [или длиннее!!!]-метровая анаконда в повести «Сокровище подземелья»). Однако не могу не посетовать на один небольшой, но неприятный штрих. В начале VIII главы автор пишет, что в Исландии чаще, чем на Фарерских островах, бывает теплая погода, так как она находится «гораздо южнее» (эти два слова я цитирую в точности). Я не буду вдаваться в климатологические детали, но достаточно взглянуть на карту, чтобы понять, что Исландия не только не находится «гораздо южнее» Фарерских островов, но даже ее самая южная точка расположена примерно на градус севернее самой северной точки Фарер. И эта ошибка не столь безобидна, как кажется на первый взгляд. Ведь если считать, что Исландия находится южнее Фарерских островов, тогда зачем автор отправляет идущий на север (из Бельгии в Гренландию) корабль сначала на Фареры, потом в Исландию? Как раз общий ход действия романа четко соответствует географической логике, а вышеупомянутое рассуждение в контексте погоды выглядит весьма досадным ляпом автора.

Рассказ The Clown Puppet стал для меня определяющим при оценке таланта писателя Томаса Лиготти. До того я прочитал около дюжины его произведений, и что-то мне понравилось, а что-то не особо; но в любом случае не возникло ясного понимания, считаю ли я Лиготти тем писателем, чей творческий талант действительно соответствует моему интересу и вкусу.

«Бледный клоун» я выделил не за сюжет (который, как в большинстве произведений Лиготти, не является сильной стороной) и даже не за выразительную психоделическую атмосферу. Выделил я его фактически всего за одну фразу из первого абзаца, часть которой я приведу в отзыве:

«Давно уже кажется, будто все мое существование представляет собой сплошной — и надо сказать, нелепейший — бред. Сколько себя помню, каждое событие, каждое стремление в моей жизни оказывалось на поверку лишь очередной, ярко выраженной бессмыслицей, совершенной в своей бессмысленности.»

Есть поговорка про то, как ложка дегтя портит бочку меда. Здесь же эта фраза в моем восприятии сыграла противоположную роль — она оказалась той ложкой меда, что спасла бочку дегтя (насчет бочки дегтя я, конечно, утрирую — рассказ в общем вполне сносный).

На основании своего достаточно богатого читательского опыта я могу уверенно утверждать, что если фраза такого содержания не произвела в моем восприятии ни тени впечатления фальши, пошлости и пустой претенциозности, то автор ее — воистину талантливый писатель. И это мое мнение не изменилось, даже несмотря на невысокое мнение о некоторых других книгах Лиготти, что я прочитал после «Бледного клоуна».

В процессе чтения романа «Ромовый дневник» Хантера Томпсона у меня время от времени возникало чувство замешательства. Было непонятно, почему и зачем я это читаю. Бóльшая часть содержания этой книги (которая, кстати говоря, стала классикой весьма специфического жанра гонзо-журналистики) представляет собой череду алкогольных возлияний, сексуальных связей, страстей, драк, буйных веселий и не претендующих на глубокомысленность разговоров; все это периодически перемежается какими-то неуклюжими и нелепыми потугами профессиональной журналистской деятельности.

Более или менее явными достоинствами для меня были два обстоятельства. Во-первых, иногда озаряющие роман наблюдения-размышления главного героя (альтер-эго автора) об окружающем мире, которые своей оригинальностью и проницательностью стократ превосходят любые умозаключения профессиональных социологов и психологов. Во-вторых, было любопытно познакомиться с Пуэрто-Рико конца 1950-х годов; пожалуй, в этой экзотической стране я еще ни разу не был в своих литературных скитаниях.

И вот что меня удивляло и озадачивало. При таком содержании, которое в других случаях наверняка вызвало бы у меня быстрое раздражение и отторжение, именно это произведение я прослушал полностью, и воспринимал его если не как захватывающее (такая оценка была бы перебором), то уж точно как увлекательное. Скорее всего, дело просто в магии таланта (да и вообще личности как таковой) Хантера Томпсона, который неведомым иррациональным образом оказался комплиментарен моему сознанию.

Рассказ Томаса Лиготти «Эта тень, эта тьма» я оценил высоко не за его художественные достоинства. Таковых тут мало (назову умело созданную гнетущую психологическую атмосферу и образ депрессивной локации), да и назвать это произведение художественным можно лишь с большой натяжкой. Но это обстоятельство в моих глазах является как раз положительным аспектом, так как в результате достаточно глубокого знакомства с творчеством Лиготти я убедился в том, что в большинстве случаев, чем больше этот автор вносит художественных элементов (в особенности активного действия и диалогов), тем хуже для моего восприятия.

«Эта тень, эта тьма» — по сути своеобразное философское эссе, в котором в более или менее компактной форме выражены некоторые ключевые моменты мировоззрения Томаса Лиготти. О компактности я говорю не просто так; дело в том, что Лиготти написал философский трактат «Заговор против человека», который имеет объем раз в 7-8 больше, чем «Эта тень», и при этом читается тяжело и нудно. Кстати, забавно то, что в рассказе «Эта тень, эта тьма» Лиготти иронично ввел в качестве одного из второстепенных персонажей самого себя как автора книги «Исследование заговора против человечества» — прием, мне весьма понравившийся.

На самом деле, философия (или мировоззрение) едва ли подлежит объективной оценке; ее можно понимать и, возможно, разделять. В этом случае она может произвести сильное и глубокое впечатление — собственно, в этом причина того, что я оценил рассказ высоко. Описывать подробно это мировоззрение я, конечно, не стану. Скажу лишь, что оно выражено здесь посредством прозрения, или просветления, главного героя, которое можно совершенно четко определить и противоположным термином — помрачение. Главный герой избавляется (во всяком случае, так он считает) от иллюзий в понимании и восприятии мира. И его понимание декларируется следующей фразой-манифестом:

«Наши тела ведь всего лишь одно из проявлений энергии той активизирующей силы, которая приводит в движение все предметы, все тела в этом мире и позволяющей им существовать так, как они существуют. Эта активизирующая сила несколько подобна тени, находящейся снаружи всех тел этого мира, но внутри, пронизывая их все насквозь, — вседвижущая тьма, которая сама по себе не имеет субстанции, однако движет все предметы в этом мире, включая и предметы, которые мы называем нашими телами».

Возьму на себя смелость назвать эту философию «черным даосизмом».

Первое, что заинтересовало меня в рассказе «Niemandswasser» ранее неизвестного мне английского писателя Роберта Эйкмана — немецкое название, что показалось довольно необычным. Означает оно буквально «Ничья вода», но стóит обратить внимание на тот факт, что в немецком языке имеется эвфемизм der böse Niemand, означающий дьявола.

С первых же страниц рассказа я погрузился в увлекательное чтение, по итогам которого выставил безусловную оценку «10». Для меня в этом небольшом по объему произведении есть все слагающие литературного успеха. Действие происходит в меланхолическом антураже, представленном Берлином и (преимущественно) Боденским озером, расположенном на стыке Швейцарии, Германской и Австро-Венгерской империй. «Ничьи воды» находятся именно в нем, хотя, разумеется, речь идет об озере не в его «реалистическом» аспекте. Экстравагантный главный герой — молодой немецкий аристократ, напоминающий романтических персонажей XIX века — фокусирует в себе сюжетную фантасмагорию, погруженную в мрачную психологическую атмосферу. Психология вообще является основой рассказа, и для меня большую ценность имеют проницательные и весьма нетривиальные рассуждения о двух личностях в человеке, схождение / расхождение которых обусловливает его судьбу. Сюжет также содержит, если можно так выразиться, «сущностную» интригу, которая выражается в некоей загадочной твари, обитающей в ничейных водах. Очевидно, это аллегория той самой судьбы. Финал не дает (и не должен давать) конкретного ясного ответа на эту интригу, и это самое сильное достижение автора, ибо позволяет читателю самому делать умозаключения насчет конца главного героя в связи с вышеупомянутыми психологическими сентенциями.

Роман Клода Фаррера «Дом Людей Живых», написанный в 1911 году, не вошел в золотой фонд европейской фантастики начала XX века и в настоящее время малоизвестен. Но впечатление, какое он произвел на меня, побудило написать отзыв, целью которого является обратить внимание публики на эту книгу.

В художественном отношении роман в самом деле довольно посредственный, хотя у него есть несколько существенных достоинств. Он написан прекрасным живым языком и в легко воспринимаемой манере изложения. Кроме того, Фарреру удалось придать глубокую искреннюю эмоциональность, которая играет важную роль для понимания психологии рассказчика и драмы в его судьбе. С другой стороны, сюжет явно страдает от дефицита динамики, а персонажи получились чересчур упрошенными и схематичными. Будучи по жанру фантастическим, роман во многом выглядит слишком наивно и даже примитивно. Автор не утруждал себя подробным и глубоким продумыванием того, как технически реализуется главная фантастическая идея — продление человеческой жизни людей за счет других. Разумеется, не путем первобытного людоедства или мифологического вампиризма. И речь не о каких-то однократных процедурах типа переливания крови или даже пересадки органов. К сожалению, способ описан довольно невнятно (впрочем, надо отметить, что в такой классике фантастического жанра, как «Машина времени» Уэллса, оный аппарат описан еще более невразумительно); сто лет назад его могли принимать всерьез разве что в силу тогдашней околонаучной веры во всякие излучения, смешанной с модным спиритизмом. Суть способа такова: клетки (или атомы, или иные частицы) из тела донора переносятся в тело реципиента, тем самым обеспечивая ему долголетие — кстати, одному из персонажей около 175 лет. Этот регулярный систематический отъем живых клеток происходит на протяжении многих лет; причем интересно то, что в какой-то мере добровольно со стороны донора (на самом деле — из-за гипнотического внушения). Трагедия главного героя иная — из его клеток формируется двойник, что приводит к одномоментному старению.

Но все это не отменяет сильного впечатления, которое производит центральная идея — жизнь одних людей за счет других в буквальном биологическим смысле.

Насколько фантастична эта идея в физическом (или биологическом) аспекте — покажет будущее. Полагаю, это вероятность этого выше нуля. Но тут есть еще аспект психологический, который делает ситуацию намного шире, проецируя ее на социальные отношения. При нынешнем демографическом положении в развитом мире просто неизбежно появление идеи того, что старые живут за счет молодых. И не важно, насколько она правомерна — важно, что это наверняка будет приводить к социальному разладу и конфликтам. И в этом плане идея романа «Дом Людей Живых», на мой взгляд, сейчас гораздо более актуальна, чем многие социальные модели будущего, представленные в фантастике конца XIX — начала XX века.

И есть также фундаментальная символичность в аномальном старении человека при формировании его двойника, нужного другим людям для их целей. Это точная аллегорическая иллюстрация жизни многих людей.

Желание прочесть произведение французского писателя и путешественника Клода Фаррера «Прогулка по Дальнему Востоку» возникло у меня по двум причинам. Во-первых, Дальний Восток — одно из самых интересных и привлекательных для меня мест в мире. Во-вторых, ранее я был в высшей степени поражен и очарован сборником новелл Фаррера «Во власти дыма [опиума]» (который, кстати, тоже в значительной мере навеян дальневосточной темой). Хотелось познакомиться с взглядом этого автора, посетившим Дальний Восток почти сто лет назад и даже в какой-то степени сравнить со своими скромными впечатлениями от Китая.

Первая глава книги вызвала разочарование, тем более сильное, что она занимает около пятой части произведения. Эта глава посвящена морскому пути из Франции к Дальнему Востоку и написана крайне поверхностно и скучно, даже несмотря на живой язык. К концу прочтения первой главы я испытывал большое сомнение насчет того, буду ли продолжать.

Однако последующие главы в корне отличаются от начала книги, и моя общая оценка их — увлекательно. Здесь я сперва погрузился в удивительные и загадочные страны, слагавшие то, что сейчас является Вьетнамом — Кохинхину, Аннам и Тонкин; затем перенесся в великую и чудесную Срединную Державу (моя любимая зарубежная часть Азиатского мира); наконец, оказался в восхитительной и прекрасной (это личное впечатление Клода Фаррера, которое он многократно подчеркивает) Стране Восходящего Солнца.

При общей высокой оценке я, конечно, не склонен идеализировать «Прогулку по Дальнему Востоку». Не стóит придавать большого значения авторским экскурсам в историю и религию Востока — они временами неоправданно затянуты (особенно в отношении Японии, где составляют не менее половины содержания) и порой могут привести читателя к большим заблуждениям. Например, Фаррер считал, что в Тибете и на Цейлоне исповедуют буддизм одной школы — Великой Колесницы (Махаяны), что совершенно неверно. По меньшей мере странно выглядит его утверждение, что «вина» за многочисленные китайские суеверия лежит на учении Лао-цзы — и это при том, что книгу этого великого легендарного мудреца Фаррер, как он сам признается, не читал (тогда еще не было мало-мальски адекватного перевода «Дао Дэ Цзин» на европейские языки). Но все это можно объяснить слабыми познаниями тогдашней западной ориентологии (книга написана в 1924 году). Впрочем, и эти устаревшие представления по-своему любопытны.

Не обошлось, конечно, без «клюквы»; но она не оскорбительна и воспринимается лишь как пикантный курьез. Например, упоминается «живущий» у побережья Вьетнама Морской Змей 60-метровой длины.

И не могу также назвать главной ценностью книги описание посещенных автором достопримечательностей. Оно, как правило, выполнено намеренно кратко; да и понятно, что визуальный образ лучше видеть, чем читать его словесное описание (хотя, безусловно, фотографий той эпохи можно найти не так уж много).

Первой ценностью являются эмоциональные ощущения и впечатления Клода Фаррера от экзотики Дальнего Востока — от древних храмов, странных обычаев, причудливых преданий и великолепных пейзажей. Именно эти ощущения писатель великолепно передает читателю изысканными художественными приемами.

Вторая ценность — тонкие и меткие наблюдения и выводы Фаррера относительно, скажем так, актуального этнокультурного профиля дальневосточных стран. Мне было особенно интересно читать его мнение о китайцах. Некоторые моменты вполне очевидны — скажем, общеизвестны невероятное почтение (культ) китайцев к письменному слову, а также гигантская работоспособность и предприимчивость этого народа, в доказательство чему автор приводит эпизоды почти анекдотические. Но вот пример необычный — Клод Фаррер утверждает, что слово китайца значит больше, чем любой европейский документ.

А главное, что подчеркивает писатель — фантастическое сочетание монументальных гениальных достижений китайской цивилизации с крайне наивными верованиями и откровенно дикими архаизмами. В большой степени это сохраняется по сей день, и, видимо, так будет всегда.

Поразительно звучат некоторые пророчества Клода Фаррера. И если предсказание военного конфликта Японии с США, в принципе, в 1920-е годы уже напрашивалось, то нельзя не признать исключительно смелой идею о том, что наступит время, когда Китай станет сверхдержавой. Повторю — книга написана почти сто лет назад, когда эта страна пребывала в упадке и раздробленности, и в мире ее воспринимали не солиднее Португалии. Но, уверен, также прав будет тот, кто сейчас предречет упадок Поднебесной, ибо ее взлеты и падения есть фундаментальное свойство этой цивилизации, соответствующее китайскому менталитету.

Любопытной структурной особенностью небольшого рассказа Жана Рэя «Человек, который осмелился» является почти полное отсутствие активной (деятельной) части. Основной объем (по сути — фабулу) составляет то, что можно условно определить как завязку. В ней автором преимущественно посредством диалога рассказчика с главным героем (тем, кто «осмелился») великолепно выстраивается интрига произведения. В этом конструировании есть место и повествованиям о весьма странных и ужасных обстоятельствах (в сразу полюбившемся мне антураже мрачного заболоченного ландшафта Фландрийского приморья — причем именно море имеет ключевое значение для понимания развязки), и загадочным недомолвкам, и гротескным суждениям, и едва ли не теологическому дискурсу.

Но ценность рассказа «Человек, который осмелился» для меня определяется не интригой и не развязкой. Есть произведения (во всяком случае, маленькие), которые стóит прочесть хотя бы ради одной емкой колоритной фразы. Здесь ее изрекает «осмелившийся» главный герой:

«Невероятные вещи объясняются только еще более невероятными вещами».

По-моему, это превосходно описывает мой любимый литературный жанр — weird fiction.

Моими первыми эмоциями при знакомстве (именно знакомстве, а не чтении) романа Жана Рэя «Святой Иуда Ночной» были удивление и радость. Удивление — потому что, несмотря на определение «роман» это произведение имеет объем меньше 80 страниц. Радость — потому что я люблю компактность и лаконичность.

Но собственно процесс чтения быстро показал, что этот маленький объем означает существенную сложность. Ибо в такое малое количество страниц Жан Рэй «втиснул» большую нагрузку действия и смыслов, что создало колоссальную плотность, так сказать, «литературного вещества», продвигаться в которой мне как читателю было весьма непросто.

Эпизоды романа быстро сменяют локации, а дополнительную трудность создает излюбленная Жаном Рэем манера, которую классификатор на Фантлабе определяет как «сюжет линейный с экскурсами» и «сюжет линейно-параллельный» и которую многие читатели воспринимают как сумбур. Героев в романе тоже довольно много; практически все играют важную роль, и при этом их образы прописаны хотя и яркими, но редкими мазками.

Таким образом, в моем сознании «Святой Иуда Ночной» поначалу предстал как малопонятный паззл из множества фрагментов. Многие части книги пришлось читать и перечитывать по нескольку раз; я даже попытался начертить что-то вроде схемы-синопсиса произведения.

И вот когда все фрагменты улеглись в общую целостную картину, стало ясно, что передо мной шедевр Жана Рэя, в центре которого находится гримуар — Книга Знаний и Власти Ночи, являющейся в романе (как и вообще часто в творчестве бельгийского мастера weird fiction) сестрой Света.

Главным достоинством романа лорда Дансени «Дочь короля Страны Эльфов» я считаю его литературный язык произведения — как почти всегда у этого автора, очень живой и художественно богатый. Для меня это чрезвычайно важный фактор ценности литературы. Следовать перипетиям жизней персонажей романа было довольно увлекательно на протяжении большей части действия.

Правда, надо отметить, что описание Страны Эльфов получилось скудноватым, и из него мне как читателю оказалось затруднительно составить для себя образ Мира, гораздо более прекрасного и удивительного, чем наш (как раз наш Мир описан куда как роскошнее). Это тем более странно, что в творчестве лорда Дансени нет никакого дефицита искрометной фантазии. Но, полагаю, в данном произведении Дансени ставил иную задачу — не описывать в подробностях Мир Чудес, а показать его контакт с нашим Миром.

Но именно в контексте этого контакта, при чтении романа, начиная с VI главы, в глубине моего сознания поселились недоумение и сомнение, которые к концу книги стали доминирующим чувством.

В творчестве лорда Дансени контакты между Миром людей (нашей реальности) и Миром эльфов (точнее говоря, волшебства и чудес; или, в более широком смысле, той сферы, что описывается английским словом weird) фигурируют постоянно, и многие примеры их реализации вызывали у меня четкое ощущение «естественности», если здесь уместно это слово. Тут можно найти и эпическую драму (рассказ «Каркассон»), и гротеск («Любитель гашиша»), и сюрреализм с элементами юмора («Старое коричневое пальто»), и печаль на грани личностной трагедии («Чудесное окно»). Есть масса других удачных примеров. Но в отношении романа «Дочь короля Страны эльфов» мое мнение иное. На мой взгляд, тот образ Страны эльфов, что создал Дансени, плохо вяжется с возможностью контакта с нашим Миром — контакта в той форме, которую выбрал писатель. Процитирую важнейшую характеристику этой страны:

{{ Это правда, что в Стране Эльфов время никуда не движется, но сама последовательность событий служит вполне определенным его проявлением. В вечной красоте Страны Эльфов, дремлющей в напоенном медом воздухе, ничто не движется, не блекнет и не умирает, ничто не ищет счастья в движении или в изменении. Там живет наслаждение вечным созерцанием всегда существующей красоты, которая сияет над лужайками и лугами столь же ярко и свежо, как и в тот день, когда она была сотворена магическим заклинанием или песней. Только в том случае, если бы вся мощь ума короля-мага восстала навстречу чему-нибудь новому, тогда та же самая сила, что возложила на Страну Эльфов печать спокойствия и остановила время, ненадолго смутила бы ее спокойствие. }}

Таким образом, во главу сюжетного угла поставлена оппозиция Миров не с точки зрения чудесного / реального, а с точки зрения подвластности Времени; кстати, этот сложный философский аспект в книге еще более утяжелен какими-то невнятными рассуждениями о материи и тому подобном.

Разумеется, я ни в коей мере не отрицаю возможности контакта такого вневременного Мира с людьми — но не так, как это сформулировано лордом Дансени. А именно: он ввел в наш мир дочь короля Страны эльфов, и не просто ввел, но и соединил брачным (любовным) союзом с человеком, плодом чего стал ребенок. Как это обитатель мира, в коем нет движения и изменения (а это неизбежно означает ПОЛНОЕ отсутствие желаний и чувств), мог бы сойтись в любви с человеком? Зачем?

С другой стороны, и человек никак бы не смог надолго сойтись с таким существом — наверное, он мог бы испытать кратковременное влечение, но итог такого контакта со 100% вероятностью был бы плохим.

И тем паче я не могу себе представить, как могли бы прижиться существа из Мира Времени в Мире Вне Времени. При этом мать принцессы Страны эльфов, насколько я понял, как раз происходила из нашего Мира, и ее пребывание в Мире чудес было сопряжено с неизбывной тоской по фундаментальному принципу нашего Бытия — постоянному изменению под воздействием Времени (в итоге она умерла, так как слишком часто возвращалась в нашу сферу).

Таким образом, на интересный сюжет произведения в моем восприятии наложилось стойкое ощущение того, что все это по сути неправдоподобно (неорганично, слишком искусственно). А сущностное правдоподобие должно быть даже у фэнтезийной литературы.

В последней главе произведения Страна эльфов приходит в земную долину Эрл (несколько странно, кстати, что речь идет только о какой-то избранной территории) и поглощает ее. И картина сего феномена такова, словно люди оказались в своего рода Раю, или, точнее, Стране бессмертных блаженных (ВСЕ волшебство Страны эльфов производит впечатление исключительно благостного для людей — и это лично мне тоже показалось «слабым звеном» романа), каковая хорошо известна по многочисленным примерам древних мифологий. Но то, что прекрасно для мифологии, по-моему, плохо подходит для творчества XX века.

Хотя я не являюсь большим поклонником творчества Кларка Эштона Смита, его рассказ The Dimension of Chance (в русском переводе Алексея Черепанова — «Пространство случайности») мне весьма понравился. Основная сюжетная идея — мир, в котором не имеется никаких устойчивых закономерностей в существовании живой и неживой материи, равно как и физических и прочих естественных принципов бытия (типа гравитации). Эта идея показалась мне довольно оригинальной; что касается ее художественного выражения, то фантазия Смита всегда отличалась богатством (если не сказать — буйностью). Описание видов этого мира и существующих на нем объектов воспринимается легко и органично; сразу чувствуется, что Смит представлял себе это без всякой натужности (в стиле «тяжелая работа»), как это порой бывает с фантастами.

Недостатками я посчитал два обстоятельства. Во-первых, совершенно никчемные военные действия, которые для сюжета никакой пользы не имеют, и выглядят чуждым элементом. Во-вторых, мне не понравилось внесение в рассказ неких Повелителей, которые своим выдающимся статусом слишком похожи на богов — а мне это представляется несоответствующим жанру, в котором написано The Dimension of Chance.

В любом случае, я уверен, что чтение рассказа The Dimension of Chance доставит удовольствие большинству любителей фантастики.

«Колокол в башне» вызвал у меня изначальный интерес в связи с тем, что он был написан Лином Картером на фундаменте короткого вступительного наброска под названием «Потомок», принадлежащего перу Говарда Филлипса Лавкрафта. Само собой, мне было любопытно, каким образом Картер решил развить начальный этюд Лавкрафта. Интерес подогревало то обстоятельство, что действие (точнее сказать, место жительство главных героев) «Потомка» происходило в Лондоне, а эта великая метрополия является исключительно плодородной почвой для моей любимой литературы weird fiction. Правда, потом оказалось, что события «Колокола» Картер перенес в некое неопределенное место в провинциальной Англии. Но это я не считаю существенным недостатком.

Если выразить мое мнение насчет «Колокола в башне» в наиболее сжатой форме, то его можно свести к следующему резюме: рассказ банальный, количество прочтений не более одного.

Лиин Картер поступил, как и многие другие продолжатели Лавкрафта — взял из творчества Мэтра основные мотивы-компоненты и «слепил» воедино. Тут и тема параллельных миров (но, несмотря на параллельность, все же где-то и когда-то пересекающихся), и всякие монструозности, и знаменитая эзотерическая библиотека, включая «Некрономикон», и родовая порочность. Все это соединено посредством колдовского ритуала, в котором обобщены оккультизм, шаманизм и даже крайне неудачно приплетенная сюда тибетская буддистская школа Красных шапок (официально известная как Ньингма). Получилось, в принципе, хотя и тривиально, но довольно складно.

Главный недостаток — ненатуральная экспрессивность (лексическая, эмоциональная и проч.), которая выглядит чрезмерной и порой откровенно утомляет. У Лавкрафта эта «ужасная» экспрессивность получалась, как правило, гармоничной (наверное, потому, что она рождалась свободной творческой фантазией и грезами), а вот у большинства последователей — явно натужной, искусственной.

А достоинством «Колокола в башне» я считаю то, что Лин Картер написал произведение хотя и заурядное, но, на мой взгляд, четко выдержанное в уважительном духе по отношению к стилю и менталитету Лавкрафта. Чего не скажу про многих других писателей в сфере Мифов Ктулху, начиная с Августа Дерлета, который в рассказе «Тень в мансарде» зачем-то устами главного героя сообщил о том, что у него были добрачные сексуальные отношения с невестой. Никогда бы Лавкрафт — истинный джентльмен — такого не написал в своих книгах.

За это уважительное отношение я поставил рассказу «Колокол в башне» оценку выше средней.

Конфуций сторонился темы духов (в широком смысле ее можно назвать мистикой), но и не воспрещал другим интересоваться ей. Трудно переоценить значение духов для китайского менталитета — это хорошо заметно даже сейчас, и тем более было характерно в старые времена. Китайская литература богата произведениями, которые составляют местную weird fiction. Много ли среди них шедевров, каждый читатель решает сам. Мне, например, не слишком понравился знаменитый сборник «Описание чудесного из кабинета Ляо» кисти (использую это слово вместо «пера», так как в Срединном царстве писатели пользовались именно кистями) Пу Сунлина, в котором явный переизбыток эротических сношений с оборотнями, а также довольно грубоватого дидактизма. Иное дело — великолепные «Записки о поисках духов», написанные в IV веке от Р.Х. Гань Бао.

«Записки о поисках духов» не являются беллетристикой с точки зрения современных канонов. Они представляют собой компиляцию коротких рассказов (общим числом 464) о всяких диковинах и сверхъестественных явлениях. Эти рассказы лаконичны, но исчерпывающи; написаны простым, но не примитивным языком; лишены вульгарности; не страдают от назойливой нравоучительности (при том, что есть несколько историй, написанные в конфуцианском духе — например, о сыновней почтительности и о человечности); а жестокость хотя и есть (что неизбежно), но подана без натурализма и акцентирования. Одной из ценнейших (и одновременно курьезных) особенностей «Записок» является то, что повествования в них ведутся в серьезной обстоятельной манере, то ли реально претендующей на достоверность документа, то ли превосходно имитирующей ее. Эта манера создает интересный художественный эффект.

Некоторые истории напоминают эпизоды из древних даосских трактатов «Ле-цзы» и «Чжуан-цзы»; другие вызывают ассоциации с книгами Чарльза Гая Форта — знаменитого американского исследователя паранормального, хотя и отличаются от его подхода архаичными наивно-причудливыми интерпретациями и объяснениями.

«Записки о поисках духов» лучше всего читать понемногу (на чтение одной истории может уходить от нескольких секунд до нескольких минут), растягивая удовольствие и не утомляясь: тогда этот процесс будет сродни релаксации от чаепития (а еще предпочтительнее совмещать их) — великой традиции великой древней цивилизации, полной чудес и тайн.

В китайской литературе устойчиво выделяются так называемые «Четыре классических романа» (или «Четыре Великих Творения»). Я прочитал их в следующем порядке (который выбрал совершенно произвольно, без каких-либо конкретных соображений):

1) Роман Ло Гуаньчжуна «Троецарствие» (XIV век), который произвел впечатление своим масштабным историческим контекстом и обилием значительных героев, включая знаменитого китайского воителя Гуань Юя.

2) Роман У Чэнъэня «Путешествие на Запад» (XVI век), понравившийся мне харизматичными героями, великолепно переданным духом волшебства, приключений, странствий и опасностей.

3) Роман Цао Сюэциня (с соавторами) «Сон в красном тереме» (XVIII век), который запомнился мне обилием сведений о быте китайской аристократии, причудливой философией (основанной на даосизме и буддизме) и красивыми стихами.

Наконец, я перешел к роману Ши Найаня «Речные заводи» (примерно XV век). И поскольку мое мнение об этом произведении сложилось отрицательным, то в шутку могу заметить, что, видимо, не зря в Китае число 4 считается несчастливым, поскольку является омофоном для слова «смерть» (как «сы»), да и пишутся они отчасти похожими иероглифами — 四 и 死. В романе «Речные заводи» тема смерти представлена в высшей степени обильно.

Изначально я был настроен на чтение этой книги с большим интересом, так как меня привлекало то обстоятельство, что она стала первой в китайском жанре «уся» — этот термин связан с боевыми искусствами (каковые происходят от умения соблюдавших буддистские заповеди монахов побеждать без убийства и вообще желательно без кровопролития). Необходимо также отметить, что слово «ся» по-китайски означает «рыцарь», но вовсе не сословно-феодальном смысле, а в моральном аспекте. В словаре китайского языка, изданном при Императоре Канси в 1710-1716 годах «ся» определяется так: это тот, кто своим влиянием и своей силой пользуется для помощи другим.

Перед началом чтения романа я знал, что в нем повествуется о разбойниках, и это вызывало особый интерес, так как я хорошо осведомлен о том, что в старые времена эта категория людей часто ассоциировалась с вольным людом, у которого могли быть в широком размахе и достоинства, и недостатки. История дает много примеров того, как вольный люд активно участвовал в национально-освободительной борьбе (Запорожская Сечь, или связанные с загадочным Обществом Белого Лотоса Красные повязки в том же Китае — все это были по сути разбойники), либо мог выступать в качестве первопроходцев земель (русское казачество). На худой конец можно назвать корсаров.

Существует множество примеров благородных разбойников в народных преданиях и художественной литературе — Робин Гуд, Хон Гильдон, Дубровский и несметное число других борцов с несправедливостью и произволом сильных мира сего. Все они были защитниками слабых и угнетенных, как и утверждает китайское понятие рыцаря «ся».

Итак, я ожидал интересной, украшенной беллетрическими средствами истории о китайских разбойниках — вольном люде. Но пролог (кстати говоря, в художественном отношении — наиболее ценная часть произведения) сразу встревожил меня. В нем рассказывается о том, как некий военачальник освобождает 108 духов созвездий из-под каменной черепахи в даосском центре Лунхушань. Этот ключевой начальный эпизод можно проиллюстрировать следующей цитатой:

<...> древний предок, небесный наставник Дун Сюань, оставил после себя завет, который гласил: «В этом храме заточены тридцать шесть духов Большой Медведицы и еще семьдесят два злых духа, всего сто восемь повелителей злых духов. Они придавлены каменной плитой, на которой старинными письменами вырезаны их прозвища. Если их выпустить на волю, много будет от них зла людям».

И моя надежда прочитать роман о благородных китайских разбойниках быстро испарилась. Наоборот — Ши Найань совершенно четко нарисовал образы этих 108 разбойников как людей патологически жестоких, мстительных и злых, ищущих удовлетворения в конфликтах и насилии. Что вполне соответствует прологу.

Интересно отметить, что в «Речных заводях» можно найти немало аналогий и аллюзий с разными реальными революционными событиями, которые неизменно эксплуатировали и эксплуатируют по сей день идеи «справедливости» и прочих «добродетелей».

Непонятно, зачем стоило писать такое большое произведение о злодеях (хотя для меня осталось загадкой, как оценивал своих персонажей сам автор). На мой взгляд, в художественном плане «Речные заводи» — роман довольно посредственный. Сюжет представляет собой скудный набор шаблонов; герои-разбойники в основном безлики и схематичны, и количество их таково, что постепенно начинаешь путать большинство из них. Заметно отличаются они только степенью одиозности своих поступков; особенно это относится к психопату Ли Кую по прозвищу Черный Вихрь, который, например, не моргнув глазом, убил ребенка только для того, чтобы нужный человек оказался в стане разбойников.

Конечно, более всего выдается из общего ряда разбойников главный герой — предводитель Сун Цзян, самый отвратительный для меня персонаж: убийца в маске, выражаясь современным языком, «интеллигента». В «Речных заводях» бесчисленное множество раз говорится о том, что он олицетворяет справедливость и долг. Но я увидел, что душа этого человека пропитана пороками тщеславия и властолюбия; хотя в стратегической смекалке ему не откажешь (хорошо знакомая по ряду исторических примеров ситуация). Кстати, преступная «карьера» Сун Цзяна началась с того, что он совершил убийство и был осужден — причем убил не какого-нибудь деспотичного вельможу или вороватого чиновника, а «всего лишь» свою неверную любовницу (или наложницу, я точно не припомню).

Скажу также на тему справедливости — о том, как ее понимали разбойники Ляншаньбо: устами одного из них ясно выражена мысль о том, что, когда Император избавится от плохих сановников, мы сами станем чиновниками (в Старом Китае чиновники были собственно знатью). И это тоже прекрасно известно по истории, разве что впоследствии под лживыми лозунгами «справедливости» и прочей преступной демагогии монархов устраняли вместе с аристократией. Психопат Ли Куй, в котором можно отметить единственное положительное свойство — отсутствие лицемерия, — и вовсе отрыто предлагал (хотя и неудачно) разбойникам захватить трон и провозгласить Сун Цзяна Императором.

Действие романа сильно отягощено многочисленными жестокостями (включая убийства женщин, детей и просто безвинных людей), совершаемыми разбойниками, и совсем уж чудовищными историями о злодеях, убивавших людей и торговавших их мясом (причем об этом рассказывается так легковесно, как мы сейчас говорим о каких-нибудь драках пьяных футбольных фанатов — со снисходительно-насмешливым осуждением). Кстати, эти детоубийцы и торговцы человеческим мясом также были в рядах «защитников справедливости» под водительством Сун Цзяна.

Еще один по меньшей мере странный тип разбойников — военачальники правительственной армии, потерпевшие поражение от банды Сун Цзяна и совершенно спокойно присоединившиеся к ней. Какая тут справедливость? Какая верность? Какой долг?

Описание батальных сцен показалось мне либо слишком примитивным, либо откровенно неправдоподобным: порой складывалось впечатление, что эпизод написан ребенком невысокого развития. Абсолютно бессмысленный литературный прием — сверхъестественные способности некоторых героев, а также применение магии в боевых целях: при том, что до 51 главы роман, за небольшим исключением в виде символического пролога да волшебных туфель-скороходов одного героя, придерживается реалистического жанра.

В конце Ши Найань фиксирует картину военно-коммунистической утопии, сложившейся в стане разбойников Ляншаньбо. По этому поводу мне приходит в голову переиначивание известной фразы: избави Бог от такой утопии, а от антиутопий общество как-нибудь само избавится.

Я не берусь судить, какой смысл вложил в роман Ши Найань, и почему это произведение столь популярно в Китае (тем более странно, что оно удостоилось статуса одного из четырех великих классических романов). Но могу назвать один положительный для себя аспект в прочтении «Речных заводей». Этот роман сыграл роль своего рода оппозиции всем замечательным чертам великой древней цивилизации Китая и тем самым нанес удар по чрезмерной привязанности (или почитанию) к культуре Срединного царства в моем сознании.

В сборнике рассказов Артура Мейчена The Cosy Room («Уютная комната»), несколько произведений из которого опубликовано на русском языке издательством «Энигма», на меня произвел впечатление только «Клуб исчезнувших». Кстати, в названии присутствует игра слов — The Lost Club можно перевести как «Исчезнувший клуб». Ценностью этого рассказа является не выдающийся сюжет, которого тут не могло быть в силу хотя бы миниатюрного размера — по сути, «Клуб исчезнувших» выглядит как своего рода текстовая виньетка, или вступительный орнамент к какому-то существенному произведению. Ценность заключается в интриге, которую я позволю себе обозначить в своем отзыве, не прибегая к спойлеру.

Итак, двое молодых богатых повесы встречаются в Лондоне на улице Пикадилли и от нечего делать отправляются в некий таинственный Клуб. Завязка напоминает знаменитый «Клуб самоубийц» Стивенсона. Следующий этап продолжает эту линию — члены клуба проходят жребий, который падает на одного из них, при этом испытывающего сильное потрясение.

Далее читатель, естественно, задается вопросом — каким образом Мейчен реализует отличие от сюжета Стивенсона? Ответ простой: здесь уделом жертвы жребия является не самоубийство. И вообще не смерть — а исчезновение.

На этом интрига рассказа достигает кульминации; концовка, в которой автор делает неясным «реальное» существование загадочного Клуба, представляется мне достаточно тривиальной.

Что же касается исчезновения членов Клуба, то его, скажем так, «технология» в рассказе никак не конкретизируется. Мейчен только замечает, что члены Клуба являются людьми состоятельными и преуспевающими, из чего можно сделать вывод о том, что это исчезновение представляет для них жизненную трагедию. Какую форму имеет исчезновение? — тут читатель волен строить свои собственные фантазии.

И еще добавлю одно маленькое соображение. По итогам прочтения «Клуба исчезнувших» я задался вопросом (на стыке психологии и социологии) — интересно, какова в обществе доля тех людей, которым, если представится возможность (финансовая и проч.) исчезнуть, сочтут это для себя благом?

В творчестве англо-валлийского писателя Артура Мейчена заметно выделяются две темы — черная мистика (фольклорно-мифологическая, смешанная с дьявольщиной) и весьма «плотная» (или «густая») религиозность (старое кельтское христианство). Роман «Холм грез» к моей читательской радости не впадает ни в одну из этих тем. Он написан в жанре, упрощенно формулируя, психологической драмы. Этот жанр всегда вызывает у меня настороженное отношение, но «Холм грез» считаю одним из лучших его образцов.

В этом романе Артуру Мейчену удалось главное — создать главного героя, которому я сочувствовал и сопереживал на всем протяжении книги. Этот герой — Луциан Тейлор (нарочито «говорящее» имя и банальная фамилия) — получился у Мейчена настолько выразительным и оригинальным, что я даже возьму на себя смелость поставить его (во всяком случае, в своем личном восприятии) в один ряд с такими выдающимися фигурами мировой литературы, как Гамлет и Печорин. И это при том, что Мейчен в образе Луциана не прибегает к каким-то экстраординарным художественным приемам: жизнь его героя внешне отнюдь не богата событиями.

Вообще, сюжет «Холма грез» (кстати говоря, прекрасно сконструированный, в отличие от некоторых других крупных произведений Мейчена) не отличается чрезмерной внешней экстравагантностью, но при этом совсем не прост. В нем есть место и низвержению мятущейся души в бездну, и полету элегической фантазии, и эросу (как возвышенному, так и макабрическому), и проницательным социальным наблюдениям, и острым антропологическим выводам. Здесь погруженная в дуализм Света и Тьмы творческая игра воображения (на грани и за гранью безумия) соседствует и неразрывно сплетается с т.н. «суровой правдой жизнью» (под этим термином на деле скрываются уродство и пошлость мира).

Сложность «Холма грез» усилена за счет использования Мейченом особого «шифра», который заключается, например, в символизме предметов и имен. О многом я понятия не имею, кое-что удалось узнать благодаря замечательному предисловию «Алхимическая тинктура Артура Мейчена» Ю.Н. Стефанова и А.В. Нестерова (в книге издательства «Энигма»). Яблоки, которыми угощает Луциана фермерская дочь Энни Морган — отсылка к яблокам Аваллона и Гесперид. Морган наводит на мысль о фее Моргане и ирландской богине Морриган (одной из ипостасей которой были сексуальность и плодовитость). Имя Энни — это богиня Анна из бретонских легенд, повелительница народа мертвых анаон (а у валлийцев потусторонний мир называется Аннон).

И еще хочу обратить внимание на значимость описаний природных и городских (лондонских) ландшафтов. Это не просто изобразительная удача Артура Мейчена (хотя и это тоже стóит высоко оценить), но принципиально важное сюжетное обстоятельство, один из ключей к восприятию читателем психологии главного героя.

Желание прочесть роман «Сон в красном тереме» возникло у меня по трем причинам. Во-первых, вызвало любопытство название, в котором фигурирует слово «сон», что для меня всегда предполагает нечто привлекательное. Во-вторых, этот роман называют энциклопедией старого Китая, а я имею большой интерес к культуре и цивилизации этой страны. И, в-третьих, некоторое время назад я посетил в Пекине парк Дагуаньюань («Сад роскошных зрелищ»), который является декорацией к телеэкранизации «Сна в красном тереме» и произвел на меня большое впечатление.

А в итоге от прочтения огромного (по грубой прикидке — порядка ста часов аудиозаписи) произведения я извлек для себя немного. Энциклопедией старого Китая этот роман действительно можно считать (тут только персонажей несколько сотен, причем весьма разнообразных, включая и аристократов, и Сына Неба, и монахов, и нищих), но «Сон в красном тереме» подчеркнуто сосредоточен преимущественно на показе бытовой стороны жизни. На мой взгляд, Цао Сюэцинь задумал свое произведение как своего рода полемику с предыдущей классической китайской литературой (например, с такими фундаментальными романами, как «Троецарствие», «Путешествие на Запад» и «Речные заводи»). Там героями были воины, государственные деятели, мудрецы, путешественники — и все сплошь мужчины. В «Соне в красном тереме» нет ни одного персонажа, которого можно было бы посчитать мало-мальски выдающейся личностью, и к тому же большинство главных действующих лиц — это женщины и девушки из аристократической семьи Цзя и их служанки. Все персонажи просто живут самой обыденной жизнью; причем, если говорить о мужчинах, то в основном жизнью непорядочной.

Что же касается главного персонажа по имени Баоюй, то он являет собой неприкрытую насмешку над понятием «герой». Хотя он родился с чудесной яшмой во рту, вся его дальнейшая жизнь есть то, что я бы определил как «выразительная ничтожность» (о чем постоянно сокрушается его отец — классический конфуцианский чиновник). Баоюй не прилежен в учебе, не настроен на карьеру чиновника, не интересуется основополагающими книгами, а увлечен только стихосложением да времяпровождением с девушками — при этом лишь в одном случае (еще в ранней части книги) открыто обозначена сексуальная связь Баоюя с его главной служанкой, а все остальные формы оного времяпровождения не конкретизируются. В конце романа авторы последней трети книги дают понять, что это времяпровождение Баоюя с девушками было по большей части именно сексуальным.

Кстати говоря, эротизм пронизывает роман «Сон в красном тереме», каламбурно выражаясь, красной нитью. Но мне не понравилось не это обстоятельство (в конце концов, эротика тут представлена хотя и вполне открыто, но очень деликатно, чего не скажешь о многих произведениях современной литературы, погрязшей в брутальном сексуальном натурализме). Мне не понравились странные спекуляции на тему отношения и соотношения полов; этой темы я всегда стараюсь избегать.

Для меня совершенно непонятной осталась идея, согласно которой в романе представлено что-то вроде противопоставления двух семей, олицетворяющих два жизненных пути — Цзя и Чжэнь. Эти слова фонетически соответствуют понятиям «ложь» и «истина». Но при этом семье Цзя уделено, по-моему, 99% объема романа. Зачем там введены Чжэни (один из которых стал даосским монахом-отшельником), я совсем не уловил. Самой странной была фигура другого Баоюя, из семьи Чжэнь, который является точной внешней копией главного героя — Баоюя из семьи Цзя. Но незадолго перед концом романа во время их первой и единственной очной встречи главный Баоюй убеждается в том, что «дубликат» совершенно не разделяет его мировоззрение. В чем смысл этого нескладного сюжетного хода, я не представляю.

Вообще надо отметить, что роман изобилует нестыковками, какими-то сюжетными изгибами и тупиковыми ветвями, да вдобавок еще и является компоновкой текстов, написанных разными людьми.

В общем, из всего показа китайской жизни той эпохи в романе мне понравились только два мотива — многочисленные поэтические упражнения и состязания (это есть только в первых 2/3 книги, написанной собственно Цао Сюэцинем) и игры. Все остальное проходило по моему сознанию в основном каким-то тягучим блеклым потоком, на котором сложно сосредоточиться. А решение автором последней трети романа активизировать события привело только к «взмучиванию» этого потока, но никак не к повышению степени интересности и драматизма. Даже уход Цзя Баоюя в хэшаны (так в Китае называли бродячих буддистских монахов) изображен невзрачно, едва ли не вскользь — при том, что это кульминация сюжета.

Однако в блеклом потоке все же есть несколько ярких вспышек, о двух из которых я вкратце поведаю.

Первая вспышка хотя и очень маленькая, но не могла не привлечь моего внимания. Поразительно то, что у Баоюя есть зимний плащ, сотканный из павлиньего пуха и расшитый золотыми нитями… в России, русским портным. Хотя это очень мелкая деталь, но нельзя не отметить того, что Россия является единственной страной за пределами Срединного царства, упомянутой в романе. Воистину, для иноземцев Россия была страной-загадкой, и беру на себя смелость домыслить, что автор «Сна в красном тереме» придал своему главному герою —человеку не от мира сего — вещь именно из этой загадочной северной страны, хотя это выглядит абсолютно нереальным.

Вторая вспышка более обстоятельна и имеет ярко выраженный аллегорический характер. Один из мужских персонажей третьего плана воспылал плотской страстью к одной из героинь-красавиц. Та обвела его вокруг пальца, в результате чего он оказался заперт на ночь в холодном помещении и заболел. К больному неудачнику позднее явился бродячий юродивый даос, который дал ему волшебное двустороннее зеркало. Смотря в одну сторону, человек видел скелета. В другую — объект своей страсти в самом соблазнительном виде. Этот персонаж не захотел смотреть на скелета, и в итоге, так сказать, сгорел от захлестнувшей его страсти. То есть умер от истощения. По-моему, хороший урок для нынешней цивилизации, помешавшейся на внешней привлекательности.

Стóит заметить, что красота героинь «Сна в красном тереме» стала классическим понятием в Китае, обозначаемым метафорой «Двенадцать шпилек из Цзиньлина». Для меня этот топоним остался не вполне ясным; в древности такое название носил Нанкин, но действие романа происходит не в этом городе (он в книге четко назван именно Нанкином), а в месте, обозначаемым только термином «столица» (которая, по-моему, комбинирует в себе черты разных столиц Китая — в основном Пекина). Я могу предположить, что Цзиньлин — это название фиктивного места происхождения семьи Цзя, которое имеет символическое значение: Цзиньлин (金陵) по-китайски «золотая гробница».

Резюме: роман «Сон в красном тереме» могу рекомендовать тем, кто интересуется Китаем и настроен на долгое неспешное чтение, не рассчитывая на выдающиеся литературные открытия. И советую в процессе чтения время от времени задумываться над смыслом фразы, написанной на большой каменной арке с заголовком «Беспредельная страна грез»:

Когда за правду выдается ложь, —

тогда за ложь и правда выдается,

Когда ничто трактуется как нечто —

тогда и нечто — то же, что ничто!

Рассказ «The Warder of Knowledge» (означает «Страж [Хранитель] знания») малоизвестного писателя Ричарда Сирайта для времени своего написания (1930-е годы), наверное, представлял читателям довольно свежую идею. Сейчас, под спудом гигантского объема накопившихся произведений в русле «Мифов Ктулху», в нем трудно разглядеть что-то оригинальное. Сюжет очень прост — в слое древней породы найдены таблички с текстами, написанными на неведомом древнем языке. Эти тексты, успешно переведенные главным героем, позволили ему вызвать некое могущественное существо, которое дает ему возможность созерцать историю Земли от зарождения планеты до ее гибели. Финал, конечно, полностью предсказуем, так как очевидна идея о том, что «за все надо платить».

Рассказ написан неплохо, хотя Сирайта никак не назовешь талантливым автором. Особых художественных изысков тут нет и в помине. В сюжете больше всего вызывает недоумение одно обстоятельство: как главный герой по иероглифам (которые автором зачем-то связаны с амхарским и арабским письмом, при том что эти письменности являются довольно молодыми даже по меркам известной нам истории человечества) мог хотя бы отдаленно распознать звучание слов языка, который не имел к людям никакого отношения, появившись на свет за многие миллионы лет до них?

Резюме: рассказ рассчитан на однократное прочтение в течение 10-15 минут; круг читателей — наиболее заинтересованные поклонники Мифов Ктулху, стремящиеся прочесть в этом жанре как можно больше. Кроме того, ценность рассказа можно усмотреть в том, что в нем присутствуют (но не впервые в творчестве Сирайта) «Эльтдаунские фрагменты» (Eltdown Shards), которые впоследствии позаимствовал переписывавшийся с Сирайтом Г.Ф. Лавкрафт — на русском языке в опубликованных переводах трактуются как «Эльтдаунские таблички».

Прочтение романа Итало Кальвино «Невидимые города» было для меня весьма увлекательным времяпровождением, хотя не могу сказать, что намерен обратиться к нему еще раз в скором будущем.

Мне очень нравятся такие бессюжетные, во многом абстрактные фантазии, представленные в форме отдельных маленьких повествований (можно назвать их заметками) с явным налетом сюрреализма. Причем, что я нахожу особенно ценным, фантазия Кальвино «укладывается» в гармоничный диапазон оригинальности — практически ни одна из заметок не опускается до уровня скучности, и ни одна не взлетает до чрезмерной эксцентричности.

Самым любимым городом я посчитал Теодору (один из последних в романе), жители которой на протяжении многих поколений боролись со всякой вредной живностью — крысами, змеями, мухами и т.п. И когда они добились окончательного успеха, полностью истребив все живые существа в своем городе, на них хлынула новая напасть — из книг и скульптур появились драконы, химеры, гидры и прочие мифологические бестии… Очень красивая фантазия!

К немногочисленным, но существенным недостаткам романа я отнесу, во-первых, тяжеловатый язык (может, это отчасти из-за перевода); во-вторых, мне показалось, что городам не вполне хватает «оживленности», вследствие чего эффект собственного присутствия в описываемых местах реализуется не на 100%. Возможно, стоило бы использовать каких-то персонажей. Таковые в романе есть, но только в качестве рассказчика и слушателя — это Марко Поло и монгольский Хан Хубилай (разумеется, это художественные фикции, что не только не отменяет, но усиливает ценность их присутствия в книге). Диалоги придуманных Итало Кальвино великого Путешественника и великого Государя великолепно украшают произведение, и мне думается, что было бы лучше придать им большее участие.

Вот и закончилось мое утомительное и интересное Путешествие на Запад, в связи с чем я испытал и облегчение, и грусть. А в качестве преамбулы к отзыву отмечу, что моя оценка «10» роману «Путешествие на Запад» чисто номинальная. Я поставил ее только для того, чтобы получить возможность поучаствовать в классификации книги. А оценка? — в данном случае она не имеет никакого значения. Есть грандиозные литературные произведения, определяющие то, что называется «культурным кодом» целой цивилизации на протяжении веков (например, «Илиада», «Дон Кихот», «Евгений Онегин»); применять к ним свои индивидуальные оценки, по-моему, просто бессмысленно.

Признаюсь, чтение «Путешествия на Запад» далось мне с немалым трудом. Причинами тому служат и специфические особенности китайского литературного стиля, и нюансы перевода (у меня есть ряд претензий к переводу, особенно слов, имеющих отношение к буддизму — я еще могу принять вариант «бодисаттва», а не «бодхисаттва», но написание имени первого патриарха чань-буддизма «Бодидарма» вместо устойчиво принятого «Бодхидхарма» меня порядком покоробило). Наконец, объем романа оказался для меня столь велик, что, к сожалению, восприятие текста местами заметно ухудшалось.

Начну собственно отзыв «Путешествии на Запад» с недостатков. В отзыве считаю нужным указать два таковых. Первый — очень неприятный — недостаток заключается в брутальном натурализме некоторых сцен насилия. Насилия тут вообще очень много, но по большей части в «умеренном» (точнее говоря, сказочном) исполнении; но есть эпизоды откровенно отвратительные — например, некто получает от героя сильный удар по голове, и у него (прошу прощения за подробности) вылетают зубы и мозги. Также меня раздражали фразы про «кровавые ошметки» и т.п. Во-вторых — и этот недостаток оказался для меня непривычен — в романе очень (!!) много рассказов-повторов. Поясню на примере: происходит некое событие, в котором участвует герой; затем он встречается с другими персонажами и весьма подробно рассказывает о происшедшем. Это еще можно понять, когда между событием и рассказом о нем проходит много времени; но порой это случается в одной главе и, более того, в соседних абзацах. Я не представляю, насколько этот странный литературный прием увеличил объем произведения. Его можно считать оправданным для традиции устного народного исполнения; но в переводе-тексте, по-моему, следовало бы сильно сократить такие повторы.

В отзыве хочу также упомянуть о том, что можно назвать несбывшимися ожиданиями (что, однако, не определю как недостаток). Не имея почти никакого предварительного представления о романе, я ожидал двух вещей.

Во-первых, углубленного внимания автора к географии путешествия (казалось бы, из названия это должно было логично следовать). География тут, конечно, есть, только по большей части вымышленная и довольно абстрактная. Из реальных географических объектов (помимо, конечно, Срединного государства) называются только тогдашняя столица Китая Чанъань (ныне Сиань) и страна Шравасти (на самом деле это не страна, а древности индийский город в пригималайской части долины реки Ганг; причем в эпоху реального путешествия монаха Сюаньцзана он пребывал в запустении, о чем уже сообщал двумя веками ранее путешествовавший из Китая в Индию монах Фасянь). Кроме того, по косвенному признаку (упоминание ламаистского монастыря) можно предположить, что речь идет о Тибете (в котором, кстати, реальный Сюаньцзан не был). Названия многих стран в русском тексте приведены с переводом и носят условный или говорящий характер: например, Страна Искоренения (впоследствии — Почитания) Учения Будды. Во-вторых, я весьма наивно ожидал раскрытия темы буддистского учения. Эта тема, конечно, присутствует (надо заметить, в довольно пространной форме). Но по итогам прочтения мне стало ясно, что малое присутствие собственно религиозной темы в романе — совершенно точно к лучшему. Видимо, художественная литература и религии плохо совместимы друг с другом. И концовка «Путешествия на Запад», в которой герои достигают религиозной благодати, в художественном плане не выглядит увлекательно.

И еще на тему религий и учений добавлю то любопытное обстоятельство, что в романе неоднократно встречаются удивившие меня выпады против даосизма. Представлены они, правда, не в прямой форме, а таким образом, что некоторые оборотни, с которыми борются главные герои, имеют вид даосов (а в главе 64 представлен даже небольшой диспут Сюаньцзана с оборотнями, излагающими явно даосские идеи). Я воспринял этот аспект, исходя из того, что ко времени У Чэнъэня даосизм далеко отошел от блестящей игры мысли Лао-цзы, Ле-цзы и Чжуан-цзы, скатившись к тяжеловесному культу и кропотливым сомнительного толка занятиям алхимией и магией.

Собственно говоря, именно тема исполненной волшебства и чудес борьбы с оборотнями является сквозной нитью Путешествия на Запад Сюаньцзана и трех его сверхъестественных учеников. Оборотней тут великое множество, и опирающаяся на китайский фольклор фантазия автора намного превосходит европейских вервольфов. Есть даже деревья-оборотни (якобы даосы), ну а самым удивительным для меня был оборотень Нефритовый заяц (юйту), который в китайской мифологии живет на Луне и толчет в ступе порошок для эликсира бессмертия. Большинство оборотней желает съесть Сюаньцзана, некоторые — соблазнить его: то есть, иначе говоря, хотят завладеть его телом, духом и силой Ян.

Тема оборотней наводит на мысль о том, что смыслом борьбы является отделение Истинного от Ложного. Но наиболее интересное в этой теме то, что ученики Сюаньцзана — сами, по сути, оборотни. И, значит, бороться с ложным им предстоит не только вовне, но и внутри. Эти ученики Сюаньцзана — существа в высшей степени примечательные: Сунь Укун — обезьяна-чародей; Чжу Бацзе — свино-человек с большим рылом и огромными ушами; Ша Сэн — верзила с темным лицом. Все главные герои (особенно Чжу Бацзе), включая самого Сюаньцзана, полны многих пороков, и, пожалуй, именно благодаря этому воспринимаются не только как живые, но и с симпатией.

Теперь скажу о существенных достоинствах романа «Путешествие на Запад». Для человека, увлекающегося китайской культурой (коим я являюсь) это произведение — бездонный кладезь интересных сведений. Меня больше всего заинтересовала китайская мифическая (с элементами даосизма и буддизма) картина Небесного мироустройства, которая представляет собой диковинную государственно-бюрократическую систему под властью Нефритового Императора. Показана эта картина, конечно, с глубоким почтением, но и не без юмора и иронии, что, на мой взгляд, является очень ценным мотивом в творчестве У Чэнъэня. Не откажу себе в удовольствии привести пример иронии над бюрократизмом: Нефритовый Император отдает приказ дракону пролить в некоей местности дождь определенного объема, а также еще 42 капли. Не больше, не меньше!

Отмечу также важную, на мой взгляд, идею о том, как добро может оборачиваться злом (она представлена в главах 96 и 97), что соответствует представлениям Восточных Учений.

И еще мне пришлись по душе многочисленные стихотворные описания природных пейзажей, храмов, городов, героев и героинь, пиров, битв и прочих атрибутов романа. Больше всего мне полюбился представленной в главе 10 диалог (в прозе и стихах) двух друзей — рыбака и дровосека, в котором излагается (кстати, без всяких религиозных умствований) простая и мудрая правда жизни. Приведу цитату (с чего начинается дружеский диалог-спор): «Дорогой брат Ли, — молвил Чжан Шао, — мне кажется, что люди, которые гонятся за славой и выгодой, только губят себя. Ведь получить высокий титул — все равно что с закрытыми глазами броситься в объятия тигра, а уж принять чьи либо благодеяния не лучше, чем положить змею в собственный рукав. Как вспомнишь обо всем этом, так и подумаешь, что лучше нашего с тобой привольного житья нет. Мы живем среди гор, на берегу реки, можем любоваться красотами природы и гулять, когда нам вздумается, мы довольствуемся своей скромной участью: чем богаты, тем и рады».

Рассказ Томаса Оуэна «Кладбище в Бернкастеле» подкупил меня не столько сюжетом (сам по себе он меня не особо заинтересовал, так как я всегда испытывал недоуменно-скептическое отношение к теме экзорцизма), сколько тем, что его главным героем является один из моих самых любимых писателей — великий мастер weird fiction Жан Рэй. Кстати, рассказ опубликован в мае 1964 года, а Рэй умер в сентябре — наверное, в этом есть какая-то связь. И определенно могу сказать, что для писателя нет лучшего способа выражения уважительных чувств к другу, чем сделать его героем пусть небольшого, но весьма яркого и увлекательного произведения. Каким уж был Жан Рэй в так называемой «реальности» — совершенно неважно; в рассказе «Кладбище в Бернкастеле» он показан в полном соответствии с его творчеством: авантюрист и эрудит, всегда одновременно невозмутимый и пытливый, чувствующий себя в своей тарелке и на кладбище подле могилы вампира, и в монастыре, свободно общающийся и с профессором математики, и с монахом-францисканцем. Человек, органично пребывающий и в нашем мире с его развлечениями (типа вина и виски), и в мире инфернальном.

Понравился мне также выбор локации для этого «атмосферного» рассказа — старинные немецкие города в долине Рейна и Мозель. Правда, не могу не посетовать на то, что в русском переводе Евгения Головина (при всем моем уважении к нему, позволю себе критику) название города Трира почему-то приведено в каком-то странном псевдолатинском варианте «Тревер».

Считаю рассказ «Кладбище в Бернкастеле» лучшим в сборнике «Дагиды» издательства «Гарфанг».

Рассказ Томаса Оуэна «Отец и дочь» по стилю и тональности резко выделяется в сборнике «Дагиды» издательства «Гарфанг». Стиль — жесткий, местами агрессивный; тональность — в высокой степени экспрессивная и эмоциональная. Конечно, как и все прочие произведения в этом сборнике, данный рассказ придерживается жанра мистики; но, в отличие от большинства других, он представляет собой не спокойное вечернее чтиво ради развлечения. Здесь читатель встречает ту самую Черную Метафору, которую великолепно сформулировал Евгений Головин. И хотя в рассказе Оуэна Метафора достаточно ясна и предсказуема, от этого ее пронзительность ничуть не меньше. Мы видим Черную Метафору чувства гнева и злобы и Черную Метафору слова (это слово «сука», которое в основном употребляется людьми в переносном смысле и в контексте оскорбительном и человеконенавистническом). Обе они, сплетаясь, преображаются в конфликт человека (отца) и собаки (дочери), который приводит, как нетрудно предсказать, к смерти одной из сторон. Тягостное впечатление усиливается присутствующим в рассказе социальным фоном.

Рассказ Томаса Оуэна «Сострадание к призракам», который идет под №5 в сборнике «Дагиды» издательства «Гарфанг», оказался первым, что пришелся мне по вкусу. Справедливости ради нельзя не отметить, что это маленькое и довольно бесхитростное произведение относится к категории одноразового чтива; но, тем не менее, хотя бы один раз оно вызвало интерес и доставило удовольствие. В необъятном море литературы это заслуживает внимания.

Больше всего в рассказе мне понравилась красивая органичная связь между макабрическим антуражем, представленным склепом, и концовкой, исполненной романтической страсти и грусти. Кстати говоря, перейдя к описанию склепа, я поначалу насторожился, ибо достойными лучшего применения «усилиями» многочисленных подельщиков от хоррора этот объект оказался давно опошлен самым прискорбным образом. Но Оуэн выстроил описание склепа мастерски, изумительно и безупречно сочетая классический (можно сказать, джентльменский) художественный стиль с истинно жутковатым налетом.

К счастью, за описанием склепа не последовало никакой «мертвечины» и прочего дурновкусия. Развязка, конечно, вполне предсказуемая (по предыдущим рассказам сборника я уже понял, что надо готовиться к призракам во плоти), но здесь это меня полностью устроило. Финал получился по-настоящему проникновенным, пробуждающим сильное впечатление и глубокие эмоции.

Рассказ Томаса Оуэна «Девушка дождя» (им начинается сборник «Дагиды») вызвал у меня смешанные чувства и впечатления, которые можно упрощенно резюмировать словом «недоумение». Жанр произведения — классическая (я бы даже сказал — академическая) мистика, корнями отчетливо уходящая в школу (преимущественно английскую) второй половины XIX века. Здесь присутствует и великолепный отточенный стиль изложения (для меня это очень важно и ценно), и замечательный антураж в виде хмурого волнующегося моря, проливного дождя и заброшенного дома, на фоне которых главный герой встречает таинственную и весьма странную незнакомку. Концовка, в принципе, предсказуемая и с точки зрения читателя XXI столетия довольно тривиальная — что я в данном случае не считаю недостатком, так как мой читательский опыт давно показал, что в жанре мистики такого рода финал лучше нелепо-вычурных фантазий.

А вот чего тут нет — так это собственно сюжетного «тела», которое бы связывало интригующую завязку с концовкой; из-за чего, кстати, эта концовка воспринимается не особо интересной. Рассказ, увы, слишком короткий, и по этой причине степень его увлекательности невелика. Хотя есть примеры еще более коротких рассказов, которые воспринимаются шедеврами, но этот эффект возникает за счет глубоких экстраординарных идей, образов и эмоций. В «Девушке дождя» этого нет. Поэтому по итогам прочтения не ощущаешь, что «проникся» этим произведением.

Могу квалифицировать этот рассказ как однократное легкое чтиво в течение 15-20 минут. Оценка «7» с моей стороны несколько завышенная из уважения к дружбе Томаса Оуэна с одним из моих литературных кумиров — Жаном Рэем.

Начну с того, что я поставил «Троецарствию» оценку 5, то есть относительно низкую. Причин тому много. Во-первых, роман в значительной мере является нехудожественным, и смешение лапидарного стиля летописи с некоторыми (довольно слабыми) чертами художественности выглядит неорганично. Во-вторых, автор очень пристрастен, что неуместно для взгляда на конфликт между разными частями одной страны и одного народа, тем более спустя почти 11 веков. Эта пристрастность к тому же приводит к очень упрощенному представлению о тогдашних реалиях Китая. Например, полководец и политик Цао Цао — основатель царства Вэй — очернен автором романа; при этом Ло Гуаньчжун совершенно не упоминает о весьма толковой хозяйственной (и довольно гуманной по тогдашним меркам) деятельности Цао Цао, благодаря которой его царство являлось самым крепким государственным образованием эпохи Троецарствия и в итоге (уже при последователях Цао Цао) поглотило своих соперников. В-третьих, сюжет произведения очень скудный и представляет собой по большей части набор повторяющихся сцен битв (при том, кстати, что некоторое их число в прослушанном мной варианте перевода опущено). В-четвертых, брутальность действия временами утомляет и угнетает: чего стоят только сотни (я не преувеличиваю) раз встречающиеся речевые обороты про обезглавливание. В-пятых, крайне неудачным приемом является использование некоторых элементов мистики. Понятно, что китайцы (все, от нищего до Императора) очень склонны к архаичной вере в духов и гадание. Но, на мой взгляд, элементы мистики реализованы Ло Гуаньчжуном предельно слабо, не вызывают никакого интереса и воспринимаются удручающе.

Кроме того, недоумение вызывает то, что в «Троецарствии» автор легко оперирует армиями численностью в сотни тысяч человек, и даже упоминается число миллион (!!!). Конечно, это преувеличение, и очевидно, что в ту эпоху большинство «воинов» были наспех мобилизованным сбродом практически без вооружения; естественно, эти люди при первой же возможности сбегали. Реально сражались отряды профессиональных воинов числом максимум в несколько тысяч. А вообще многие битвы представляли всего лишь архаичный поединок командиров противоборствующих отрядов. Если командир одного из них побеждал, то весь отряд второго мог сразу покинуть поле боя.

Из интересного по существу я могу назвать то, что именно в «Троецарствии» описан полководец Гуань Юй — культовый персонаж китайской истории. Культовый в прямом смысле, ибо впоследствии он был официально обожествлен как бог войны под именем Гуань-ди, и его храмы и статуи можно в большом количестве встретить в Китае. Замечу, кстати, что в статье в русскоязычной Википедии Гуань Юя крайне неудачно сравнивают с Робин Гудом, для чего нет ни малейших оснований. Робин Гуда в Англии (и вообще в западной культуре) чтят за защиту слабых, благородство и справедливость, а Гуань Юя в Китае чтят за силу и верность. Последнее я хочу особо подчеркнуть, так как в Китае эта добродетель, хотя и почитается, конечно, но при этом, если судить по роману «Троецарствие», занимает, скажем так, боковое место в тамошнем менталитете. С этим следует сравнить то центральное место, которое занимало понятие Fides в римском менталитете (впоследствии перешедшее в европейский рыцарский кодекс). В «Троецарствии» огромное число персонажей совершенно спокойно переходит вражескую сторону (некоторые не по разу) — исходя из простого соображения, что враг сейчас сильнее, и надо спасать свою жизнь.

Также любопытна фигура Чжугэ Ляна, являвшегося военным советником правителя одного из Трех Царств (Шу) — Лю Бэя (который в пристрастной трактовке Ло Гуаньчжуна является одним из лучших персонажей эпохи). Он выступает как олицетворение мудрости, опыта, военной хитрости и изобретательности. Его реальные военные победы приукрашены и романтизированы, так как автором романа использовались не только исторические, но и фольклорно-легендарные источники. Особенно интересно многократное акцентирование Ло Гуаньчжуном внимания на том факте, что Чжугэ Лян был даосом (в романе даосы окружены буквально сверхчеловеческим ореолом мудрости, и некоторые совершают чудеса — что, как я уже говорил, выглядит неудачными вставками). Это обстоятельство хорошо иллюстрирует существенную эволюцию даосизма. Такие древние трактаты, как «Чжуан-цзы» и «Ле-цзы», содержат массу антисоциальных и антигосударственных пассажей (что касается «Дао Дэ цзин», то эта приписываемая Лао-цзы книга, на мой взгляд, вообще находится за пределом социума). Но уже во II веке от Р.Х. появляются школа и трактат «Хуайнань-цзы», которые представляют собой сплетение даосских, конфуцианских и легистских концепций. Так что нет ничего удивительно в том, что даос Чжугэ Лян, живший в конце II — начале III веков, служил советником государя.

Повесть Жерара де Нерваля «История халифа Хакима» с первых страниц покорила мое читательское сердце. Во-первых, она написана очень красивым языком, гармонично сочетающим в себе классический и романтический стили. Во-вторых, под стать языку (то есть форме) и содержание. В повести представлены (само собой, нет никакого смысла разбирать историческую достоверность этого представления) некоторые аспекты жизни Хакима, шестого халифа династии Фатимидов, правившего в Каире в конце X — начале XI века (в произведении речь идет о последнем периоде его царствования). Халиф Хаким был весьма примечательной эксцентричной личностью, занимался реформами и уж точно не был обычным ортодоксальным верующим — в частности, ему приписывают самообожествление, каковой «факт» присутствует и в повести Нерваля. Он особо почитаем у низаритов и друзов.

К чудесному колориту жизни Каира и (мягко говоря) «странностям» Хакима Нерваль примешивает тему гашиша, и он играет здесь не просто роль пикантного художественного средства. Это своего рода «мостик» от жизни Хакима к тем самым низаритам, которые через 69 лет после смерти (точнее, загадочного исчезновения) халифа основали в Персии свое государство и которые некоторое время спустя получили ставшее всемирно известным зловещее прозвище ассасинов…

Меня, как, полагаю, и многих других читателей этого романа, к прочтению подвиг знаменитый фильм Дэнни Бойла. Но я не буду сравнивать эти два произведения, представляющих разные сферы искусства. Скажу лишь, что книга и фильм очень отличаются — по содержанию, структуре, стилю, духу. Поэтому не стóит ждать от книги того же, что было получено от фильма. Хотя бы потому, что фильм по своему формату рассчитан на достаточно широкую аудиторию.

Приступив к чтению, я, признаться, на первых же страницах обомлел. Мне раньше никогда не доводилось встречать в литературе такого обилия сквернословия — обсценная лексика занимает тут очень заметную долю, не говоря уж о тональности текста. Впрочем, именно в силу этого обилия мат в скором времени перестал обращать на себя пристальное внимание. К тому же он исходит от людей, которые сами себя считают, по сути, социальным дном — и, напротив, очень странно и особенно гнусно сквернословие выглядит в устах людей, претендующих на «нормальное» или даже «элитное» положение в обществе, и к тому же тратящих много времени и сил на свое внешнее «самосовершенствование» (в фитнес-клубах и салонах красоты).

Содержание романа представляет собой набор не слишком тесно связанных частей (в основном довольно коротких). Сюжетным разнообразием оно не блещет; преимущественно все сводится к тем или иным формам грязи. Поначалу это производит впечатление, но оно быстро теряет остроту. Некоторый интерес представляют рассуждения Марка Рентона (главного героя) — во всяком случае, аналогия (и одновременно противопоставление) наркотической и социальной зависимостей показалась мне примечательной и, в принципе, верной. Впрочем, я не вижу смысла придавать большое значение этим умствованиям, «обосновывающим» (я специально заключил это слово в кавычки, поскольку, на мой взгляд, сам Рентон относился к этим своим рассуждениям без всякой серьезности) самоуничтожение человека [я придаю гораздо большее значение обоснованиям — тут уже без кавычек — массового социального насилия, а таких способов обоснования человечество придумало немало: культы, патриотизм, идеологии, etc].

Главным же, что вызвало у меня интерес при чтении этой довольно большой и мутной книги, был поиск ответа на вопрос — что кроется в ее названии. Я имею в виду оригинал, а не русский издательский вариант «На игле» (он вполне прозрачен — не только буквальной трактовкой про наркотики, но и в более широком аллегорическом смысле). О каком «наблюдении поездов» идет речь [кстати, можно усмотреть также игру слов, вольно интерпретируя значение слова trainspotting примерно как «череда позора»]?

Любопытно, что даже в главке, которая называется «Глазея на поезда на Центральном вокзале Лейта», нет никакого наблюдения за поездами — ее ключевое действие происходит на старом Центральном вокзале, который подготовлен к сносу и пустует. Может быть, поезд является метафорой некоей жизни в высоком смысле — жизни, которую герои не только не проживают, но даже не видят как реальность, а только лишь в своих фантазиях (в том числе галлюциногенных)?

И только ли к героям сего произведения относится это мнимое глазение на призрачные поезда-жизни?

Сразу оговорюсь, что оценку я поставил скорее снятому по этому произведению фильму (в котором тон задает гениальная игра Джонни Деппа и Бенисио дель Торо; два балла я отнял за излишнюю затянутость), нежели самому роману. Что касается книги, то в ее отношении у меня в сознании не сложилось четкой формулы, которая бы рассчитывала конкретное значение оценки. С одной (отрицательной) стороны — в ней обильно присутствует сквернословие (которое мне очень не по душе), а сюжет для моего восприятия слишком дикий и представляет собой хаотичный набор дерганых эпизодов, по большей части либо невнятных, либо непостижимо гротескных (что, впрочем, вполне соответствует тематике романа). С другой стороны — главной ценностью «Страха и отвращения» является фигура Рауля Дюка, то есть самого автора — Хантера Томпсона. Человека с огромной харизмой, выдающимся интеллектом, оригинальным мировоззрением и невероятной жизненной энергией. И если сюжет романа не произвел на меня особого впечатления, то тем более пристального внимания заслужили острые и замечательные наблюдения и размышления Томпсона об американской жизни той эпохи: я бы даже сформулировал — об Американском Бытии. Как ни относись к мировоззрению Томпсона, для меня является очевидным и непреложным тот факт, что он был Личностью. И присутствие в книге этой Личности, безусловно, является тем обстоятельством, которое сделало ее обязательным для моего прочтения и оставило в душе глубокий яркий след.

Роман Клода Фаррера «Дым опиума» произвел на меня грандиозное фантасмагорическое впечатление. Это произведение состоит из 17 новелл, которые связаны между собой только общей темой, которую можно, во-первых, (и довольно условно) определить собственно заголовком. А, во-вторых, можно определить по существу — все новеллы повествуют о «необычных» (этот термин, конечно, бездарно примитивен в данном контексте) состояниях сознания. Опиум здесь служит «техническим» средством, имеющим в большей степени художественное значение. Дело в том, что в те времена (XIX — начало XX века) к наркотикам отношение было совсем не таким, как сейчас. Понимание их тлетворности на человеческий организм и психику было давно, но наркотики все же не считались преступным и запредельно патологическим явлением. Это было порочное развлечение (по этому поводу приведу пример того, что Додэ в описании обстановки в доме Тартарена из Тараскона упоминает наличие трубок для курения опиума и гашиша).

В романе Фаррера меня поразило великое разнообразие — калейдоскопическое разнообразие мест, эпох, эмоций, сюжетов и идей (кстати, не все новеллы имеют действие как таковое — есть просто размышления и импрессии). Каждая новелла характеризуется безупречной выразительностью и оставила глубокий след в моем читательском сердце.

Также считаю важным подчеркнуть то исключительно ценное для меня обстоятельство, что роман Клода Фаррера лишен черт как социальности (этого «пунктика» большей части литературы XIX — начала XX столетия), так и ее обертки — антисоциальности, характерной для многих произведений соответствующей тематики, написанных после середины прошлого века. Клод Фаррер создал блестящее произведение, которое находится за гранью человеческой обыденности и суеты, что я считаю его выдающимся творческим достижением и даром читателям.

«Печальная участь Саула» — один из лучших рассказов М.Ф. Шила, что мне довелось прочитать. К достоинствам произведения отнесу прежде всего весьма интересный увлекательный сюжет, сочетающий жанры приключенческий и психологический (кстати, по духу напоминает такой более крупный по размеру литературный шедевр, как «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По). Конечно, тут можно было бы вполне обоснованно придраться к несоответствию законам физики: главный герой в бочонке погружается в глубину моря, исчисляемую километрами! Но творчество Шила не принадлежит реализму, и в данном случае (как и в случае, например, еще более фантасмагорического «Необыкновенного приключения некоего Ганса Пфааля» все того же великого По) художественная ценность полностью искупает подобные «нереалистичные» условности.

Кстати, основная часть действия происходит где-то между Бермудскими и Виргинскими островами — случайное ли это совпадение, или Шил напророчил идею про Бермудский треугольник: термин, который появился только в 1946 году?

Не вызвала у меня никаких нареканий фантазия Шила, проявившаяся в описании некоего спрятанного под морским дном пространства, куда попал главный герой. Место это, поросшее странной растительностью и населенное еще более диковинными существами (среди которых особенно выделяется змееподобная тварь с кольцами каждое диаметром 200 метров — впрочем, ее «достоверность» вызывает сомнение, ибо есть основания считать галлюцинацией), выглядит загадочно и зловеще — как и подобает достойной для weird fiction локации.

Мне очень понравилось, что в этом рассказе М.Ф. Шил не злоупотребил своим витиеватым и часто сумбурным стилем изложения. Для моего восприятия стиль «Печальной участи Саула» (имеющий некоторые элементы архаизмов, ибо действие происходит в XVI веке) практически идеален.

Наконец, надо отметить пелену, нависающую над событиями и переживаниями главного героя — а именно регулярное употребление им вещества, сходного с мескалем, во время нахождения в таинственном месте. И кто знает — возможно, все описываемое надо прозревать именно через эту пелену?..

Моим первым резким (и на редкость удивительным) впечатлением от романа «Путешествие на край ночи» было восприятие языка этого произведения. Прежде, за несколько десятилетий моей читательской практики, мне редко приходилось читать книги, написанные таким грубым языком, включающим немало сквернословия. Обычно я сторонюсь грубости и дурных слов, и для меня их наличие всегда служило основанием отказываться от чтения. Но не в случае с «Путешествием на край ночи». Как ни странно, язык «Путешествия» вовсе не отвратил меня. Хотя я не считаю язык достоинством этой книги, но в контексте личности Селина и содержания романа принял сквернословие как «законный» атрибут. Впрочем, в современных реалиях общества РФ я категорически отрицаю сквернословие, в том числе в качестве противоречия социуму.

Весь этот нуар, которым пропитано произведение Селина, может иметь некое дидактическое значение (хотя я и не люблю нравоучительности в искусстве, но здесь имею в виду иное).

Во-первых, Селин совершенно гениальным образом не оставляет камня на камне от такого фетиша западного менталитета, как патриотизм (сейчас на Западе ударились в интернациональную толерантность, но это лишь обертка их былого патриотизма, бившего фонтаном во времена Селина). Особенно любопытными мне показались его наблюдения за женским милитаристским патриотизмом, перемешанным с извращенным (а может, и не извращенным?) эротизмом.

Во-вторых, чтение «Путешествия на край ночи» может быть полезно пафосным «жизнелюбам»: уподоблю это тому, как Будда Шакьямуни учил похотливых, указывая им на вид мертвого разлагающегося тела.

По поводу нуара в «Путешествии на край ночи» я приведу цитату из предисловия Теофиля Готье к посмертному изданию «Цветов зла» Шарля Бодлера: «...Иные цветы и не растут на черной и насыщенной гниющими веществами почве, какова почва кладбища старчески-хилых цивилизаций, где среди вредных миазмов разлагаются трупы прошлых веков».

Все действие романа (как внешнее, так и то, что происходит в сознании главного героя), которое есть Путешествие на край ночи, я воспринял как описание двух постоянных процессов.

Первый процесс — бегство главного героя: бегство от всех, всего и вся, в том числе от самого «себя» (я поставил здесь кавычки с важной целью); причем это бегство сопряжено с неизбывным желанием «послать всех и все к черту». Он все время словно ищет убежище, аллегорией которого является ночь. Но поскольку убежища в этой аллегорической ночи он не находит, остается идти дальше — на ее край.

Второй процесс — непрерывные потери: главный герой теряет признаки и свойства дневной, то есть «нормальной» жизни, коя суть лишь големическая суета — псевдобытие тех, кого в каббале называют «хабал гармин», то есть «дыхание костей». Под конец главный герой теряет главное, за что держится обычный человек — «самого себя», или так называемое «я» (ключевая иллюзия человека). То «я», к которому «прилипают» все иллюзии и омрачения, что и есть «нормальная жизнь».

У главного героя есть своего рода «альтер эго», или «двойник — персонаж по имени Леон Робинзон (эта фамилия как будто является символом изолированности и одиночества). По ходу действия произведения они скитаются и блуждают вместе, или один за другим, продвигаясь к краю ночи. Интересно то, что в их жизни есть только два периода, когда они оказываются в состоянии некоего «успокоения» (укорененности). Робинзон, переехав в Тулузу, обрел перспективу брака с безумно (это слово надо выделить) влюбленной в него девицей, а также легкую работенку — показывать туристам мумий (кстати, изумительно гениальная идея — извлекать доход, показывая тех, кто мертв, тем, кто как бы «жив»). И все это в состоянии слепоты (временного повреждения глаз) — в высшей степени откровенная аллегория. Прозрев, он все это бросает и снова уходит в ночь. Главный герой обрел спокойное доходное местечко, работая врачом в сумасшедшем доме под Парижем — и это тоже весьма прозрачная аллегория Бытия.

В конце романа Робинзон погибает. Дальше главному герою предстоит путешествие в неизвестность без этого странного (я бы сказал — иллюзорного) двойника. А тот, кто путешествует в одиночку, добирается дальше всех — по выражению одного из персонажей романа.

Потеря иллюзии своего «я» — это, наверное, форма безумия (в терминах «нормального» мира). Что ж, для человека, подошедшего к краю ночи, это естественно. Тут я процитирую эссе «Искушение существованием» французского мыслителя Эмиля Чорана: «Только сумасшедший обладает привилегией плавно переходить от ночного существования к дневному: нет никакой разницы между его снами и его бодрствованием». Дополню от себя: и привилегий плавно переходить от дневного существования к ночному.

В цикле «Звездные дневники Ийона Тихого» Одиннадцатое путешествие является единственным, которое я оценил максимально высоко. В своем отзыве я обращу внимание на один важный аспект, выделивший этот рассказ среди прочих.

Но для начала вкратце сформулирую свое мнение обо всем цикле. Я не внес его в список своего любимого чтения; и, кроме Одиннадцатого путешествия, нет ни одного рассказа, который хотелось бы в будущем перечитать заново (кроме, пожалуй, еще искрометной родословной Тихого в Двадцать восьмом путешествии). Сюжеты не показались мне увлекательными, а юмор Станислава Лема по чисто субъективным ощущениям воспринимался мной как что-то слишком чужое. Временами он, конечно, вызывал улыбку, но кроме Одиннадцатого путешествия — лишь эпизодически. Кроме того, я не считаю сильным художественным приемом и эффектом постоянный лемовский сарказм, направленный в адрес человечества. В принципе, этот сарказм я по большей части разделяю. Но в форме иронического абсурда, замешанного на буйной фантазии, он стал быстро вызывать утомление и даже порой раздражение. И юмор этому не только не препятствовал, но временами как раз способствовал.

Кстати, я могу назвать другой пример, где иронический абсурд на почве фантастики вызывал у меня совершенно иные эмоции — это фильм «Кин-дза-дза». А вызывал он их потому, что в нем чувствовалось то, чего почти нет в лемовских «Звездных дневниках» — скрытой (и оттого подлинной и проникновенной) человечности.

А теперь отойду от критики и вернусь к Одиннадцатому путешествию, чтобы пояснить причину моей высокой оценки. Сюжет тут тоже не произвел большого впечатления (несмотря на непредсказуемый лично для меня «вираж» в концовке). А произвел колоссальное (подчеркну это слово) впечатление использованный в рассказе языковый прием — курьезные псевдоархаизмы вкупе с придуманными Лемом пародирующими архаику словами типа «клеюшники» (то есть люди). Этот восхитительный языковый прием привел меня в сейчас уже редко достигаемое состояние читательского восторга.

Кстати, этот рассказ я не читал, а слушал в замечательном артистическом исполнении. И также считаю важным и необходимым добавить в своем отзыве благодарность и поклон переводчику Зинаиде Анатольевне Бобырь. Я обязан полученным фантастическим удовольствием и ее таланту.

Роман Олафа Стэплдона «Создатель звезд», как и другое его произведение — «Последние и первые люди» — я прочитал два раза. В обоих случаях первое впечатление было близким к восторженному (особенно в отношении «Создателя»); второе — куда более сдержанным по причине многочисленности поводов для критики.

Думаю, для 1937 года «Создатель звезд» — произведение достаточно смелое по использованным в нем идеям и необычное по содержанию многих авторских фантазий. Но для меня оно слишком завязано на популярные тогда (да и теперь некоторые из них сохраняют значительный вес) представления и концепции, которые вызывают у меня скепсис или даже отторжение. Это, конечно, не основание для того, чтобы отказываться от чтения. Но основание достаточное для того, чтобы не ставить оценку выше 6 баллов и тем более выделять в будущем время для третьего раза.

Сперва объясню, за что я поставил оценку «6» (то есть довольно высокую). Роман имеет то важное достоинство, что он стимулирует читателя на размышления. В моем случае эти размышления имели характер преимущественно критический (своего рода односторонний спор), но это тоже конструктивный аспект, интеллектуальное созидание.

Теперь о слабости содержания (кстати, я не беру в расчет весьма посредственный язык произведения, так как оно не является в полной мере художественным, и скудные литературные средства изложения могу признать простительными). Слабость (местами откровенно разочаровывающая) «Создателя звезд» в том, что в довольно экстравагантную форму Стэплдон вложил прискорбно тривиальное содержание.

Безусловно, надо отдать должное оригинальности его фантазии в сочинении рассеянных по Вселенной миров, их космогонии, географии, биологии. Но социальной составляющей я могу дать характеристику, пользуясь названием книги Ницше — «человеческое, слишком человеческое». Везде Стэплдон придает разумным мирам черты человеческой истории, только при этом вкладывает такие идеи, которые при их полноценном развитии (которого в человеческой истории нет и не может быть) приводят к далеко идущим результатам. Суть этих идей — эволюционизм, который на определенном этапе становится искусственным: целенаправленное «конструирование» живых существ и их социумов. Прогресс у Стэплдона имеет целью изменять не только условия жизни, но и саму СУЩНОСТЬ индивидов (для чего нужны культурный отбор и столь популярная на Западе в 1930-е годы идея евгеники). Это приводит, конечно, и к кардинальному изменению общества, на каковом пути, кстати, фигурируют такие чисто западные утопические типы социального устройства, как коммунизм и демократическая диктатура (NB!).

Любопытно, кстати, что Стэплдон, похоже, верил не только в то, что возможен изменяющий сущность прогресс, но и в обратный процесс. Некоторые из описанных им разумных рас в силу крайне неблагоприятных обстоятельств регрессировали до животного состояния. Я никак не могу согласиться с таким представлением. Человек может как угодно деградировать, но он не может потерять разум, который всегда сохраняется, пусть и в крайне ничтожной малости. При крайне неблагоприятных обстоятельства разумные существа просто исчезнут — но я не верю в то, что они станут животными.

Также обращаю особое внимание на то, что Стэплдон полагал совместимыми (и даже, вероятно, необходимо совместными) духовность и бурную материальную деятельность. Я не берусь спорить с этим, но скажу лишь, что не знаю в человеческой истории ни одной действительно глубокой концепции, которая бы это допускала. Разве что, возможно, протестантская этика? — но только на ранней стадии. Сейчас все это давно заброшено.

Любимым коньком Стэплдона является «коллективный разум». Его он «продвигает» на всех космологических уровнях существ. Этой «коллективной разумности» он придает то свойство, что все же отличает от человечества — телепатию. Правда, воспринимать его всерьез лично для меня непосильно.

Об этих уровнях надо сказать особо. Первые 2/3 книги посвящены существам простого «биологического» уровня, к каковым относятся и люди; тут Стэплдоном придумано много рас, подчас действительно экзотических. К сожалению, несмотря на экзотичность внешних форм, суть этих рас не особо разнообразна (и, еще раз подчеркну, слишком человечна), поэтому по прочтении этого объема книги испытываешь от нее усталость до степени надоедания.

В этот момент автор переходит на новый космологический уровень — и вводит в действие разумных звезд. Вот это действительно смело и экстраординарно! Но моя эйфория от этих новых персонажей длилась недолго. Ибо здесь опять появляются такие человеческие понятия, как грехи, партии и проч. Это касается и следующего уровня — разумных галактик. Они почему-то тоже наделяются религиозным сознанием и страстями (!), что выглядит в моих глазах уныло.

Очень жаль, что Стэплдон пошел по пути наделения разумных звезд какими-то добродетелями и грехами, вместо того, чтобы фантазировать как-то более оригинально. Например, можно было бы придумать в отношении погасших звезд нечто более интересное, чем просто использовать их в качестве утилитарных кусков мертвой материи. Ведь к 1937 году уже было знание о теоретической возможности существования «черных дыр» (пусть этот термин появился спустя 30 лет). По-моему, это плодородное поле для весьма необычных выдумок.

Теперь следует сказать о том, кто (или что) дал(о) название роману — Создателе звезд. До него повествование доходит по прошествии примерно 5/6 книги, хотя намеки и упоминания о нем рассеяны и раньше. Становится ясно, что вышеупомянутый эволюционизм, достигнув эпохи разрушения Космоса, подводит коллективный разум («биосуществ» + звезд), сфокусированный в сознании наблюдателя-рассказчика, к некоему Моменту Истины, или Просветлению.

Эта часть, что составляет (с последующим вычетом совершенно неинтересного сентиментально-пафосного эпилога) около 10% объема романа; и только она возымела ценность для меня как читателя. Даже несмотря на то, что я не придерживаюсь концепции креационизма. Во-первых, здесь Стэплдон наглядно показал образ Творца Миров (образ, по-моему, скорее деистический, чем теистический). Во-вторых, результаты творчества Создателя звезд описаны в безупречно точной форме — как небольшое число емких и красочных фраз, демонстрирующих фантазию самого Стэплдона, которой можно с восторгом поаплодировать.

Приведу три примера, которые мне более всего запали в сознание. Это космос, в котором субстанцией являются звуки; космос существ, проживающих в двух измерениях времени; и космос, [цитирую] «в котором вообще отсутствовала единая объективная физическая природа. Населявшие его существа не оказывали друг на друга никакого воздействия, но в результате непосредственной стимуляции со стороны Создателя звезд каждое из них создавало свой собственный иллюзорный, но достоверно и целесообразно организованный физический мир и населяло его созданиями, которые были плодом его собственного воображения. Эти субъективные миры математический гений Создателя звезд приводил в совершенное систематическое соответствие».

Если бы Стэплдон этим ограничился, я бы без колебаний поставил его труду «десятку» и внес в свой список избранной литературы. Но он написал произведение, по объему сопоставимое с таким шедевром, как «Машина времени», а по претенциозности — многократно его превышающее. И, к сожалению, в «Создателе звезд» оказалось немного того, что можно было бы сопоставить с уэллсовскими острыми социально-философскими идеями, увлекательным динамичным сюжетом и завораживающе-тягостной картиной конца Земли.

Роман Евгения Замятина «Мы» я прочитал позднее, чем две другие знаменитые «антиутопии» литературы XX века — «О дивный новый мир» и «1984» (а по времени написания книга Замятина имеет первенство, что, вероятно, обусловило ее некоторое влияние на Хаксли и Оруэлла. Но для моего мнения это не важно). При чтении, конечно, часто сравнивал эти произведения, и в отзыве сравнение будет присутствовать в двух аспектах.

Прежде всего, должен отметить, что единственным существенным достоинством романа я посчитал его литературный язык (за него я и выставил все скудные 3 балла). Он показался мне весьма оригинальным, выразительным, часто необычным (вплоть до вычурности, которую я не одобряю, но в данном случае принял). Чувствуется близкая генетическая с Золотым и Серебряным веками русской литературы.

Но содержание книги я оцениваю низко.

Во-первых, сюжет, несмотря на значительные усилия автора придать ему драматизм, не вызвал у меня особых эмоций. Я почти никому не сочувствовал, кроме О-90 — только эта героиня (второго плана) романа является тем «маленьким человеком» без «выдающихся» добродетелей, которому действительно сопереживаешь.

Многие места произведения воспринимались попросту скучными и нудными. Концовка, включая кульминацию бунта, написана невнятно.

Во-вторых, придуманный Замятиным антиутопический мир выглядит слишком ненатурально. Например, что за нелепая идея с заменами имен на нумера; и зачем всех обрядили в одинаковые одежды (юнифы); и почему всех обрили наголо? Кстати говоря, ментальный тоталитаризм вполне может существовать (и на современном Западе существует в самой искусной, прочной и изощренной форме) вместе с масштабным культом «индивидуальности», «свободы» и «прав человека».

Понятно, что антиутопия предполагает какое-то отличие от реальности, но она должна быть с ней органически связана. В произведениях Хаксли и Оруэлла эту органическую связь я видел повсеместно, а вот у Замятина — слишком мало.

На мой взгляд, антиутопия Замятина, построенная на одной из западных идей (тейлоризме — а эта идея, в отличие от идей, на которых зиждились миры Хаксли и Оруэлла, никогда не претендовала и не могла претендовать на роль фундаментальной идеологии), производит слишком абсурдное впечатление. И у него это не гениальная художественная форма (как у Франца Кафки), а путь, ложный в литературном плане.

В-третьих, Замятин совершил одну крайне тяжелую ошибку для моего восприятия книги — в своей антиутопии он противопоставляет не общество и человека, а бóльшую (так сказать, системную) часть общества и другую его же часть — неких бунтарей. В конфликте человека и общества я могу быть на стороне первого (конечно, в зависимости от его качеств). Но в конфликте разных частей социума я никогда не буду ни на чьей стороне. Я хорошо осведомлен о том, что представляли собой бунтарские секты и партии (Замятин, кстати, сам был революционером) — и также хорошо осведомлен о том, что на самом деле принесли обществу оные бунтари. Опыта одной только русской революции мне вполне достаточно для совершенно определенных и твердых выводов; а кроме нее в истории есть масса других одиозных политических и религиозных примеров.

В-четвертых, я не вижу никакого смысла в противопоставлении неких систем ценностей, показанных Замятиным. Все эти социальные дуальности типа свобода/подчинение, единственность/множественность (я/мы), анархия/диктатура, ересь/ортодоксия и т.д. и т.п. — есть лишь две стороны одной медали. У каждой — своя правда и своя ложь, которые диалектически наложены друг от друга и происходят друг от друга. Они существуют с разных сторон, но существуют неразрывно. Не может быть одной стороны без другой. И конфликт их подобен змею Уроборосу, кусающему за хвост самого себя.

Мне совершенно очевидно, что, победи те анархические бунтари из замятинского романа — что ж, через какое-то время в их «идиллическом» обществе появятся те, кто будут затевать планы по созданию порядка и жесткой структуры. История человечества показывала это бесчисленное множество раз.

В-пятых, мне очень не понравилась романтизация страсти главного героя. Автор устами этого персонажа и не скрывает, что эта страсть превращает его в раба, привязывает к объекту страсти до степени растворения личности — ну а чем же это лучше растворения в социуме? Ничем не лучше, по-моему.

Кроме того, как я уже говорил по поводу дуальности, апология страсти неизбежно сопряжена с апологией разума/рациональности. Обе этих апологии я считаю бессмысленными и неприемлемыми.

Наконец, в-шестых, я не могу не посетовать на то, что Замятин так «пристегнул» к своей антиутопии математику, что мне стало за нее обидно. Можно подумать, что именно математика делает людей механизмами, винтиками изображенной в романе социальной машины. А ведь царица наук, при всей ее грациозной логичности и строгости, отнюдь не исключает парадоксов и полета воображения — напротив, она может сделать этот полет поистине запредельным и увлекательным. Чего в романе «Мы» я не нашел.

Рассказ «Повелитель иллюзий», написанный Э. Хоффманом Прайсом, послужил черновой основой для более крупного и содержательного произведения «Врата Серебряного ключа», вышедшего из-под пера Г.Ф. Лавкрафта.

В «Повелителе иллюзий» довольно мало действия (сюжет вообще очень простой), но я не посчитал это недостатком. Недостаток, на мой взгляд (за него минус 1 балл) — невразумительная концовка, в литературном плане плохо увязанная с предыдущим содержанием.

Прочитавшие «Врата Серебряного ключа» найдут в «Повелителе» немного того, что не вошло в них: по большому счету, это лишь краткие сведения о Джеффри Картере, предке Рэндольфа Картера — главного героя «сновидческого цикла». Мне показался весьма интересным тот факт, что оный Джеффри имел отношение к исмаилитской крепости Аламут, которой владела секта низаритов (асассинов) и которую (вымысел Прайса) разрушил Тамерлан.

Я высоко оцениваю идею Прайса о представлении всех пространственных фигур как сечений более многомерных тел, а также иллюзорности времени. Эта идея, по моему мнению, смелая, оригинальная (в 1930-е годы) и, главное — эффектная.

Также мне понравилось то, что Прайс «избавил» Властителей Древности от свойства зловредности (нелепо и смешно выглядят истории, как эти могучие запредельные Сущности вредят людям, находящимся неизмеримо ниже их), придав им гордый и подобающий статус Повелителей Иллюзий — Сновидцев Бытия.

Дэн Симмонс в романе «Террор», на мой взгляд, хорошо справился с задачей создать увлекательное и довольно легко читаемое произведение в сочетании жанров приключения и хоррора. Первый жанровый компонент имеет бóльшую степень, и получился у автора лучше. Хоррор — в общем, тоже реализован неплохо, хотя местами хромает по причине того, что Симмонс слишком далеко уходит от него.

Роман будет очень интересен тем, кто хочет расширить свой кругозор касаемо полярных экспедиций 1840-х годов, среди которых арктический поход кораблей «Эребус» и «Террор» занимает особое место.

В произведении можно выявить немало «технических» ошибок, но я не вижу резона сильно придираться к ним. Таких ошибок полно во всех крупных произведениях; но их ценность или неценность определяется вовсе не обилием или отсутствием этих ошибок.

Существенными недостатками романа я назову два аспекта.

Во-первых, он чрезмерно затянут. И не только за счет многочисленных повторений ранее сообщенных фактов (как и когда погибли члены экипажей, например), а также излишне частого употребления всевозможных «усиливающих» эпитетов и оборотов, типа «невыносимый холод», «мучительный голод» и т.п. Это же и так ясно, что там постоянно было холодно и голодно. Зачем это повторять сотни раз? Но еще хуже никчемные экскурсы в прошлое и какие-то видения капитана Крозье, включая целую главу (!), описывающую его безуспешное любовное предприятие на острове Тасмания (а при чем тут Арктика?). Что касается этих видений и снов, то с ними у Симмонса, по-моему, вышла полная творческая неудача. Они ничего не дают сюжету, а только отвлекают от его восприятия.

Во-вторых, роман подводит неубедительная концовка. В последних главах напряженный, подлинно драматический, временами ужасный и кровавый ход действия вдруг низвергается в плоское, местами недопустимо сентиментальное и чуть ли не слащавое повествование. Оно никак не ассоциировалось в моем сознании с названием романа — «Террор», комбинирующим как имя судна, так и прямое семантическое значение этого слова. Очень слабо выглядят вставки, посвященные эскимосской мифологии и этнографии — безликие, бесцветные, скучные. Очевидно, потому, что мифы и фольклор — просто не стезя Симмонса (достаточно сравнить с тем, как искусно писал Лафкадио Хирн на основе дальневосточных сказаний). Особенно портит эти вставки временами слишком явно проглядывающий и неуместный пиетет автора перед туземной культурой (типичный признак части современной интеллектуально элиты Запада).

Финал романа мне совсем не понравился, ибо ему Дэн Симмонс отвел провальную роль картины сжигания «Террора» его бывшим капитаном Крозье (кстати, Крозье — тоже бывшим). В этой картине совершенно нелепа какая-то загадочная (нет никаких версий объяснения) муфицированная фигура, которая представляется трупом, но в некий момент почему-то вдруг тянет руку (бред?). Неприятное впечатление произвел также неэтичный саркастический выпад автора в сторону Диккенса и Теннисона (только за одного его я отнял 1 балл) — и это в контексте сцены, которой Симмонс пытался придать пафос и драматизм. Вот только оказалось, что в 2016 году хорошо сохранившийся корпус «Террора» был найден арктической экспедицией. И, зная об этом до чтения книги, я не почувствовал никакого благоговения перед пафосом финала — лишь наоборот.

Тем не менее, в завершение своего отзыва я похвалю роман «Террор» за один главный фактор — Арктику. Именно этот полярный край является не просто антуражем, но главным героем произведения и главным источником Террора. Ибо даже опосредованно, через книжные страницы, хотя бы чуть-чуть чувствуешь подлинный Ужас от этих безмолвных белых пустынь, убийственного мороза, беспощадных ветров, жутких метелей, грохочущих цепких льдов. И где-то в подсознании чувствуешь, что именно здесь действительно может бродить сверхъестественное Нечто…

P.S. Наверное, отзыв — не лучшее место для рекомендаций, но я все же воспользуюсь им, чтобы посоветовать переводчикам конвертировать значения температур из шкалы Фаренгейта в Цельсий (хотя бы в скобках). Мне, давно приобщившемуся к англо-саксонской литературе, несложно в уме переводить в привычные показатели длины и весов, но с температурой все намного проблематичнее. И это часто сбивает с толку в тех произведениях, где температура имеет большое значение.

Роман Олафа Стэплдона «Последние и первые люди: история близлежащего и далеёкого будущего» я прочитал два раза. Первое прочтение было довольно поверхностным, и к тому же его сильно затуманивала предвзятая восторженность, вызванная ожиданием «смелой фантастики». Второй заход был избавлен от этого флера, поэтому впечатление сложилось гораздо более внятное и продуманное.

Роман по характеру восприятия можно разделить на три части.

Первая — самая неинтересная. Эта часть повествует об истории Первых Людей (всего Стэплдон придумал 18 видов), начиная с времени написания произведения. Она представляет собой набор спекуляций (не побоюсь резкого слова), слишком явно и, что хуже, примитивно проистекающих из предшествующей истории. Многие из этих спекуляций (я не могу назвать их фантазиями, ибо это слово для меня имеет слишком высокий смысл) весьма пространны, иные — обескураживающее наивны. На мой взгляд, пропуск этой части романа ничего не отнимет у читателя; таким образом, потеря трети объема — тяжелый недостаток для произведения.

Вторая часть показалась мне наиболее интересной и в чем-то оригинальной. В ней изображена история человеческих видов от № 2 до № 17, которая протекала на Земле, Венере и, в конце, Нептуне. Кроме того, в эту историю вклинилось вторжение на Землю марсиан.

Пожалуй, в этой части я действительно могу признать фантастику Стэплдона смелой и во многом солидной. Хотя… есть такие моменты, при чтении которых остается только разводить руками от недоумения. Например: земляне (это уже Пятый вид) намереваются переселиться на Венеру. Автор подчеркивает любознательность и высокое развитие Пятых Людей — и тут оказывается, что они до сих пор не освоили космические полеты. Более того — уже переселившись на Венеру, они обнаруживают там разумную жизнь. Это просто невероятно!!! Венеру обследовали спустя несколько десятков лет после жизни Стэплдона, а его земляне за миллионы лет вроде как кропотливых исследований всего и вся не знали, что на Венере обитают разумные существа.

Тем не менее, несмотря на такие «огрехи», я нашел эту часть романа интересной. Нашел благодаря тому, что здесь содержатся примечательные и очень показательные идеи, которые базируются на таких ключевых концепциях определенного направления Западной мысли, как эволюционизм и креационизм. Здесь они тесно сплетены (кстати, не случайно автор легко оперирует такими временными периодами, как миллионы — а, в конечном счете, 2 миллиарда лет), и реализуются в настойчивом стремлении менять природу Человека, которая постоянно считается несовершенной.

Приведу две чрезвычайно важных цитаты:

«Подобно Первым Людям и еще многим естественным человеческим видам, Четырнадцатые Люди еще не вполне могли считаться людьми».

«Именно этот вид [Пятнадцатые Люди — прим. Rovdyr] впервые на Нептуне осознал как бессметную расовую цель желание переделать природу человека по жесткой мерке».

Третья часть романа вызвала у меня разочарование. От нее следовало ожидать каких-то кульминационных открытий и откровений: все-таки она посвящена Последнему Человеческому виду. Но я таковых не увидел. Было стойкое ощущение, что автор попросту устал. Поэтому он (устами рассказчика, представляющего Восемнадцатых Людей) излишне часто прибегал к выражениям о том, что, дескать, вам, Первым Людям, того или этого не понять.

Мне действительно было непонятно, зачем нужно было придумывать для этих людей обычай посмертного каннибализма (умершего поедали его друзья)? Вообще-то сей ритуал был характерен для самых архаичных племен.

Непонятно, зачем у Восемнадцатых Людей имелись какие-то «сексуальные группы»? Моногамия и моноандрия — атрибуты отнюдь не всех обществ даже в наше время. В чем тут «высокое достижение» Последних Людей?

И особенно непонятно, зачем нужно было добиваться какого-то коллективного разума? Я могу понять, когда во время медитативной практики в состоянии самадхи в сознании исчезает субъектно-объектное разделение. Но коллективный разум — в чем его великое достоинство? Кстати, несмотря на свое вроде бы огромное интеллектуальное и психологическое развитие, Восемнадцатые Люди оказались неспособны выдержать полет за пределы Солнечной системы — одни космонавты умерли, другие сошли с ума, третьи превратились в ментально раздавленных ничтожеств...

Впрочем, больше всего меня поразило то, что желанием Восемнадцатого вида было вообще избавиться от смерти, придя к обществу некоего количества вечно существующих молодых людей. От этой идеи просто жуть берет. Но автор все же не решился на это запредельное извращение и обрек сей вид на исчезновение, подведя черту под историей Человечества.

Прежде всего надо отметить, что рассказ написан в 1935 году, когда известные политические обстоятельства в Германии придали теме немецкой экспансии в Польше новую, пока еще потенциальную актуальность. Отсюда явно выраженная резкая анти-прусская направленность сюжета. Что, однако, вовсе не является оправданием художественной слабости рассказа. Я не думаю, что имеет смысл придавать большое значение таким деталям, как отсутствие в прусской армии таких званий, как маршал и сержант (это аберрация английского происхождения). Гораздо важнее то, что Честертон создал такую картину нравов в прусских войсках, что только диву даешься. «Маршал» отдает приказ «сержанту» тайно убить посланного в другой город офицера из своей же части — так, словно босс мафии отдает распоряжение своему подручному киллеру. Но на самом деле этого офицера уже убил другой офицер (той же части) — убил из-за совершенно несуразного соображения, и притом без всякого приказа. Все это выглядит нелепо и неправдоподобно.

Пожалуй, это один из худших детективных рассказов Честертона, что мне довелось прочесть.

Рассказ Эверса «Мамалои» произвел на меня сильное впечатление не за счет глубокой интриги (сюжет довольно простой, и линия его развития предсказуема — что никоим образом не служит недостатком. Напротив, слишком изощренные «завихрения» были бы здесь неуместны и пагубны для восприятия). Впечатление производит, во-первых, жесткая экспрессивность излагаемых событий (для этого рассказа маркировка «только для взрослых» полностью оправданна). Во-вторых, безупречно реализованный автором драматизм (и это несмотря на, повторюсь, простоту сюжета). В-третьих, тематика вуду в принципе весьма интересна, и в рассказе автор сообщает множество примечательных сведений об этом странном культе.

В «Мамалои» больше всего мое внимание привлекло поведение главного героя — удачливого немецкого коммерсанта (и мошенника), десятилетия прожившего на Гаити. Богатый, властный, циничный, по-европейски образованный человек — воплощение понятия «белый господин» — удивительным (хотя на самом деле ничего удивительного, а как раз естественно и закономерно для такого типа людей) образом легко приобщается к вудуистской кровавой и сексуальной оргии. Это ключевая точка действия. У меня было предположение, что с этого момента главный герой станет (быстро или постепенно) рабом культа, но этого не произошло. Однако произошло принципиальное изменение — он утратил статус неприкосновенного господина в глазах негров. Эта утрата неизбежно должна была привести к трагическим последствиям — для него самого или кого-то из близких ему людей…

Этот рассказ Стивена Кинга относится к числу тех произведений, которым я не могу поставить оценку. С одной стороны, написан он, безусловно, талантливо, проникновенно; и сюжет действительно увлекательный. С другой — в рассказе есть вещи, которые вызвали у меня сильное недоумение и, что хуже, отторжение. «Осреднять» эти два крайне полярных ощущения я не стану. Вместо этого брошу критическую стрелу (а хвалебных отзывов до меня накопилось уже изрядно).

Кинг просто и изящно (без всякой псевдонаучной зауми) реализует в рассказе классическую идею искривления геометрии пространства — что оказывается сопряженным с изменением (инверсией) времени для двух главных героев. Но в этой реализации есть нечто странное — не в смысле главного свойства weird fiction, а в смысле внутренней противоречивости.

Поначалу, в процессе искривления пространства, герои попадают в таинственное жуткое место, где растут чрезмерно активные растения и обитают уродливые твари — например, какая-то «помесь» сурка с горностаем, обладающая длинными острыми зубами, вероятно ядовитыми. Классическая (хотя и несколько банальная) хоррор-форма, располагающая к, казалось бы, какой-нибудь вполне традиционной ужасной развязке.

Но странность в том, что пребывание в этом мире оказывается для героев не только безвредным (потери кепки и пряди волос не в счет), но в итоге полезным — приводит к омоложению (причем только до определенного возраста, хотя я поначалу полагал, что этот мир омолодит их вообще до исчезновения) и совместному счастью за пределами мира нормального и человеческого. Как-то это «не вяжется»… Не логично. Да и не интересно.

А уж рассуждения о том, что женщины хотят быть богинями и хотят сами «вести»… Здесь, в рассказе, это не идейный феминизм, а какой-то наивный примитивный «психологизм», который вдобавок апеллирует к грубому архаичному язычеству. Да, кстати, и многократное упоминание богини Дианы (ассоциация с ней как раз объясняет итоговую вечную молодость героини) тут — в контексте любовных отношений — выглядело несколько странно, учитывая, что оная богиня (греческая Артемида) была девственницей, убийственной для претендовавших на нее мужчин.

«Крестьянин, покупающий косу» — маленький (на несколько минут чтения) рассказ замечательного венгерского писателя Кальмана Миксата, входящий в состав блестящей плеяды зарисовок сельской глубинки Венгрии и Словакии (в современных границах последней). Именно с чтения рассказов Миксата зародилась моя глубокая симпатия к традиционной культуре и быту этого региона.

Сюжет рассказа предельно прост — описание процесса покупки венгерским крестьянином косы. Это великолепное описание выполнено в стиле благодушного юмора и превращает сие нехитрое и тривиальное (казалось бы) действо в священное. Скупость, простодушные уловки, недоверчивость покупателя вызывают, конечно, смех, но это смех добрый и веселый, без тени издевки. А чуть пристальнее вдумываясь, понимаешь, что все эти черты обусловлены тем, что коса для крестьянина жизненно важна, и он знает цену своим деньгам, которые даются тяжелым трудом. На этом фоне несколько курьезно (мягко выражаясь) выглядит процесс современного «шопинга», когда многие люди бездумно отдают большие деньги за вещи, нужность которых они не могут убедительно объяснить даже самим себе.

Первая половина рассказа весьма понравилась мне. Автор успешно создал плодородную основу в форме сочетания психопатии и живописи — персонификацией чего явился голландский художник ван Дорн. Далее у Моррелла столь же удачно получилось навеять тревожную зловещую атмосферу и увлекательное действие, заключающееся в исследовании творчества ван Дорна. Понятное дело, что это исследование ведет к ужасным открытиям и обусловливает печальную участь тех, кто этим занимался.

К середине рассказа у меня сложилось убеждение в том, что произведение имеет высокий шанс заслужить «десятку». Но увы, вторая половина и особенно развязка разбили эту надежду. Ибо под конец автор посчитал необходимым дать слишком ясное объяснение происходящему, и вот тут ему фатально изменило чувство меры. И он добавил к теме психологического безумия совершенно неорганичные ей элементы, а именно:

Не могу назвать свое ощущение в конце полным разочарованием, но уж точно — досадой.

Рассказ «Пресмыкающееся» понравился мне (и заслужил мою самую высокую оценку) по двум причинам.

Во-первых, хоррор реализован здесь красивым сдержанным языком и неброскими художественными средствами. И именно эта скрытая экспрессивность достигает стопроцентного эффекта — точного попадания в читательское восприятие. Чего не скажу о вульгарных аляповатых приемах, которые характерны для многочисленных «макулатурных» ужасов.

Во-вторых, в рассказе используется нетипичная сюжетная ситуация, при которой, несмотря на конфликт, отсутствуют четко очерченные «хороший» и «плохой» герои, протагонист и антагонист. Развязка логично завершает эту ситуацию. Мне показалось интересным внимание автора (причем в хоррор-произведении) к таким составляющим человеческой жизни, как справедливость, долг, щедрость, благодарность, которые сплелись в нераспутываемый клубок вокруг главного героя — странного человека.

Также мне было интересно хотя бы слегка познакомиться с особенностями японского менталитета и социальной психологии (в данном случае речь идет о служащем княжеского двора в XIX веке). Хотелось бы углубиться и дальше в эту сферу.

Несмотря на то, что поставил «Путешествию к Арктуру» самую высокую оценку, я не могу назвать это произведение шедевром с литературно-художественной точки зрения. Мне не понравилась первая глава (невнятная, почти никчемная для сюжета, с ненужными персонажами, большинство из которых более не появляются в действии). Язык Линдсея показался мне слишком скудным; роману временами недостает выразительности. Также мне не понравилось чрезмерное внимание автора к теме полов.

Но все эти недостатки с лихвой в моих глазах компенсируется удивительной идейной и смысловой емкостью романа.

В основе и осевой линий «Путешествия» является идея двойственности — дуализма боли и наслаждения. По этой линии, как нити Ариадны, идет главный герой, путешествующий по Арктуру. Под путешествием имеется в виду не перелет от Земли к этой звезде (он занимает, насколько я помню, несколько абзацев), а странствие по (вымышленной Линдсеем) планете Торманс — странствие к одному из солнц Арктура. Кстати, на самом деле эта звезда вовсе не двойная (в романе ее дуальность как раз отражает и символизирует вышеуказанную мной двойственность), но не важно.

Во время этого странствия главный герой претерпевает многочисленные физические и ментальные метаморфозы. Интересно отметить, что стиль произведения очень напоминает некоторые религиозные и философские притчи. Но не стоит воспринимать роман как свод религиозных канонов. Я не считаю правильным и нужным искать здесь истины и откровения.

Но если удастся отыскать хотя бы одну ценную мысль, это уже оправдает чтение и придаст значимость «Путешествию к Арктуру». Для меня такой ценностью стала фраза о том, что если человек полагает, что избавился от иллюзий — возможно, это его самая главная иллюзия. Тема иллюзий для меня имеет особый интерес, особенно в свете учений буддизма и даосизма.

«Человеческая кожа» — рассказ с очень хорошо выраженной хоррор-атмосферой; остается удивляться тому, что ее столь успешно сотворил писатель, составивший себе славу в основном детскими произведениями о медвежатах (хотя, возможно, тут не «несмотря», а «благодаря»). Мне при прочтении (вернее, прослушивании) временами было действительно жутко. Сюжет не лишен шероховатостей (особенно в плане поведения некоторых персонажей), но это не так уж важно, ибо в его центре находится загадочная и подлинно страшная фигура. Ее сущность оставляет простор для читательского воображения (мутант? инопланетянин? демон? etc.).

Конец рассказа открытый, что вызвало у меня некоторую претензию к автору. Ибо вышеупомянутая фигура в финале не растворяется во мраке и мгле, а оказывается в руках полиции — то есть, по идее, становится известной общественности. В такой ситуации, на мой взгляд, автору следовало бы предоставить больше информации — а недосказанность выглядит не совсем удачным сюжетным ходом.

Рассказ «Посылка» оказался интересен мне не сюжетом. Его центральная идея не отличается оригинальностью, действие вполне предсказуемо, а сочетающая в себе примитивность и какое-то лукавство концовка вообще вызывает легкое ощущение замешательства и досады. Было такое впечатление, что перед Матесоном внезапно поставили задачу укоротить рассказ, и он обрезал развязку, хотя ее можно было реализовать куда более тонко и экстраординарно.

Интересно здесь то, как показана реакция обычного человека (главная героиня — классический тип обывателя) на искушение Злом. Эта реакция убедительно показывает, что «игры» (так назову взаимоотношения) со Злом, которые пытается вести человек посредством дискурсивного мышления, обрекают его на поражение. Если Зло не будет отвергнуто сразу, на фундаментальном уровне человеческого сердца (чистом, как постулировал VI патриарх чань-буддизма Хуэйнэн), то «разум» с его омрачениями (на санскрите — буддистский термин «клеши») почти наверняка приведет обычного человека к компромиссу, то есть к поражению.

Рассказ легко читается и имеет довольно интересный сюжет, для 1957 года необычный и новаторский. Написано очень выразительно, с должным уровнем эмоций и драматизма. Его дидактическая предостерегающая подоплека была актуальна и в то время, и сейчас. Все это отнесу к достоинствам произведения.

В сюжете «Мухи» есть одна важная особенность, которую могу в какой-то мере посчитать недостатком, ибо она вызвала у меня недоумение. Почему у главного героя внешняя часть головы (но не мозг, кстати) и рука стали мушиными? — но ведь в голове и конечности мухи намного меньше атомов, чем в человеческих. И еще: строго говоря, в телепортационном аппарате, помимо человека, в любом случае присутствует множество микроорганизмов, коими насыщена наша атмосфера — почему человеческие атомы в процессе дезинтеграции/реинтеграции не смешивались с ними? Эти вопросы сбили меня с толка и несколько нарушили восприятие рассказа.

В чисто литературном отношении рассказ «Грузовики» не произвел на меня большого впечатления. Прежде всего, потому, что он выглядит как фрагмент, не имеющий внятного начала и конца; и если открытый конец можно понять (ясно, что это крах человечества), то отсутствие вводной информации несколько сбивает с толку. Трудно отрешиться от рациональных мыслей по поводу того, как это грузовики могли обрести «разум» и «волю»; и почему именно грузовики и прочие крупные машины, но не легковушки, которые оказались «по одну сторону баррикад» с людьми?

Но идея, как и в большинстве произведений Кинга, заставляет размышлять. В данном случае мои мысли ушли в таком направлении: интересно наблюдать, насколько западная литература XX–XXI веков пронизана темой бунта против людей. Субъектами этого бунта кто только не выступил — и машины (разных вариаций), и животные, и мертвые люди, и многое другое, с чем я и не знаком. Почему эта тема так популярна? На мой взгляд, в силу сильного подсознательного страха современного Западного человечества — страха потерять статус «Хозяев Мира». Я имею в виду не столько материальный аспект этого статуса, сколько психологический. Много усилий было потрачено западным обществом на то, чтобы избавиться от противоестественного статуса «рабов божьих», поэтому вполне понятно, сколь сильно его беспокоит возможная утрата столь же противоестественного положения «мировых господ».

В 1953 году этот рассказ, вероятно, был новым и сильным по содержанию произведением. Сейчас такого впечатления на меня он не произвел. Тема взаимного истребления двух сверхдержав утратила актуальность; идея полностью автономных боевых роботов, ставших враждебными людям (и, возможно, другим своим разновидностям), не выглядит свежей и интересной.

Интрига в рассказе реализована слабо — что (или кто) является Второй моделью, становится ясно слишком задолго до конца. Экшн-составляющая сюжета, в принципе, довольно увлекательная, но это для меня оказалось единственным достоинством рассказа.

Самое большое недоумение и недоверие вызвала у меня идея имитации роботом человека. В каких-то других сюжетах этому можно было бы не придавать большого значения, рассматривая как художественную условность. Но здесь на этом и построен сюжет, это его ключевое центральное звено. В безупречную имитацию я не верю. Слишком много в человеке уникальных особенностей: например, меняющееся выражение глаз. Его уж точно никак нельзя воссоздать у робота. К тому же очень странно то, что если у Третьей модели (насчет Первой не совсем ясно, но тоже можно предполагать) очень ограниченный запас слов и реакций — что вполне нормально, то Вторая и Четвертая имеют их просто невероятное количество. На каждую фразу человека они отвечают осмысленно и разнообразно, и в это невозможно поверить. Для такой имитации разработчики должны иметь колоссальный опыт взаимодействия с людьми — а какой опыт был у роботизированной промышленности?

Подводя итог, выражу мнение, что этот рассказ не представляет для меня большой содержательной ценности. Таковую могли бы составить либо более оригинальный и напряженный сюжет, либо более глубокая философия с элементами психологического исследования. Ни того, ни другого здесь я не увидел.

«Птицы» — удивительно емкое и содержательное произведение малого формата, которое читается на одном дыхании. Это несомненный признак авторского таланта. Дафне Дю Морье удалось главное — вызвать у меня, как читателя, глубокое сопереживание главным героям (в которых, кстати, нет ничего героического). Важно отметить, что сюжет, при его фантастичности, воспринимается совершенно реально; каждый эпизод, каждое действие легко представимо и понятно.

В центре моего внимания было в основном не нападение птиц. Этот аспект, хотя и является основой сюжета, никаких особых мыслей не вызвал. Все равно никакого объяснения птичьему буйству не дается, да его и не может быть. Разве что только вскользь звучит мысль о том, что птицы миллионы лет копили ненависть, которая сейчас вдруг выплеснулась на человека. Но непонятно — почему на человека, и почему миллионы лет? Этими вопросами и не стóит задаваться.

Гораздо важнее, на мой взгляд, уделить внимание показываемым в рассказе чертам социальной психологии: в данном случае на примере жителей глухой английской провинции. В этих чертах можно заметить много примечательного, в широком спектре — от курьезного до экзистенциального.

Тут и курьезная (и одновременно позорная) версия о том, что виноваты русские — само собой, ведь действие происходит в 1952 году, когда, каламбурно выражаясь, «холодная война» уже вовсю пылала. И еще черта эпохи — английская обывательница лепечет о том, что Америка поможет. И это говорит подданная «Великой державы», «Владычицы морей»! Выходит, к 1952 году без Старшего Брата — никак.

Но это курьезы. Гораздо серьезнее другое. Среди этого другого назову три момента. Во-первых, выражаемая той же обывательницей вера в Правительство (а как же пресловутая индивидуальная самостоятельность людей Западного мира? — ее в рассказе демонстрирует, причем разумно, лишь главный герой). Во-вторых, упоминаемая в мыслях главного героя изнеженность нового поколения (он думает о том, что раньше люди сами легко обеспечивали себя пищей, а теперь его дети не хотят есть рыбные консервы, ибо невкусно) — важный штрих картины социума. Наконец, в-третьих, бросается в глаза поразительные вялость и легкомысленное безразличие большинства персонажей. Впрочем, то было в другую эпоху. Сейчас все наоборот — по пустякам в СМИ и социальных сетях происходят гигантские истерики. Пользы от которых, естественно, еще меньше.

Интересное произведение на тему многослойности и многозначности сознания, а также радикального средства воздействия на него. Я не уверен в том, что это средство (то есть прямое изменение памяти) может быть реализовано даже в будущем; но суть рассказа, конечно, нельзя воспринимать столь буквально, через призму технической возможности.

Больше всего при чтении я опасался того, что сюжет окажется тесно связан с поставленным по его отдаленным мотивам фильмом «Вспомнить все» (который я не смотрел, так как не люблю «боевики»). Мне бы очень не хотелось видеть здесь разворота в «экшн», поэтому, когда возник маленький штрих в эту сторону, я сильно забеспокоился. Но, к счастью, беспокойство оказалось напрасным.

Финал рассказа превосходен — он имеет явный налет абсурда с элементами легкого комизма. И это именно то, как следовало закончить произведение на тему странных вариаций сознания.

В художественном отношении произведение безнадежно слабое — поведение героев во многих случаях ненатуральное (начиная с совершенно нелепой и «ненаучной» попытки забраться внутрь инопланетного корабля), диалоги прописаны топорно, интрига (кто есть кто?) реализована неубедительно и неинтересно, атмосфера не ощущается. Единственная ценность рассказа — необычная (думаю, на 1938 год — новаторская) идея о существе, мимикрирующем в любую форму жизни, да еще и способном читать мысли (то есть искусно подражать разумной личности). В этой идее есть нечто глубоко завораживающее и «философское» (не знаю, насколько уместно тут это определение). Талантливый и умелый мастер способен из этой идеи–семени вырастить весьма интересное произведение. Особенно просится экранизация, которая могла бы создать поистине жуткие запредельные образы. И такой пример есть: это великий фильм Джона Карпентера «Нечто» (1982 год).

Рассказ «Храм» вызвал у меня весьма противоречивые впечатления.

С одной стороны — очень увлекательный сюжет, в котором Лавкрафт мастерски реализует интригу. Шаг за шагом он раскрывает перед главным героем и читателями образы и тайны Неведомого Древнего Мира, расположенного на морском дне. Он словно медленно поднимает вуаль — и так и не открывает до конца, оставляя необъятный простор для дальнейшей читательской фантазии. Глубинный мир, загадочные артефакты, странные события — превосходный материал для создания мистической атмосферы произведения. В этом плане Лавкрафт безупречен, если бы не одно «но»…

Это «но» — с другой стороны моих впечатлений. И выражается оно в персоне главного героя. Его образ нельзя назвать иначе как карикатурным, в худших традициях военной пропаганды. Но что годится для пропаганды, негоже вносить в литературу, претендующую на вечность и универсальность. Я не сомневаюсь, что такие люди существовали (хотя совсем не уверен, что с таким менталитетом можно было сделать карьеру военно-морского офицера, особенно на субмарине). Но зачем в рассказе постоянно муссировать тему прусского юнкерского сознания? Какое художественное значение это имеет? Никакого. По-моему, это только вредит восприятию.

«Локон Медузы» — несомненно, удачный результат творческого взаимодействия Лавкрафта и Зелии Бишоп. Бишоп, насколько я понимаю, придумала сюжетную идею — что в данном случае весьма ценно и заслуживает похвалы. Впрочем, главное достоинство рассказа — не столько сюжет, сколько органичное вплетение в Мифы Ктулху некоторых африканских мотивов (типа Великого Зимбабве и вообще африканского колдовства и африканской загадочности). Эти мотивы в рассказе очень сильно подчеркнули общую канву «Таинственного и Ужасного».

Из недостатков рассказа отмечу следующее. Во-первых, какие-то невнятные любовные отношения (прописанные Лавкрафтом откровенно слабо, что вполне для него естественно) — отсутствие которых, в сущности, никак сюжету бы не повредило, а скорее наоборот. Во-вторых, мне не показалось правильным использование рассказа от первого лица — я имею в виду не первичного рассказчика (чисто технический персонаж), а основного, который, собственно, и повествует бóльшую часть истории. Дело в том, что этому главному рассказчику приходится сообщать много информации о третьих лицах, и при этом в отношении некоторых деталей его осведомленность вызывает большое сомнение. Кроме того, на мой взгляд, эта концепция двух рассказов от первого лица в данном случае привела к легкому сумбуру.

Впрочем, эти недостатки считаю незначительными — не более чем минус 2 балла к оценке произведения.

«Пурпурное облако» — в моем читательском опыте первое произведение, в котором раскрывается интересная и экстравагантная тема одного-единственного человека на Земле [замечу, кстати, что об этом следует подумать всем, кто любит сетовать на одиночество, весьма примитивно представляя себе смысл этого слова]. Не на каком-то маленьком острове, а на всей нашей огромной планете.

Завершив чтение, я испытал весьма разноречивые чувства. Скажу прямо, роман изобилует поводами для моей критики. И в то же время — он удивительно увлекателен и, самое главное, на большей части действия создавал сильное притяжение для моих мыслей. Сформулирую это так: мыслями я почти непрерывно был в сюжете, рядом с главным героем — а это большое достижение для книги. Интересно то, что многие аспекты романа, которые являются недостатками, в то же время содержат зерна достоинств.

В романе довольно невнятное, затянутое и пространное начало, в рамках которого главный герой сначала сопротивляется попыткам вовлечь его в экспедицию на Северный полюс, но потом все же принимает в ней участие — и все это сопровождается сомнениями, конфликтами и смертями (в том числе, между прочим, от его собственной руки). Нужно ли все это было в произведении — не берусь судить. Но хочу подчеркнуть, что эта часть оканчивается завораживающим описанием Северного полюса (чистая фантазия Шила), которое создает картину таинственную, с намеком даже на мистику (т.е. сверхъестественное). Однако, к сожалению, этот намек на мистику в дальнейшем не получил никакого развития.

Следующая часть — одиночество главного героя. Это лучшая часть романа, создающая неизгладимый психологический эффект. В том числе посредством частого (даже назойливого) акцентирования на множестве мертвых тел — это фактически основной элемент пейзажа. Здесь мне показалось странным и весьма сомнительным то обстоятельство, что главный герой осуществляет грандиозную деятельность (демонстрируя, к слову, завидные умения в очень многих сферах деятельности). С одной стороны, понятно, что Шил хотел показать двойственность его натуры, которая выразилась в форме разрушений и строительств. Но такая бурная энергия (в духе Робинзона Крузо и героев Жюля Верна) главного персонажа «Пурпурного облака» выглядит неорганично, неестественно. Возможно, кто-то сочтет это оправданным сюжетной необходимостью, но я в этом не уверен.

Зато здесь много примечательных фраз, выражающих мысли и эмоции главного героя; среди них есть поистине бриллианты экспрессивной словесности, один из которых я приведу: «И когда я увидел это, я отчетливо понял, в первый раз: то безбрежное отчаяние, которое я испытывал в отсутствие людей, — оно превыше звезд и глубже ада, и я снова почувствовал на себе пустой взгляд Нирваны и безумие Ничто, когда Время поглощается Вечностью, а все живущее, как капля воды, рассеивается в бездонной пустоте космоса и исчезает».

Третья часть (которую я не буду раскрывать) показалась мне наиболее слабой. Она, на мой взгляд, рвет смысловую и эмоционально-психологическую ткань романа; к тому же не лишена никчемных рассуждений религиозно-философского характера (они время от времени встречаются на протяжении всего романа, но именно в последней части слишком явно выпячиваются, да еще в сторону неприятного мне богословского дидактизма).

Как бы то ни было, «Пурпурное облако» наверняка будет интересно любителям weird fiction, и столь же наверняка оставит по прочтении след в душе и вызовет много размышлений.

Несмотря на маленький размер (точнее, именно благодаря этому) в рассказе изложена очень важная идея чань-буддизма.

Сюжет повествует о том, как на пути из Индии в Китай некий буддистский монах подвергся искушению эротическими соблазнами. И, утратив способность к медитации, то есть сосредоточению и устойчивости сознания, стал впадать в сон, в котором его преследовали чувственные видéния. Для того, чтобы побороть наваждение, он отсек себе веки, дабы более не смыкать глаз и не терять покоя сознания. Эти веки чудесным образом преобразились в чайные кусты. Так Китай обрел один из самых ярких элементов своей культуры.

Хотя Лафкадио Хирн не называет имя этого монаха, в нем несложно распознать знаменитого Бодхидхарму — легендарного основателя Чань. А в рассказе представлена та идея этого Учения, что нельзя бороться с искушениями, закрыв глаза. Просветление сознания возможно только через ясность взора, обращенного и внутрь, и вовне (в буддизме Просветление не проводит между этим разницы).

Короткий и очень красивый рассказ. В первой части Лафкадио Хирн воспевает фарфор как один из важнейших видов китайского искусства; очень интересно познакомиться с названиями сортов фарфора и их изящными поэтическими характеристиками. Во второй части — повествует волшебную историю о самом великом мастере фарфора, который по указу Императора Шихуанди создал, принеся себя в жертву, вазу, которая воспринималась как живая, со своей (т.е. доставшейся от мастера) душой.

Интересный и, на мой читательский взгляд, необычный рассказ. К жанру ужасов отнести его я не могу — даже несмотря на одиозную кровавую насильственную часть, посвященную описанию казни преступника Дамьена. Эта (вторая) часть представляет собой что-то вроде «книги в книге»; причем, как мне кажется, она имеет неоправданно значительный размер. И если бы она была гораздо меньше, рассказ бы ничего не потерял в своей остроте и глубине психопатологической драмы.

Ценность рассказу придает не столько сюжет, сколько сопряженные с ним рассуждения, а также ярко выраженная аура той самой психопатии, которую я упомянул в первом абзаце. По этому поводу я хочу отметить следующее. Психопатия главной героини рассказа очевидна, но я бы не стал делать из данной истории существенного и всеохватного вывода: дескать, все умные высокоразвитые женщины — тайные психопатки. Считаю, что это лишь конкретная история, конкретный аномальный случай этой женщины. А вот «слепая, всепоглощающая любовь мужчины» — аномальное уродливое явление куда более широкого масштаба, и, к сожалению, встречается очень часто.

В детстве это произведение очень понравилось, а при нынешнем прочтении (в т.н. «зрелом» возрасте) впечатление оказалось весьма сдержанным.

Во-первых, несмотря на все усилия автора, часто речь героев выглядит слишком цивилизованной (более того, сейчас многие хуже говорят). Понятно, что это некая художественная условность, и во многом неизбежная. Но местами она просто сбивает восприятие действия как того, что происходит «во тьме веков».

Во-вторых, некоторые сцены насилия совершенно не нужны и, более того, крайне сомнительны с точки зрения правдоподобия. Например, что за дикая сцена — побоище, устроенное мамонтами зубрам. Сколько ни говори о ярости животных, но инстинкт самосохранения у них сильнее всего. Зачем было зубрам (не хищникам, кстати) нападать на мамонтов? У них в генах должно было быть заложено, что на этих гигантов нападать нельзя ни при каких обстоятельствах.

В-третьих, «смазанность» впечатления вызвана в большой степени набившими оскомину боевиками, в которых герои сокрушают множество противников, не получая ни одной существенной раны. Я понимаю, что «Борьба за огонь» написана давно, когда стереотипного крутого героя еще не существовало. Но все равно сложно подлинно сопереживать героям этого произведения, когда очевидно, что в конце все будет очень хорошо (что, между прочим, слишком резко контрастирует с печальным началом сюжета).

Этот рассказ с неожиданной и в основном необычной для творчества Лавкрафта (вкупе с соавторством Дерлета) стороны интерпретирует как тему Глубоководных (из мифологии самого Лавкрафта), так и уходящую в глубокую древность фольклорную историю о том, как человек встречает некое «сверхъестественное» (или даже волшебное) существо — и лишается покоя, а потом и своего естества. Написано произведение кратко, сдержанно, и даже с долей затаенной сентиментальности — что можно отнести к его достоинствам. Также мне понравилось то, что отсутствует хоррор, который в исполнении Дерлета (этот рассказ, конечно, плод в основном его писательской деятельности), как правило, выглядит вульгарно и неубедительно.

Некоторое недоумение вызвало то, что главный герой стал жить вместе с Глубоководными (т.е. в морской пучине) — неясно, какая трансформация могла обеспечить ему такую способность. Но важно даже не это, а то, что, на мой взгляд, это несколько смазало драматизм сюжета.

Среди рассказов, созданных в результате так называемого «со-творчества» Г.Ф. Лавкрафта и А. Дерлета, «Единственный наследник» — выше среднего уровня. То есть неплох. Стиль Дерлета здесь малозаметен, за исключением нескольких мест. В основном рассказ вполне в стиле Лавкрафта, с присущими ему достоинствами и недостатками.

Интрига здесь, конечно, призрачная: мне трудно представить читателя, который бы еще на первых страницах не понял сути происходящего. Финал, естественно, тоже предсказуем. Тем не менее, история доктора Шарьера (который является основным действующим лицом рассказа) написана довольно интересно, благодаря чему рассказ читается с увлечением до конца. Интересны идеи, положенные в основу долголетия Шарьера, его трансформация, связи с различными культами и эзотерическими изысканиями. «Подключена» также тема Глубоководных — пожалуй, самой знаменитой вымышленной Лавкрафтом расы; хотя эксперименты Шарьера ориентированы больше на рептилий.

Самое слабое место рассказа — упоминание «непримиримой борьбы» между Богами Седой Старины (неназванными) и Властителями Древности (Азатот, Йог-Сотот, Ктулху, Хастур и другие). Это явный признак пера Дерлета. Но что это за борьба? К чему она здесь упоминается? Что это вообще за «группировки» (сильно смахивающие на военные коалиции типа НАТО и ОВД)? К сюжету это не имеет ни малейшего отношения и выглядит как неуклюжий прием для «пристегивания» рассказа к мифологии Лавкрафта.

На мой взгляд, один из лучших рассказов, написанных Лавкрафтом (имя Гарри Гудини здесь, полагаю, служит скорее дополнительной привлекательной вывеской, чем реальным соавторством).

Прелюдия довольно долгая и неспешная; по-моему, она могла бы настраивать на курьезные размышления многочисленных туристов, посещающих Египет. Во всяком случае, даже в этой вступительной части (которая кому-то покажется — и небезосновательно — несколько затянутой) автор уже небольшими штрихами формирует тревожно ощущение, исходящее от феноменов Древнего Египта: например, знаменитого Сфинкса.

Мне нравится такой взгляд Лавкрафта на мир. В конце концов, не важно, чем был этот Сфинкс, и что собой являла культура Египта тысячелетия назад (я читал, что на самом деле древнеегипетская культура была, как ни странно, гораздо более жизнелюбивой, чем, скажем, древнегреческая) — важно, что видит в ней твое сознание. В том числе твоя фантазия. А фантазия Лавкрафта в этом рассказе, как говорится, феерична.

Феерична до такой степени, что от некоторых вещей в рассказе буквально мурашки по коже бегут. Лично у меня такое чувство вызвали не только и даже не столько всевозможные чудовищные мумии, сколько невероятный образ некоей колонны, в сравнении с основанием (!) которой Эйфелева башня казалась бы спичечным коробком. Понятно, что такая колонна имела бы в высоту, как минимум, десятки километров (что означало бы соответствующую подземную глубину, на которой пришлось бы оказаться главному герою — что, естественно, «нереально»). Но эпичность этого образа в любом случае завораживает, в самом прямом смысле.

Понравился также образ Царицы Нитокрис — одна половина лица прекрасна, другая изъедена крысами: это поистине аллегория, причем вполне жизненная.

Финал рассказа изумителен — это апофеоз ужаса, доведенный до совершенства.

Единственное, за что я могу покритиковать «Погребенный с Фараонами» — автор чрезмерно часто прибегает к подчеркиванию того, что это сон, иллюзия, галлюцинация и т.п. Лавкрафт вообще любил это подчеркивать, и, по-моему, напрасно — выглядит назойливо, неубедительно и не имеет оправданного художественного смысла.

Рассказ, повествующий о череде удивительных и чудесных событий (некоторые торжественные, некоторые даже довольно курьезные) в Уэльсе — родном крае Артура Мейчена. Любопытно то, что эти чудеса, которые можно в общем описать как христианскую святость, начинаются с события в далеком Тибете — с того, как некий Таши Лама взошел на гору и там «преобразился». Этот момент привлек мое особое внимание. Конечно, в этом есть связь.

Едва ли этот рассказ может быть интересен широкому кругу читателей. По-настоящему его могут воспринять те, для кого христианские ритуалы — нечто гораздо более высокое, нежели набор диковинных слов и жестов. То есть — сакральное в самом чистом смысле. Что касается меня, то мой читательский вкус слишком сильно заточен под совершенно иные разновидности weird fiction, поэтому я поставил оценку «10» фактически не за содержание рассказа, а как дань моего почтительного отношения к Артуру Мейчену.

«Ужас» — повесть с довольно своеобразным сюжетом и оригинальной идеей; и то, и другое отнесу к несомненным достоинствам произведения. Правда, художественное исполнение не могу оценить как шедевр. Сюжет, представляющий значительную интригу и в определенной мере даже триллер, реализован Мейченом не слишком увлекательно. Во-первых, из-за многословия; во-вторых, временами мысль автора уходит в какие-то побочные ветви — некоторые из них сами по себе весьма интересны, но на общее восприятие могут влиять неблагоприятно. Кроме того, мне не понравилось использование военной тематики. Хотя это моя чисто личная позиция; на самом деле, эта тематика здесь уместна и, более того, усиливает идейный эффект произведения.

«Ужас» ценен тем, что дает почву и пищу для размышлений в антропологической сфере (если выражаться в сухом стиле). Например, любопытно мировоззрение некоего профессора Хувелиуса, который тратил все свои доходы на благотворительность и при этом был автором трактата «О преступном гуманизме».

А главным источником произведения является идея Мейчена о десакрализации Человека, который в Западной цивилизации стал всего лишь разумным животным (или, скажу от себя более «политкорректно» — биологическим существом), лишенным духовности. Что и возымело тот результат, который дал название произведению — Ужас. Хотя, не могу не заметить, повторившись, описано это Мейченом не очень убедительно; местами как-то ненатурально, натянуто.

Я же полагаю, что результатом будет не тот Ужас, что показан Мейченом, а Ужас разрушения человеческого естества на самых фундаментальных уровнях психологии и физиологии.

«Праздником осиянный» — маленький рассказ Мейчена, в котором нет как такового сюжета, а есть созерцание–впечатление в изложении одного из двух присутствующих в произведении персонажей. Сей персонаж провел один день за городом; его созерцание природных феноменов и стало предметом рассказа, в центре которого — игра света и цвета (сияния, давшего название). В чем-то эти феномены подобны некоей природно-божественной литургии, праздника в понимании человека, для которого существует сакральность.

Особенно мне запала в душу фраза, в которой прекрасно выражается праздничное (сверхрациональное) ви́дение чуда и тайны даже в чем-то сером и обычном: «Но — стены, серые блестящие стены, старого дома. От них струились потоки света, они говорили о чем-то, что превыше понимания».

И великолепно описание Мейченом заката (ему вообще это удавалось с редким мастерством, в отличие от многих других жанровых элементов). Образы, напомнившие ставшие классическими строки стихотворения китайской поэтессы XII века Ли Цзичжао «Расплавленное золото заката, И яшма лучезарных облаков».

Кстати, эти образы вполне реальны, и они близки любому человеку (а вовсе не только жителям экзотических стран). И куда прекраснее и загадочнее, чем любые фэнтези, создаваемые компьютерными и иными техническими средствами.

Мне не понравилось лишь высказывание собеседника рассказчика, который назвал его повествование «историей чудесной и неутоленной страсти». Чудесной — да, это слово уместно, но при чем тут страсть? Я не считаю, что праздник может ассоциироваться с какой-то неутоленной страстью: это понятие совершенно иного характера.

Среди прочих детективных рассказов из цикла о князе Залесском (имеющихся в переводе на русский язык) собственно линия расследования — или, вернее сказать, ход мысли блистательного князя — показалась мне наиболее увлекательной и легче воспринимаемой. Но тут много другого примечательного и заслуживающего пристального внимания. Начиная, прошу прощения за неумелый каламбур, с начала рассказа, а именно с прелюбопытнейших рассуждений князя о России. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать ключевую фразу этих сужений: «И впрямь, именно она, а не какое-нибудь антарктическое море, есть истинная Ultima Thule современности, настоящий Остров Тайн».

Кроме того, большой интерес представляет экскурс в историю Крестовых походов и зловещей таинственной секты ассасинов. Наконец, на меня глубокое впечатление произвели пассажи в духе мистицизма (не мистики, а именно мистицизма), касающиеся загадочных свойств камней и их «души». Может быть, даже и без кавычек.

Худшее произведение о Шерлоке Холмсе, что мне довелось прочитать (правда, осталось еще много нечитанного, так что в будущем конкуренция вполне ожидаема).

За харизму Шерлока Холмса добавлю пару баллов, а, по существу говоря, рассказ на минимальную оценку.

В русском переводе этого рассказа его название совершенно резонно оставлено в англоязычном оригинале — и это формирует аллюзию на одноименное и весьма значительное историческое явление 1920-1940-х годов (при том, что произведение написано в 1895 году). В книге «Утро магов», из которой я много лет назад впервые узнал о рассказе Шила, этому обстоятельству придается большое (может быть, несколько чрезмерное — что объяснимо временем написания «Утра магов») значение — как пророчеству.

Детективная линия интересна, хотя для ее восприятия, на мой взгляд, требуется обширная эрудиция; мне из-за недостатка оной было довольно сложно следовать сюжетной нити. Но не в ней суть и важность произведения. Важно то, что Шил рассматривает очень крупную и запутанную социальную проблему — проблему заслуживания людьми жизни.

Проблема чрезвычайно сложная, и в рамках отзыва я не имею намерения ее глубоко и подробно анализировать. Все сводится к вопросу: заслуживают ли жизни люди (физически и/или умственно) ущербные? Вопрос, кстати, чисто западного менталитета, и поскольку вся история Западной цивилизации есть непрерывный процесс шараханья от крайностей к крайностям, и решения были самые разные. Особенно ярко это проявилось в XX веке, и продолжается сейчас. Гуманизм и исключительная забота об инвалидах и старых оказались переплетены с теорией социал-дарвинизма (или социобиологией), евгеникой, нацистскими «ликвидациями», а в наше время — постепенно разворачивающимся законодательством об эвтаназии вкупе с увеличивающимся числом нападений на дома престарелых и т.п.

Для завершающей характеристики рассматриваемой в рассказе идеи приведу одну, по-моему, очень показательную цитату: «В стране с такими варварскими порядками, конечно, никогда не прозвучал бы нежный и эгоистичный голос хромоногого лорда Байрона: одно недолгое эгоистическое «стенание» на Тайгете, и дело с концом. Не исключено, однако, что мир прекрасно обошелся бы и без лорда Байрона. Но несомненно и то, что он не может обойтись без кумира, и эта болезнь, равно у отдельных людей и народов, может возвещать только одно — почти полную или окончательную гибель».

А я хочу закончить отзыв фразой, которая навела меня на размышления в ином русле, ибо она сама из иной мудрости — из великой книги «Дао дэ цзин» (глава XIX):

Устраните «человечность», отбросьте «справедливость»,

И люди вернутся к почитанию и любви.

Среди нескольких прочитанных мной романов Лео Перуца «Снег Святого Петра» ставлю особняком. Подобно другим произведениям, этот роман изобилует интригой, интересными сюжетными ходами, драматизмом, историческими деталями. Даже любовная линия (к чему я обычно отношусь настороженно) прописана тонко и деликатно — и, что очень важно, очень натурально — поэтому я признаю ее дополнительным украшением романа.

Но главное, за что я выделяю «Снег Святого Петра» — за то, что в романе присутствует великая Императорская династия Гогенштауфенов, в том числе Фридрих II — «Удивление Мира». Присутствует не как действующее лицо, а как объект, к которому апеллирует один из главных героев — барон фон Малхин, воистину человек не от мира сего.

Ключевым смысловым элементом романа является, на мой взгляд, абсолютно логичное выстраивание автором в один ряд т.н. «пламени веры в Бога» (то есть религиозного фанатизма») и идеологического фанатизма — в данном случае (в контексте эпохи) это социалистические идеи. Более того, я глубоко убежден в том, что этот ряд является генетической преемственностью.

И вот тут я вижу любопытную коллизию. Барон фон Малхин мечтал восстановить на престоле династию Гогенштауфенов — путем того, чтобы заново возжечь в сердцах людей пламя религиозной веры. Но при этом он почему-то игнорировал тот факт, что эта династия была ликвидирована (путем целенаправленного физического истребления) силами под руководством католической церкви и Римских Пап. Понятно, что там была политическая борьба за власть, но фактор религии в этом активно соучаствовал. Фридриха II неоднократно отлучали от церкви (несмотря на то, что он возглавлял VI Крестовый поход и получил Иерусалим мирным (!) путем), проклинали как еретика — и тому были основания. Он-то как раз был человеком широких взглядов, лишенным нетерпимости (при его дворе жили и занимались разнообразными творческими и научными делами и христиане, и евреи, и мусульмане). Написал ли Фридрих II книгу о «трех обманщиках» (Моисее, Христе и Магомете) — вопрос дискуссионный, но точно можно утверждать, что Император не имел никакого отношения к «пламени веры».

Сакральность династии Гогенштауфенов зиждилась вовсе не на религиозном фанатизме. Поэтому попытка восстановить ее тем способом, который предлагал барон фон Малхин, была заранее обречена на провал. Она лишь ввергла окружавших барона людей в новый фанатизм, который — что было неизбежно — ударил по нему.

Рассказ «Улица» вполне заслуженно снискал низкие оценки и преимущественно негативные отзывы (в том числе на Фантлабе). К сожалению, попытка Лавкрафта создать произведение на почве реальности провалилась, и рассказ никак не спасает (даже вызывает дополнительную досаду) красивая концовка, в которой автор пишет: «Одни полагают, что предметы, среди которых мы живем, и те места, где мы бываем, наделены душой; другие не разделяют этого мнения, считая его пустым домыслом».

Что ж, у всех бывают неудачи, и в связи с этим я всегда обращаюсь к известной фразе о зернах и плевелах. Зерен у Лавкрафта достаточно для того, чтобы я считал его великим писателем, чье творчество ценю чрезвычайно высоко.

Вместе с тем не могу не отметить, что мое отрицательное восприятие «Улицы» обусловлено не писательскими промахами. Как раз с чисто литературной точки зрения рассказ написан вполне добротно. Мне не понравилось то, что здесь ярко сквозят некоторые черты мировоззрения Лавкрафта, к коим я отношусь в той или иной степени отрицательно.

Произведение обращается к ряду обстоятельств истории Америки. Негативное отношение Лавкрафта к революционерам мне понятно, и возразить тут нечего, даже если бы я имел такое желание (на самом деле я полностью солидарен в этом вопросе). Дальше начинаются вопросы.

Романтизация и героизация колониальной эпохи? Сомнительно. Взять, к примеру, часто упоминаемый самим Лавкрафтом Салемский процесс над «ведьмами». Совершенно чудовищный абсурд — а ведь это уже конец XVII века! В чем тут «героизм славных предков»?

Массовое заселение США иммигрантами, в том числе «цветных» рас? Ну и что с того? Американцы не были хозяевами этой земли, так что у иммигрантов было не меньше и не больше прав, чем у англо-саксов. Я, конечно, могу понять основания хорошо известного расизма Лавкрафта — они принесли чужие традиции, были бедными, зачастую занимались преступной деятельностью. Все так, хотя, замечу, в сравнении с преступлениями гангстеров, сидевших в Белом Доме, Капитолии и на Уолл-стрит (которых накопилось немало уже к периоду и за период жизни ГФЛ) деяния этнических мафий выглядят весьма бледно. Акцентировать внимание на этих иммигрантах — значит проявлять близорукость.

Но не это главное. Главное, что взывало у меня сильнейшее раздражение и отвращение в этом рассказе — фраза: «Но, пробудившись от спячки, Запад вступил в титаническую схватку, начатую на Родине ради будущей цивилизации. И снова над городами взметнулись старые стяги, а рядом с ними замелькали и новые, среди которых победно реял и трехцветный флаг» [почему-то на Улице флагов не было — всему виной пресловутые иммигранты]. И эти патетические слова Лавкрафт пишет о Первой Мировой войне!!! О бойне, которая унесла миллионы жизней, сломала целые поколения в Европе, срубила режимы, которые хоть как-то сдерживали революционеров, открыла путь большевизму и множеству национализмов.

Мне печально говорить об этом, но я считаю, что в отношении некоторых явлений реальности у Лавкрафта попросту отсутствовал здравый смысл. Было бы лучше ему их вообще не касаться. Ибо даже просто касаться таких вещей, не имея здравого смысла, означает пачкаться. Тем более, когда ты не просто касаешься, а в определенной степени соучаствуешь, хотя бы в форме словословий.

В фокусе внимания этого рассказа — два аспекта социальной и индивидуальной психологии. Или, можно уточнить, психопатии. Причем необходимо отметить, что оба этих аспекта плотно базируются на коммерческом подходе.

Первый аспект — визуальная привлекательность насилия. Проблема эта весьма старая, и в былые времена людям были доступны куда более жестокие зрелища, нежели то, что описано в рассказе Шекли. Общеизвестен феномен гладиаторов (хотя в действительности там было гораздо меньше смертей, чем принято изображать в литературе и кино — хотя бы по той причине, что подготовка гладиатора стоила больших денег). Но в моем читательском кругозоре самая одиозная история (вернее, две в одном произведении) изложена Гансом Эверсом в рассказе «Богомол».

Второй аспект по историческим меркам гораздо более молодой. Можно сказать, современный. Это тема массовой передачи насилия кино- и телекоммуникационными средствами. Я давно наблюдаю за этим процессом, и у меня сложилось представление, что люди на самом деле (в подсознании, если можно так выразиться) не разделяют насилия реального и мнимого. Войны, криминал и т.п.: что художественные фильмы, что документальные, что реалити-шоу — в подсознании воспринимаются примерно одинаково.

В рассказе речь идет именно о реалити-шоу. По этому поводу возникает мысль, что современные технологии телевидения и интернета как раз оказались нацеленными на эти шоу. И самое главное — люди массово, с огромным энтузиазмом, погрузились в них. В основном, конечно, без насилия, но это лишь деталь. Важно, что реалити-шоу сейчас стали определяющим «лайф-стайлом»; и я уверен, что это будет иметь (уже имеет) крайне пагубные последствия для человеческой психологии. Думаю, со временем будет появляться все больше произведений, посвященных этой грандиозной проблеме.

В творчестве Эдгара По я особенно ценю именно этот рассказ. Могу согласиться с некоторыми из ранее приведенных отзывов о том, что «Рукопись» бессвязна, нелогична, излишне пафосна и т.д. — но в моем восприятии это не недостатки, а достоинства сего произведения.

«Рукопись, найденная в бутылке» любима мной не только за безупречно созданную гнетущую атмосферу фатального тревожного ожидания. И не только за мрачные элементы сюжета — тут и загадочный корабль (что-то вроде Летучего Голландца) со странной командой, и тьма, и буря, и вскользь упоминаемый Кракен (правда, в действии он не участвует). Больше всего меня заинтересовало упоминание карты Герарда Меркатора, которая, кстати, называется Septentrionalium Terrarum Description; издана в 1595 году. А ведь Меркатор был не просто картографом. Это был мыслитель, явно не чуждый мистики; он дружил с самим магистром Джоном Ди.

В связи с этой картой хочу высказать недоумение по поводу сюжета «Рукописи». В тексте насколько раз сказано, что корабль несло на юг. Из-за этого во многих литературоведческих источниках (и в русскоязычной, и в англоязычной Википедиях, и в аннотации на Фантлабе) говорится, что загадочный корабль в конце произведения занесло на Южный полюс, в Антарктику. И это логично. Но в итоговом примечании к рассказу текст гласит: «<…> the maps of Mercator, in which the ocean is represented as rushing, by four mouths, into the (northern) Polar Gulf, to be absorbed into the bowels of the earth; the Pole itself being represented by a black rock, towering to a prodigious height». Здесь мы видим слово «северный»! И карта изображает именно Северный полярный регион. Что же это за странная инверсия? В рассказе мир как будто перевернулся. А может, не «как будто»? Либо можно предположить, что Северный и Южный полюса симметричны. Но тогда, если мировая вода на обоих полюсах втекает внутрь Земли, то куда она в итоге девается?

Ну и под конец не могу не обратить внимания на любопытную деталь. В начале произведения главный герой (рассказчик) отплыл из Батавии на судне, на котором везли, помимо прочего груза, несколько ящиков с опиумом. Может, кто-то именно в этом найдет объяснение последующему рассказу.

Это стихотворение представляет собой яркий пример того, как иногда становятся расхожими фразы, выдернутые из общего текста. Не счесть, сколько раз я слышал (и, каюсь, сам неоднократно употреблял) первое предложение из этой баллады: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда <…>». Говорящий эти слова хочет подчеркнуть принципиальное различие и разделение Запада и Востока. И это при том, что в балладе Киплинга речь совсем о другом. В ней рассказана история того, как в итоге, после противостояния, сближаются и становятся друзьями два человека — англичанин и индус. И после первого предложения в балладе Киплинг говорит: «Но Запада нет и Востока нет, нет наций, родов и преград, Когда двое сильных и смелых мужчин друг другу в глаза глядят».

Сюжет баллады показался мне несколько натянутым (сомнительно выглядит дружба англичанина с индусом во времена колонизации). На мой взгляд (и это не патриотическая декларация, а объективная констатация факта), такая история более правдоподобна для России и Кавказа. Индия давно отделилась от Англии, а Кавказ, при всех сложностях и конфликтах, остался с Россией.

С другой стороны, можно задаться вопросом: что есть Запад и что есть Восток? Вроде бы ясно, что это далеко не одно и то же, но как четко сформулировать их различие? Какой принципиальный (не внешний) признак не возьми, все они оказываются временными. Все сильно меняется, и тем более в современном глобализированном мире. Особенно нелепым является мнение, будто бы Запад есть средоточие чистоты, богатства, законности и свободы, а Восток грязен, беден, тоталитарен и живет не по законам. Все это есть везде.

Кстати, Запад и Восток — это понятие исключительно западного менталитета. Современные жители «Запада» в самом деле, подобно стаду (это к вопросу о пресловутом западном «индивидуализме»), полагают себя «западными людьми». Но ни один житель «Востока» не считает себя «восточным человеком».

Резюмировать же размышления о Западе и Востоке мне хотелось бы мыслью китайского философа Су Чэ, комментировавшего книгу «Дао Дэ цзин» (фраза относится к главе XX): «В мире считают знанием различение, а мудрец ведает, что всякие суждения тщетны и не могут установить истинное различие».

P.S. Рекомендую к прочтению перевод Константина Филатова. Он читается легче всего.

Писать интересные фэнтезийные рассказы о феях, драконах, рыцарях и т.п., конечно, сложно, но предполагает хотя бы держаться в русле значительной литературной традиции. Это помогает. А вот сделать предметом произведения, входящего в цикл «Рассказы Сновидца», старое коричневое пальто — это, по-моему, творческий пилотаж запредельной высоты. Пусть рассказ совсем маленький, и его нельзя назвать экстраординарным — все же это очередной пример гения Лорда Дансени, который мог видеть — и указывать читателю — Чудо во всем что угодно.

Интересно то, что большая часть рассказа посвящена неким спекулятивным сделкам, в которых и фигурирует оное старое пальто. Как человеку, имеющему некоторое (пусть и косвенное) касательство с биржевыми делами, мне было особенно приятно читать описание сего процесса, сделанное Лордом Дансени с юмором вперемешку с сарказмом. В чем же Чудо? Я не буду раскрывать этот элемент сюжета — замечу лишь, что первая часть Чуда прямо вовлечена в сделки, ибо, как очевидно заранее, старое коричневое пальто совсем не простое. А вот вторая (завершающая рассказ) часть Чуда — забавный сюрприз, который превращает усмешку от чтения всего предыдущего текста произведения в веселый смех.

«Мистер Скелмерсдейл в стране фей» можно сопоставить с такими рассказами Г. Уэллса, как «Яблоко» и «Дверь в стене»: их роднит тема драмы упущенной возможности. Причем, для усиления художественного эффекта, основой является нечто сверхъестественное.

Думаю, прочти я этот рассказ лет 20 назад, мое впечатление свелось бы к сожалению по поводу судьбы главного героя, фокусируя внимание на его отказе от Королевы фей. Сейчас у меня иное мнение.

Во-первых, благодаря некоторым произведениям Артура Мейчена, я очень настороженно отношусь к феям. Вернее, я, в принципе, никак не отношусь, поскольку никогда не сталкивался ни с чем подобным (и не важно, верю я в него или нет). Но если бы сталкивался, то отношение было бы именно предельно настороженным; даже, скорее всего, отторжением. Все-таки не зря в фольклорной традиции было принято их сторониться.

Во-вторых, я исхожу из принципа, что за все надо платить. Главный герой, конечно, заплатил высокую цену за то, что отказался — он стал в нашем мире «потерянным» человеком. Но кто знает, какую цену ему пришлось бы заплатить в мире фей? Люди даже в нашем мире за человеческую любовь часто вынуждены расплачиваться страданиями и т.п. А что говорить о мире сверхъестественном? В него без потерь могут входить только святые и великие мудрецы, а прочим это ни к чему. Фольклор сообщает нам о многих случаях, когда люди оказывались в мире фей, были там счастливы, а потом все равно «выпадали» оттуда. И порой с последствиями куда более трагичными, чем это произошло с мистером Скелмерсдейлом.

На мой взгляд, «Курган» — лучшее произведение Лавкрафта (соавторство Бишоп можно особо не принимать в расчет) из числа имеющих крупный размер. Здесь автору удалось избежать сомнительной «наукообразности», что присуще «Хребтам безумия» и «За гранью времен», а также местами излишнего фэнтезийного романтизма «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата». А в сравнении с «Историей Чарльза Декстера Варда» в «Кургане» ни в одном отрезке нет вялости действия. Все части произведения (и та, что происходит в нашем мире, и та, что посвящена миру под Курганом) очень увлекательны и читаются на одном дыхании.

Особенное внимание привлекает, конечно, мир (точнее, три мира, структура и связи которых обозначены очень четко) под Курганом; и в его описании фантазия Лавкрафта безупречна. Не могу не отметить интересный (и здесь абсолютно удачный) литературный ход, когда Лавкрафт объединил культ Ктулху с (как бы) индейской мифологией, персонифицированной Йигом, Отцом Змей. Есть тут место и культу Цатоггуа.

Добавлю также, что описание общества мира К’Ньян сделано Лавкрафтом на 100% правдоподобно (если тут уместно это слово) — в отличие, кстати, от «За гранью времен», где социальная картина Великой Расы, по моему мнению, выглядит неубедительно. А раз правдоподобно, то и впечатление производит колоссальное. Колоссальное и по-настоящему ужасное.

Этот цикл «Сказаний» я оцениваю несколько ниже, чем «Времена христианские»: причина в том, что сюжеты явно проще, и их содержание показалось мне менее интересным. Хотя, безусловно, для тех, кто любит Чехию и увлекается ее культурой, и эти Сказания могут являться кладезем множества ценных сведений.

Мне довелось прочитать «Сказания времен языческих» еще в детстве, в чешской русскоязычной книге 1975 года. В ней отсутствуют два последних рассказа, и это обстоятельство я смог для себя понять, прочитав впоследствии первый — «Лучанская война» («Дурник и Неклан» я не читал, так как в интернете отсутствует). Надо отметить, что если первые сказания в этом цикле имеют довольно благодушный характер, то, начиная с «Либушиных пророчеств», ситуация резко меняется. «Лучанская война» — это, по сути, описание какой-то бойни; подобных вещей я предпочитаю избегать. Впрочем, не стану и списывать это на т.н. «суровые времена» древности. В последующие эпохи (в том числе и в XX веке, и сейчас) лютых жестокостей и массовых боен было ничуть не меньше, причем масштаб их куда больше — просто тогда научились прикрывать это всякими «благими намерениями»: прежде всего, религией, патриотизмом и идеологиями.

Но не менее одиозный (возможно, в чем-то даже более) сюжет имеет сказание «Девичья война». Даже рискну заметить, что этот рассказ лучше не читать людям с повышенной впечатлительностью и склонностью к экзальтации (таких сейчас, несмотря на вроде бы благополучную ситуацию, предостаточно). Читать о том, как женщины ополчились на мужчин и стали их убивать и предавать мучительным казням, а потом были перебиты [и это выглядит особенно отвратительно на фоне нынешних отношений между полами в РФ] — нет уж, это совсем не по мне.

В этом коротком (всего на 3 страницы) рассказе Лорда Дансени нет никакого сюжета. Более того — в моем восприятии в нем нет никакой идеи. И то, и другое делают это произведение одним из моих любимых в творчестве Дансени. Оно посвящено Добру как таковому, и тут не нужны ни сюжеты, ни идеи, которые практически неминуемо ввергли бы рассказ в менторство и морализаторство. То есть в то, что только разрушает Добро.

Что же есть в рассказе? Есть взгляд на Мир, излагаемый некими загадочными и чудесными Бродягами, которых рассказчик видит (то есть это видение?) на обычной суетной улице Лондона. В этом взгляде банальный уличный фонарь предстает маяком, помогающим ночным путникам выбрать правильный курс и сберечь жизнь. В этом взгляде унылый фабричный дым предстает воспарением лесов (через каменный уголь) к Солнцу. И в этом взгляде грязный ручей, текущий в сточной канаве, ободряется тем, что ему предстоит встреча с великим Океаном. Бродяги благословляют дома (которые обывателями считаются лишь местами проживания) за то, что в них людям приходят сны.

Наконец, и для угрюмых прохожих (клерков в черных одеждах, в которых я вижу самого себя) у Бродяг есть свое послание — они имеют тех Двойниками Ночи и говорят им: «Чудо твоей души не окрашено радостью. Храни свое искусство. Будь удивительным. Береги свои тайны».

В этом небольшом рассказе у писателя получилось изящно увязать магическую ауру Китая (Лорд Дансени часто обращался к этой стране как источнику и мерилу Великих Тайн и Чудес, в чем я с ним полностью солидарен) с древним мифом Туманного Альбиона. Дополнительные художественные средства — интрига (с легкой степенью зловещести) и накладывающееся на него роковое женское любопытство, а также атмосфера едва уловимой иронии, за которую я обожаю творчество великого британца. Пожалуй, финал можно было бы сделать с несколько более высоким «градусом» экстравагантности, чтобы максимально подчеркнуть и оправдать сюжетную загадку.

«Хрустальное яйцо» — один из лучших фантастических рассказов Герберта Уэллса. Он нравится мне не только увлекательным и новаторским (для 1899 года) сюжетом, но и тем обстоятельством, что экстраординарные явления совмещены автором с подчеркнуто обыденной земной обстановкой; а главный герой — человек, конечно, не заурядный, но и не выдающийся. Тем интереснее видеть сюжет в значительной мере его глазами (хотя рассказ написан от третьего лица).

Я читал «Хрустальное яйцо» множество раз, но только сейчас, собираясь писать отзыв, обратил внимание на детали, на которых прежде не фокусировал своего внимания. Мне всегда представлялось очевидным, что речь идет о некоем техническом устройстве (кристалле), который обеспечивает зрительную связь между Землей и Марсом. Может, так оно и есть. Но почему вид Марса в кристалле был доступен только главному герою (мистеру Кэйву), а не его другу–ученому, который был вынужден лишь вести записи со слов Кэйва (а еще один ученый вообще ничего не видел в яйце)? И еще совсем мелкий нюанс: можно отметить фразу касаемо того, что видел Кэйв: “<…>равнину замыкали высокие красноватые скалы, похожие на те, что он видел на какой-то картине; на какой именно, мистер Уэйс так и не добился от него”. Казалось бы — пустяк, но зачем он здесь? Неспроста ведь.

Не отрицая возможность того, что кристалл был средством связи, все же задаюсь вопросом о том, какую роль могли играть особенность сознания именно мистера Кэйва? Техника техникой, а сознание — конкретное, а не любое сознание — тут тоже ключевой элемент коммуникации.

Мне довелось прочитать эти истории в детстве — в роскошно (по меркам того времени) оформленной книге 1975 года, которую особенно украшают великолепные иллюстрации, задавшие на будущее мой художественный вкус и интерес. Сказания записаны Алоисом Ирасеком столь увлекательно, что было просто невозможно не влюбиться в Чехию и в ее замечательную столицу — Прагу, город тысячи башен и тысячи легенд. Более всего выделю здесь истории про чародея Жито и про знаменитые Староместские куранты, а также про зловещий Дом Фауста.

Книга дает очень живое представление об истории Чехии, особенности ее национальных традиций, фольклоре. Но тут не могу не отметить одно очень существенное обстоятельство. Поскольку история Чехии (как и многих других стран) со Средних Веков является практически непрерывной борьбой за независимость, военная тема проходит сквозной нитью через многие Сказания. Прежде всего — через группу рассказов Яне Жижке. И вот это я считаю слабым местом книги. В нем она от любви к родине скатывается в пафос патриотизма, что почти неизбежно чревато весьма неприглядными и попросту одиозными вещами. Ян Жижка, конечно, крупная фигура национально-освободительного движения чехов. Но он был не просто жестоким человеком (это можно было бы списать на эпоху), а психопатом. Как еще можно определить человека, который своими руками убивал пленных монахов, а потом завещал после смерти снять с себя кожу и обтянуть ей какой-то барабан? Никаким патриотизмом это не оправдывается. И не случайно, что движение гуситов вскоре после смерти Жижки было разгромлено не иностранными интервентами, а чехами, только другого политическо-религиозного направления. Что привело страну к тому, что она на несколько веков лишилась независимости. В книге об этом, конечно, не говорится, но от факта не уйти. По-моему, это закономерный исход психопатического патриотизма.

Рассказ не понравился. Мне показалось, что история Зеленого луга — это некая аллегория потери своего корня, своего тела, своей почвы и т.п., в результате которой чистая ментальность оказывается вовлеченной в пространство ужаса и безумия. Но аллегория — явно не конек Лавкрафта. Кроме того, рассказ откровенно слабый в литературном отношении, начиная с пространного и слишком затянутого (относительно общего объема) пролога и заканчивая невнятным финалом, упоминающим какую-то загадочную страну Стетелос, где люди рождаются старыми. Что это за метафора? — мне осталось невдомек. Для рассказа характерны сумбур и чрезмерное обилие эмоций. Добавлю также, что неодобрительно отношусь к художественному приему, использующему фрагментарные (якобы «попорченные») тексты (если это не основа сюжета, как, например, в «Детях капитана Гранта»). Читателя это часто сбивает с толку.

В рассказе есть несколько интересных фраз (например: <…> почему-то был уверен в том, что непременно сойду с ума, стоит мне хотя бы смутно припоминать вещи, которым учился, о которых мечтал и к которым так безудержно стремился в какой-то другой, теперь уже очень далекой жизни). Но в целом его можно рекомендовать только очень большим поклонникам творчества Лавкрафта, которые склонны «культивировать» все, что вышло из-под его пера. Я к таковым не отношусь.

«Исповедь» де Квинси привлекла мое внимание потому, что этот автор неоднократно упоминается в произведениях таких значимых для меня писателей, как Х.Л. Борхес и А.Мейчен; причем на второго он оказал существенное влияние, которое особенно сильно ощущается в некоторых местах его романа «Холм грез». Не могу сказать, что «Исповедь» стала для меня каким-то крупным литературным открытием или тем более откровением. Естественно, для меня, человека XXI века, нравоучительный смысл «Исповеди» не имеет значения ввиду очевидности данной темы. Кроме того, книга, как и многие другие произведения той эпохи, очень многословна и зачастую чрезмерно сентиментальна. Я против этого, в принципе, ничего не имею, но конкретно моему читательскому вкусу это плохо соответствует. Также чтение осложняется тем, что это произведение не художественное; а воспринимать книгу как преимущественно поток мыслей мне довольно тяжело.

Тем не менее, «Исповедь» представляет для меня определенный интерес.

Во-первых, как тонко прописанный документ, отражающий особенности времени и мест обитания де Квинси. Прежде всего, Лондона, который является в моем восприятии уникальным городом и миром. Здесь, как впоследствии и в «Холме грез» Мейчена, Лондон не просто локация, но своего рода герой произведения. И опиум, как средство возбуждения (и, наверное, неких метаморфоз) сознания в связях рассказчика с этим героем что-то усиливает, что-то искажает, что-то замутняет.

Во-вторых, было любопытно почитать некоторые наркотические видения де Квинси — любопытно потому, что они демонстрируют специфику его менталитета как продукта английской культуры. Меня буквально поразили описания фигурирующих в этих видениях элементов азиатских цивилизаций, которые воспринимались автором как нечто ужасающее — впоследствии такие описания стали предметом жанра хоррора.

Резюмируя, хочу сказать, что хотя «Исповедь», безусловно, не первостепенный шедевр литературы XIX века, но многие ее фрагменты достойны ознакомления и осмысления.

Небольшой рассказ Грабинского — шедевр, уводящий читателя в сумеречную зону на стыке патологии сознания и мистики. Произведение, несмотря на короткий формат, имеет сложную структуру.

Начинается с описания главного героя — железнодорожного кондуктора, странность психологии которого в этой части рассказа воспринимается как чудаковатость и вызывает симпатию. С приятным чувством я прочел строки, повествующие о презрительном отношении кондуктора к пассажирам, использующим поезда в прагматических и меркантильных целях; в то время как для него железная дорога — форма и способ преодоления пространства, но ее сакральность профанируется обывателями. Упоминается, что за все время он тепло принял только двух людей, которые ехали без билета (не могли и/или не хотели его приобретать) просто для того, чтобы ехать — куда-либо, без цели и намерения.

Признаюсь, мне было несколько жаль от того, что во второй части сюжет рассказа эволюционирует таким образом, что главный герой впадает в безумие и становится причиной трагического события. Виной тому является тот, по имени которого назван рассказ — некий Чумазлай, дух фатума (? — так, наверное, можно его интерпретировать). Ну что ж, не стóит забывать, что рассказ включен в цикл «Демон движения», поэтому благостной развязки здесь ожидать не приходится…

«Сияние извне» — на мой взгляд, лучшее произведение в жанре хоррора, вышедшее из-под пера Г.Ф. Лавкрафта. Более того, я считаю, что это одна из немногих подлинно ужасных лавкрафтовских историй. При всем моем уважении к шогготам, ожившим мертвецам, Ктулху и прочим персонажам лавкрафтовского хоррора все эти образы (равно как и имеющиеся во многих историях элементы «экшна») отнюдь не обусловливают впечатления истинной жути. В моем восприятии все это скорее из жанра приключений (что, конечно, тоже приветствуется).

Но вот «Сияние извне» — это действительно Ужас, который формируется не образами, а острым впечатлением «нездешности» фигурирующего в рассказе аморфного существа (если его вообще можно назвать существом; может быть, резоннее назвать субстанцией. Или вообще, вспоминая знаменитый фильм 1982 года — «Нечто»). Я до сих пор помню эффект от первого прочтения рассказа (тому минуло уже лет 15), и особенно от простой фразы: «оно пришло оттуда, где все не так, как у нас…». Эта фраза стократ сильнее всевозможных монструозностей, какими колоритными бы они ни были.

Ужас усугубляется дикими (воистину weird) метаморфозами, в которые вовлечены многие объекты нашей обыденной реальности. Описаны эти метаморфозы, как и почти всегда у Лавкрафта, ярким языком, который легко рождает в сознании визуальные образы.

Из недостатков (которые не умаляют однозначную десятку) отмечу две вещи. Во-первых, можно отметить избыток повторов: некоторые моменты воспроизводятся не по одному разу; и хотя это мелочи, но лучше бы этого избежать.

Во-вторых (и это более существенное замечание), мне показались ненатуральными некоторые аспекты социально-психологического характера. Конечно, говорить о натуральности или ненатуральности в данном контексте можно достаточно условно. Но все же не могу отделаться от мысли, что поведение и отдельных персонажей, и общества здесь выглядит странно и неубедительно.

Понятно, что центральные герои (семья Гарднеров) не могли покинуть свое поместье из-за пагубного влияния (подчинения) внеземного пришельца. Но почему их фактически бросили в беде соседи? Каким бы ни был ужас, но людям свойственно держаться вместе и помогать в самых критических ситуациях — во время войн, пандемий, природных катаклизмов и т.п. На этом общество стояло, стоит и будет стоять.

И уж совсем абсурдно выглядит то, что власти из Аркхэма отреагировали на дурные вести с фермы Гарднеров лишь на последней стадии; а до того горожане якобы воспринимали все как сельские суеверия или байки. Как бы ни воспринимали, а власть реагирует и на меньшие сигналы. Даже в те годы.

Я понимаю, что ужасные сверхъестественные истории сложно вписать в социальную конструкцию нашей реальности, но тогда, наверное, стóило бы упростить сюжет. Например, уложить действие не во многие месяцы, а в считанные дни.

Этот роман — уникальное произведение в моем перечне любимых книг. Есть факторы, которые я обычно считаю для себя негативными в отношении беллетристики: реализм, многословие, акцент на персонажах (а не действии или феноменах). Но в «Записках» именно эти факторы оказались для моего восприятия причиной привлекательности и ценности.

Мне было интересно с помощью таланта Диккенса (его красочного языка, наблюдательности, остроумия) познакомиться с жизнью тогдашней Англии. И большой объем книги только увеличил и расширил этот интерес.

Что же касается персонажей, то было невозможно не восхититься харизмой мистера Пиквика и Сэма Уэллера — на мой взгляд, Дон-Кихота и Санчо Пансы «версии Англия – 1830-е годы». Воистину, есть люди, существование которых воспринимается как источник света и тепла.

Изумительное произведение, в котором спутались самые разные жанры и мотивы: гротеск, фантасмагория, черный юмор и даже какие-то нотки абсурда в стиле Кэрролла. Хоррора тут как раз нет, и это к лучшему, поскольку в такой компании он смотрелся бы неуместно и нелепо. Но без странных существ все же не обошлось, и хотя они не вызывают ужаса, можно считать их «жутковатыми».

И есть тут то, за что я больше всего люблю творчество Жана Рэя (хотя этот элемент присутствует не во всех его произведениях, а там, где присутствует, не всегда удачно реализован) — сочные диковинные фразы, чтение которых доставляет неописуемое наслаждение. Например, когда главный герой замечает на стене нечто вроде картины Бёклина «Остров мертвых», в ответ слышит:

«— Да нет же, друг мой, это всего лишь трещины на гипсовой штукатурке; остальное – следы слизняков — их, должно быть, немало здесь. Но я не отрицаю, что и у них может быть душа художника — это далеко не так очевидно, как представляется!»

Ничего выдающегося в этом рассказе я не могу отметить — здесь вряд ли кто-то сможет найти непредсказуемость, интригу или оригинальный сюжет. Но я весьма интересуюсь творчеством Жана Рэя, стараюсь читать как можно больше его произведений, поэтому имею обширную возможность сравнивать их между собой. Что выгодно характеризует «Ночной дозор в Кёнигштейне» — так это, во-первых, удачное использование темы «дьявольщины» (или нечистой силы, или как там ее еще именуют). Я к этой теме отношусь с большой настороженностью и, как правило, воспринимаю ее присутствие в литературе отрицательно. Но в этом рассказе она реализована убедительно и гармонично. А, во-вторых, мне понравилась сквозящая по телу рассказа легкая (не всегда это в стиле Жана Рэя) ирония — которая, конечно, и является ключевым фактором для успешного использования «дьявольщины» в беллетристике. Примером такой иронии является фамилия одного из персонажей — Дункельвитц: dunkelwitz по-немецки означает «темная шутка». Этим, пожалуй, можно определить весь рассказ.

Не мог не обратить внимания на радикальное различие в оценках этого рассказа в предыдущих отзывах. Что ж, это меня ничуть не удивило, ибо я сам мог бы написать два совершенно противоположных оценочных мнения по итогам прочтения «Псов» в разные периоды своей жизни.

Сейчас я поставил рассказу «5» на основании простого подхода — усреднил свой восторг от первого прочтения и негодование от нынешнего. И самое любопытное заключается в том, что именно те аспекты, которые нравились прежде, сейчас вызвали раздражение, если не отвращение.

Да, когда-то, лет 15-20 назад, мне казалось, что если:

- вывалить на читателя кучу «авторитетных» имен (Эйнштейна, Джона Ди, Фомы Аквинского) и кучу «умных» терминов (типа «трансцендентальной математики»);

- смешать это с темой сверхъестественных веществ (к которым тут отнесены наркотики);

- вывести эту смесь на идею чудесных путешествий в пространстве и времени, которые, само собой (раз уж жанр хоррора), приводят к столкновению с некими чудовищными тварями;

- завершить все туманной обрывистой развязкой,

то это возымеет замечательный литературный эффект.

Теперь я могу лишь констатировать ничтожность и нелепость такого метода, когда им пытается пользоваться писатель заурядных способностей. Шанс получить хороший результат посредством такого метода есть только у мастеров выдающегося таланта — и то, даже самому Лавкрафту это далеко не всегда удавалось.

А особенное раздражение у меня вызывает присутствие в сем опусе имени Лао-цзы и каких-то неведомых древне-китайских наркотиков (лучше бы уж автор использовал в действии чудесный гриб цзычжи или дерево гаося).

Лао-цзы, якобы «созерцавший» Дао под воздействием оного наркотика?! Очень жаль, что одно из величайших учений мира оказалось замешано в этом рассказе, да еще столь вульгарным низкопробным образом.

«Блуждающий поезд» — одно из самых экспрессивных произведений малого объема, что мне доводилось читать. Я вообще люблю сюжеты, связанные с железной дорогой и поездами: есть в этом вроде бы бездушном техническом явлении что-то таинственное и завораживающее (начиная с оптической иллюзии сходящихся вдали параллельных линий рельсов). Но от этого рассказа изначально ничего особенного не ожидал — мне казалось, что едва ли можно написать что-то особенное всего на нескольких страницах; да и сама идея «поезда–фантома» вовсе не представлялась оригинальной: таких поездов немало в кино (и в основном в неинтересном исполнении).

Тем не менее, эмоциональное впечатление от прочитанного было колоссальным — без преувеличения, я на какие-то мгновения оцепенел. Дело в концовке рассказа, которую я, конечно, не буду раскрывать (даже под спойлером). Скажу лишь, что она несет в себе сочетание ужаса и безумия, имеющее энергетику редкой силы.

Этот рассказ может быть интересен тем, кого, во-первых, привлекают беллетрические потоки безумных сознаний; во-вторых, для кого имеют важное литературное значение Желтый Знак и Король в Желтом (образы, рожденные творчеством самого Чамберса).

Читать рассказ, на мой взгляд, слишком тяжело; мое внимание то и дело рассеивалось или перескакивало с места на место. Может, так и положено, учитывая суть произведения. Но мне такой стиль не по душе. Мне кажется, он просто не соответствует творческому мышлению Чамберса.

В художественном отношении рассказ на порядок уступает, например, «Запискам сумасшедшего» Н.В. Гоголя.

Перед написанием своего отзыва я прочел предыдущие и обратил внимание на совершенно разные оценки того, вызывает «История Чарльза Декстера Варда» ужас, или нет. На мой взгляд, это вопрос малозначительный в силу крайней субъективности. Современного читателя сложно напугать, а вот увлечь — это уже более реальная, и тем более важная, задача. Роман я оцениваю как увлекательный, и это особенно значимое достижение, учитывая специфическую сюжетную основу. Мне представляется очень сложным использовать в качестве таковой старинное колдовство (вкупе с алхимией и т.п.), органично «переходящее» в современность (то есть 1920-е годы; сам роман написан в 1927). И в этом плане Лавкрафт добился огромного творческого успеха. Кстати, не могу назвать много других удачных примеров на тему колдовства.

Роман получился длинным, и в большой степени это оправданно многочисленными интересными деталями. Особенно в первой части, действие которой происходит в XVIII веке. Мне это было любопытно для ознакомления с тогдашней историей Новой Англии. В современной части есть несколько явно затянутых фрагментов, но они в основном компенсируются рядом весьма экспрессивных эпизодов, которые если не пугают, то уж точно производят сильное впечатление.

Этот рассказ Грабинского — тот редкий случай, когда я ставлю высокую оценку произведению, мало чего поняв в нем. Малопонятными остались мне размышления об энтропии мира, которые сведены в параллель (а, может, и в пересекающиеся линии) с учением индуизма о манвантаре и пралае — и еще меньше ясности возникло относительно того, какую роль эти идеи играют в сюжете рассказа. Особенно в его концовке, интерпретация (та самая Странная станция) которой ввергла меня в сильное недоумение.

Тем не менее, впечатление от «Странной станции» столь велико и красочно, что я не имею ни малейших сомнений в том, заслуживает ли он помещения на мою полку избранных книг. Конечно, заслуживает.

Кстати, при прочтении рассказа следует иметь в виду, что он написан сразу после Первой Мировой войны — а это событие оказало колоссальное влияние на мировоззрение и психологию современников. «Странная станция» пронизана метафизическим духом и полон рассуждениями о кризисе Западной цивилизации, антитезой которой выступает индийский мудрец. Западная цивилизация охарактеризована как бездуховная (я излагаю упрощенно) или, по крайней мере, с явно выраженной доминантой плотских потребностей.

По этому поводу я выскажу свое мнение. Я не считаю Западную цивилизацию по сути бездуховной (тем более что нельзя утверждать, что это однозначно плохо). Но (и это бросается в глаза при сравнении с Востоком) она в определенный период своего развития стала чрезвычайно деятельной. Точнее, внешне активной — а такая деятельность в любом случае будет направлена в сугубо материалистическом плане. А материя как раз и подвержена энтропии...

Из всех произведений в рамках «со-творчества» Лавкрафта и Дерлета (я специально беру это слово в кавычки, так как не считаю полноценным со-творчеством ту ситуацию, когда Дерлет дописывал какие-то наброски Мэтра после его смерти) это, на мой взгляд, лучшее [опять же в скобках замечу, что не беру в расчет «Лампу Аль-Хазреда», созданную в совершенно другом стиле — что на пользу]. Вернее, не лучшее, а единственное, что я могу признать хорошим. Сюжет, хотя и не блещет оригинальностью, вполне добротен и в положительном смысле прост (при том, что у Дерлета была склонность вносить в свои рассказы какие-то чудовищно нелепые идеи типа борьбы Хастура с Ктулху). Читать было интересно, и после первого раза я еще многократно возвращался к этому произведению, в котором компактно «уложено» много сведений по Мифам Ктулху.

Хочу также добавить в отзыв претензию не к собственно рассказу Дерлета, а к переводу О.Мичковского («Окно в мансарде»). При всем моем уважении к этому переводчику не могу не посетовать на такой грубый ляп, как «хиадесское происхождение» магического стекла. Речь ведь идет не о каком-то мифическом Хиадесе (как могут многие подумать, и я поначалу так решил), а о хорошо известном созвездии Гиад. Других ошибок я не припоминаю, но эта — та самая ложка дегтя. Кстати, в издании 2015 года эту ошибку исправили.

«Ложная тревога» — великолепное лаконичное произведение на тему Рока и попытки человека противостоять ему. В рассказе эта попытка основана на выявлении некоей математической формулы, описывающей катастрофы в пределах железнодорожной линии. Кстати, у этой линии сложная конфигурация; и тут я не могу не отметить того факта, что Грабинский указывает на особый характер того, что можно назвать «энергетическими токами», в рамках сложных линейно-пространственных структур. Об этом в последние десятилетия рассуждают многие ученые, хотя пока что все это довольно невнятно.

Что же касается попытки вывести формулу, то, попытка понять и «укротить» сложную систему обречена на крах, ибо любая система является частью еще более сложной системы, понимание которой если и приходит, то слишком поздно…

Произведение небольшое (на 15–20 минут чтения), и при этом содержит в себе массу достоинств.

Язык Грабинского обворожителен — в меру красочен, в меру эмоционален, в меру обстоятелен. Каждая фраза, содержащая описание места или действия, легко рождает в сознании яркие образы.

Очень интересен антураж рассказа — небольшая железнодорожная станция в глухой горной местности. Несколькими мазками Грабинский создает красивую и жуткую локацию, которая сама по себе в каком-то смысле является героем рассказа.

Наконец, сюжетная идея, которую автор смог реализовать предельно гармонично (что, кстати говоря, в жанре мистики довольно редкая творческая удача) — Пограничье Миров. Не просто пространств, а Мира нашей реальности и невыразимого и страшного Мира Mare Tenebrarum.

В качестве замечания могу назвать несколько сомнительный, с моей точки зрения, прием, когда один из героев передает другому текстовое послание (точнее, малоосмысленный набор слов касаемо Иного Мира) посредством телеграфа. Вот это немного нарушает гармонию рассказа (опрощает его, что ли). Но это не основание снизить оценку ни на балл.

Желание прочесть эту повесть возникло у меня не из-за интереса к сюжету (который был известен давно и, откровенно говоря, совсем не привлекал), а по той причине, что хотелось внимательно присмотреться к произведению, которое возымело колоссальный резонанс в западной культуре. Не много найдется произведений, которые породили бы такое количество отражений, подражаний и всевозможных интерпретаций, как история Джекила и Хайда.

Эта история, в принципе, довольно занятная, хотя не могу не отметить того, что изложена она Стивенсоном очень затянуто и местами откровенно скучно. Но это в значительной мере следствие существовавшей тогда сверх-обстоятельной литературной манеры. Повествование очень многословное, а сюжет не богат событиями.

Впрочем, важность этого произведения вовсе не в сюжете, а в идее. Идее двойственности природы человека, которая реализована здесь так, что даже навевает некоторые мысли об архаичном мифе об оборотнях. Во всяком случае, ему можно уподобить описываемое в повести буквальное раздвоение доктора Джекила. Кстати, очень курьезно выглядит такая деталь: «хороший» доктор Джекил имеет импозантную наружность, а «плохой» мистер Хайд — одиозную. Эта деталь красноречиво характеризует западный менталитет.

Но лично мне идея двойственности представляется слишком надуманной, слишком искусственной, а чрезвычайный интерес к ней в западной культуре (особенно в авраамической религии и заменившем ее психоанализе) вызывает у меня неприязненные чувства. Никакого прока, никакой пользы не было и не может быть в любых попытках эту двойственность выделить, подчеркнуть и какими-то средствами воздействия ликвидировать. Все попытки обречены на крах, что повесть Стивенсона в очередной раз и проиллюстрировала.

Резюмирую так: будучи слабым в художественном отношении, произведение достаточно тонко описывает процесс развития личности доктора Джекила — личности вроде бы раздвоенной, а на самом деле единой.

«Книга песка» — один из многочисленных примеров того, как Борхес умудряется представить потрясающую идею в крайне простой форме маленького незатейливого рассказа. В этом произведении заурядно и мелко почти все — сюжетное действие, диалоги, антураж. И вот в сочетании с этими банальными обстоятельствами подается некая книга, которая оказывается Бесконечной. Но главное, на мой взгляд, даже не то, что она Бесконечная, а то, что она зримо и очень «натурально» выражает Бесконечный Хаос. Что это, как не та знаменитая Тьма Вещей, о которой столько толковали дальневосточные учения?

Рассказ Жана Рэя «Смит… как любой из нас» удивил и озадачил меня. Для того, чтобы обдумать отзыв на произведение, чтение которого занимает несколько минут, мне потребовалось во много раз больше времени.

Во-первых, для меня осталось неясным название рассказа. Я понимаю, что это какое-то обыгрывание того факта, что Смит — самая распространенная фамилия в Англии, и то, что главный герой носил именно эту фамилию, вроде бы указывает на его заурядность. Надо уточнить — внешнюю заурядность. С другой стороны, именно этот внешне заурядный человек оказывается автором решения задачи квадратуры круга (как известно, нерешаемой). Может быть, Жан Рэй имел в виду такую логику, но уверенности у меня нет, поэтому все же оставляю вопрос с названием неясным.

Во-вторых, слишком «скользким», на мой взгляд, является путь, который Жан Рэй выбрал для создания сюжета. Главный герой, решив задачу квадратуры круга, намеревался тем самым свести с ума Бога, лишить его последней и главной Тайны (называемой Рэеем убежищем). Сфера крайне сложная, и входить в нее, как мне представляется, имеет смысл либо в эпической форме (как в мифе о Прометее), либо как-то чрезвычайно тонко, изящно. Возможно, какой-то другой писатель (например, Борхес) сумел бы найти изящный способ прописать эту идею о безумии Бога. Но у Жана Рэя финал получился настолько примитивным, «толстым», неубедительным, что лично я почувствовал глубокое разочарование. Было такое впечатление, словно текший ручей произведения под конец не разлился широким или бурным потоком, а исчез в какой-то внезапно разверзшейся яме.

В отношении этого рассказа Жана Рэя я хочу прежде всего заявить, что это не хоррор. Никакого ужаса (тем более «лавкрафтианского», как указано в жанровом классификаторе) тут нет. Есть, конечно, несколько штрихов («чудовищность», «омерзительность», «страшные лица», неотчетливые формы») в описании мира за гранью нашего, в который ненадолго попали два заглавных героя. Но я не представляю, на кого они могут произвести устрашающее впечатление. Не создают такого эффекта также ни скрученная кочерга (результат взаимодействия с существами из Иного мира), ни итоговое исчезновение профессора Вольмюта — очевидно, судьба его сложилась печальным образом.

Я определю жанр рассказа как гротеск. У Жана Рэя, на мой взгляд, небольших произведений в таком стиле довольно много, а «Господин Вольмют и Франц Беншнейдер» — возможно, один из лучших примеров. Почему гротеск? Да потому, что некоторые из выбранных автором художественных приемов подчеркнуто контрастируют с общей «установкой» на хоррор. В центре внимания, как средство для перемещения в Иной мир, находится некая загадочная бутыль, вокруг которой Жан Рэй в своей излюбленной манере (зачастую неясно, пишет ли он серьезно, или это форма иронии и юмора) наворачивает пелену из кучи якобы научных терминов (типа «гигантского броуновского движения»). И пара главных героев, у каждого из которых свой интерес к бутыли — ученый интеллектуал и простоватый, так сказать, любитель удовольствий Бахуса.

Хочу отметить, что парадоксальным (а, может, и вовсе не парадоксальным) образом именно гротескная форма в моем восприятии рассказа создала неуловимо жутковатый оттенок, который едва ли появился бы, будь это обычный хоррор.

В завершение добавлю, что ставлю не высокую оценку только по одной причине: при всех достоинствах этот рассказ — лишь на однократное прочтение.

«Другие боги» — рассказ, который относится к той категории произведений, что стóит прочесть только ради концовки. Основная часть повествования предельно проста и не особо увлекательна (хотя, замечу, написан рассказ таким красочным языком, что этот фактор можно назвать в качестве второй причины, по которой могу рекомендовать его к прочтению).

Точнее, подкупила меня не столько концовка (она, для читателей, хорошо знакомых с творчеством Лавкрафта, на 100% предсказуема), сколько одна фраза — слова, которые прокричал Барзай Мудрый перед своим таинственным исчезновением: «Я падаю в небо!». Удивительные слова, если глубоко вдуматься. В этом коротком предложении — экспрессивный и емкий образ инверсии мироустройства, обращения его в Хаос. Лично для меня эта фраза является своего рода девизом литературы Лавкрафта и вообще weird fiction.

Рассказ Жана Рэя «Черное зеркало» понравился мне не благодаря сюжету, событийная канва которого довольно тривиальна и предсказуема. В качестве достоинств назову два аспекта.

Во-первых, Черное зеркало — это магический предмет с загадочными и зловещими свойствами, принадлежавший (либо сделанный) знаменитым Джоном Ди, великим адептом Тайных Наук. Персона Ди в рассказе упомянута вскользь (фактически только ради присутствия имени), но Тень великого мэтра все равно придает неповторимую ауру, которую я считаю ценной характеристикой произведения.

Во-вторых, контрастом фигуре Джона Ди служат персонажи рассказа, начиная с главного героя, которые, все как на подбор, являются жалкими ничтожными личностями. Главный герой — полунищий врач-неудачник, добывающий средства на убогую жизнь не медицинским ремеслом, а… кражами. Оказывается, он еще и способен на убийство. В рассказе есть и еще один второстепенный персонаж — коллекционер ламп и светильников (надо же такое придумать), который тоже имеет криминальные наклонности. Женщина, к которой главный герой питает романтические чувства, больна базедовой болезнью. В общем, этакий мини-паноптикум, внушающий, однако, не ужас, а сардоническую усмешку. Вот эта усмешка — «фирменный» знак Жана Рэя. Иногда этот знак в его творчестве мне не нравится, но в «Черном зеркале» он абсолютно уместен, и именно благодаря ему рассказу присуща легкая читаемость.

При всем моем уважении к Артуру Мейчену как личности и мыслителю, не могу назвать «Сокровенный свет» его творческой удачей. Задумка (то, что можно называть семенем) очень интересная, а вот литературная реализация (взращивание зерна) — к сожалению, совсем слабая. Я ожидал ознакомиться с беллетрическим исследованием Пограничья Миров и Тайны Души — а вместо этого обнаружил невнятный сюжет с совершенно излишним налетом сентиментальности, какой-то нелепой «детективной» частью (у Мейчена вообще много попыток использовать детективные конструкции, и почти всегда неудачно и неорганично) и, главное, более чем туманным финалом.

Рассказ написан так, что читателю остается догадываться в силу своего разумения (у меня оно недостаточное), каким образом частица души супруги доктора превратилась в огромный опал (почему именно опал? в чем тут смысл?), и почему это привело ее к дьявольской трансформации. И почему в концовке опал сгорел всего лишь от того, что на него наступили? Мистика мистикой, но я считаю, что так окутывать туманом все же не следует. Тем более, что в рассказе как раз очень много досужих рассуждений — они по-своему интересны, но не имеют отношения к сюжету и фактически просто отвлекают от него, рассеивая восприятие. Впрочем, несколько раз фигурирующий у Мейчена персонаж по фамилии Дайсон мне импонирует сам по себе, поэтому я не ставлю совсем уж низкую оценку.

Этот короткий рассказ Герберта Уэллса относится к числу тех, что целесообразно читать не один раз, и лучше — в разные периоды жизни. Восприятие меняется радикально. В детстве я увидел в рассказе увлекательный курьез; потом — сарказм. Сейчас я вижу (помимо первых двух аспектов) глубокое суждение касаемо способности человека быть субъектом Чуда. На мой взгляд, автор убедительно показывает отсутствие этой способности. Я имею в виду не «техническую» сторону этой способности, а то, что можно назвать адекватностью.

Главным героем оказывается, по моему мнению, не тот человек, что творил Чудеса, а «контролировавший» этот процесс священник. К религии, если судить по творчеству, у Уэллса было негативное отношение, и этот рассказ служит одним из примеров. Любопытно наблюдать, как этот священник (кальвинист, но это, наверное, не принципиально) начинает с благих дел (среди коих числится излечение пьяниц и выведение бородавки у некоего викария), а заканчивает совершенно чудовищной гордыней. Похоже, эта гордыня и представлялась Уэллсу главным (хотя тем или иным способом закамуфлированным) свойством религии.

И, кстати, обращает на себя внимание то, что хотя религия вроде бы считается явлением, связанным с мистикой, но творимые по приказу священника Чудеса не имеют ничего общего с мистикой (познанием Логоса и мироустройства, например) — напротив, они подчеркнуто (и поначалу вульгарно) материальны и «слишком человеческие».

«Дверь в стене» — на мой взгляд, самое глубокое и острое произведение Уэллса (при том, что в его творчестве глубины и остроты в целом предостаточно). Это мнение основано на том, что я считаю одним из важнейших (если не важнейшим) атрибутов Западной цивилизации — а именно: ее двойственного взгляда на Мир. С весьма давних времен в западном менталитете присутствует четкое разделение на две оппозиционных друг другу сферы, которые можно формулировать по-разному — идеальная и реальная; иллюзорная и настоящая; сон и явь; потустороннее и посюстороннее; фантазии и обыденность; и другие. Все это сводится к представлению о том, что есть место, где тебе хорошо, а есть — где плохо, и под последним имеется в виду как раз «обычный» мир, который и принято считать реальным.

Несть числа способам, которыми люди Запада стремились, стремятся и будут стремиться к бегству из своего обычного мира (кстати, самым популярным являлась религия). Я думаю, свою дверь в стене сознательно или бессознательно ищут почти все, кроме сумасшедших. Только все это не приносит ни счастья, ни гармонии, ни покоя. Отсюда в западной литературе полно примеров краха людей, выпавших за пределы мира в сторону невесть чего.

Я уважительно (и даже с восхищением) отношусь к фантазиям, но нельзя их противопоставлять реальности. Это составные части одной общности. И мне представляется куда более осмысленной взгляд на Мир в незападных традициях — например, в чань-буддизме реальность — это «ни нечто, ни ничто»; она пребывает вне оппозиций и альтернатив. А просветление доступно в нашем мире без всяких дверей, ведущих в другие «реальности» — которые в любом случае являются столь же пустыми, как и обыденная.

«Волшебная лавка» — не просто один из лучших рассказов Герберта Уэллса, но и уникальное произведение в его обширном творчестве. Сколько бы раз я не читал «Волшебную лавку», не устаю удивляться и восхищаться, насколько гармонично здесь реализовано сочетание чудесного и обыденного, жутковатого и веселого, тревожного и приятного.

Больше всего мне нравится то, что Уэллс избежал риска впасть в «слащавость» — свойство, присущее многим написанным в Новое время сказкам, и никогда мне не импонировавшее. Гениальный англичанин совершенно точно отметил чувство, возникающее у рассказчика (обычного человека, как почти все мы), когда его при виде всяких загадочных странностей одолевает «дьявольщина». И это он еще смягчил — я-то думаю, что большинство обычных людей, будучи помещенными в действие «Волшебной лавки», быстро поддались бы паническим настроениям.

С другой стороны, Уэллс не поддался соблазну создать какую-нибудь вульгарную «страшилку» или совсем уж удалиться в гротеск. И это ему удалось благодаря такому сложному средству (к которому я отношусь заведомо настороженно, зная, как часто оно приводит к плохим результатам — особенно в кино), как привлечение в качестве одного из героев ребенка.

Рассказ довольно любопытный; для однократного чтения любителям хоррора с «привкусом» брутальности я вполне могу его порекомендовать. Правда, идея самостоятельно существующей части человеческого организма здесь реализована как-то неубедительно — особенно если сравнивать с «Рукой Гётца фон Берлихингена» того же Рэя. Слишком вульгарно, что ли. На мой взгляд, Жану Рэю тут явно изменило чувство меры в красочном изображении всяких «чудовищных» деталей. Можно было бы обыграть все это более тонко.

Задумка рассказа интересная: связать четвертое измерение (посредством четырехмерного гиперкуба внеземного происхождения) с миром сновидений и — через него — миром яви. К сожалению, художественная реализация оставляет желать много лучшего. Характерный для творчества Жана Рэя сумбурный стиль, который в его наиболее удачных произведениях приносит много пользы, здесь лишь нарушает восприятие. Сюжетная логика просматривается слабо; внимание вязнет или рассеивается из-за деталей, смысл и нужность которых слишком трудно понять.

В итоге остается недоумение: что, собственно, автор хотел сказать?

При прочтении этого романа Уэллса (что делал много — даже не могу назвать порядок числа — раз) я всегда обращал внимание прежде всего на конфликт Гриффина и социума. Социума, кстати говоря, довольно разнообразного, но в целом прописанного автором таким образом, что почти все его персонажи вызывают в той или иной степени неприязнь. Этот конфликт, конечно, и находится в центре произведения, придавая ему и драматизм, и местами довольно увлекательный «экшн».

И вот каково мое ви́дение этого конфликта. Безусловно, социум вызывает негативные эмоции. Многие из персонажей романа, с которыми приходится сталкиваться Гриффину, едва ли не отвратительны. Но я все равно на их стороне — по одной очень простой причине. Все они, конечно, плохие люди. Но люди. А Гриффин с его невидимостью в сочетании с несомненной психопатичностью — вообще не человек. Я не могу воспринимать его как человека. Это существо за гранью естества. О таких примерах подлинного зла можно прочитать рассуждение в прологе повести Артура Мейчена «Белый народ»: летающие камни, поющие розы (я не помню дословно, но суть именно такова).

Плохим людям в каких-то ситуациях можно сочувствовать. Тем, кто уже не человек — никогда. Сочувствие к Гриффину у меня появилось только после его гибели, когда к нему вернулся облик. Тогда он и стал снова человеком.

В этом рассказе Рэя Брэдбери (давно ставшим классическим и породившим множество, так сказать, «ветвей») я усмотрел для себя два совершенно разных подхода.

С одной стороны, если воспринимать его буквально, то у меня создалось впечатление, что смысл рассказа — сарказм. Оговорюсь, что имею в виду не то, что в него вложил автор, а то, что увидел я сам как читатель. Почему сарказм? На эту мысль меня навел откровенно абсурдный финал рассказа: не убийство, конечно, а тот факт, что воздействие на далекое прошлое вызвало столь нелепые изменения в будущем, как смена орфографии и избранного президента. По-моему, это просто насмешка. Многие отзывы посвящены рассуждениям об ответственности. А если задуматься — что за ответственность? Для человека совокупность причинно-следственных связей в мире вещей принципиально непостижима. Эти связи невообразимо сложны, поэтому буддизм оперирует с таким фундаментальным понятием, как пустота или пустотность.

Это, естественно, не означает, что следует относиться ко всему с пренебрежением, но и слишком серьезное отношение чревато абсурдом. В конце концов, каждый из нас в течение своей жизни убивает тьму существ (мух, комаров и т.п.) — это же не повод считать всех ответственными за роковые изменения в будущем. Мир очень сложен, и протекающие в нем процессы при всей своей направленности и закономерности все же многое «гасят» и уравновешивают. Поэтому я уверен в том, что нельзя чересчур серьезно относиться к этому пресловутому «эффекту бабочки». Какая разница, в самом деле: когда один из героев рассказа убил бы бабочку — в прошлом или в своем настоящем? Он все равно окажет влияние на некое последующее за актом убийства время. При таком раскладе лучше всем вообще ничего не делать, думая только о том, какой плохой эффект могут вызвать любые действия.

А теперь о другой стороне моего прочтения. Как я уже говорил, буквально рассматривать эффект, вызванный пользованием машиной времени, всерьез не стóит. Машина времени, в принципе, всего лишь фантазия. Но есть реальное «влезание» (применю это грубоватое слово) в прошлое — а именно, информационные манипуляции с историей. Через них идет воздействие на сознания и индивидуальные, и коллективные разного уровня. А вот это уже очень серьезно. Наблюдения даже при моей короткой жизни показывают, насколько эти манипуляции и влезания действенны, эффективны и опасны.

И сколько громов уже грянуло, и скольким предстоит?...

Хотя я всегда скептически относился к теме роботов в литературе, «Дознание» из цикла рассказов про Пиркса показался мне весьма примечательным и заслуживающим пристального внимания. Не из-за киборга как такового (и вообще, в художественном отношении рассказ, на мой взгляд, довольно посредственный), а из-за любопытной сюжетной коллизии, которая выражалась в том, что единственно правильным решением оказалось бездействие. Бездействие часто рассматривается (в западной культуре) как характерный признак слабости. А вот на Востоке существует огромный пласт учений, в котором не-деяние (в Китае называется у-вэй 無為 — это понятие известно любому более или менее знакомому с чань-буддизмом и даосизмом) и есть истинный путь. А присущая ему «слабость» есть подлинная сила, в отличие от механической «силы» давно лишенной естества цивилизации и ее людей.

Пиркс, пойдя по пути не-деяния, прошел по лезвию. А робот с его активностью и расчетом на активность Пиркса — проиграл.

У Артура Мейчена есть несколько произведений, которые можно (с изрядной натяжкой, оговорюсь) отнести к детективам. «Сияющая пирамида», на мой взгляд, лучшее среди них. Но детективный сюжет у Мейчена — лишь ключ к весьма своеобразному хоррору. Использование древних существ и их зловещей магии, с которыми обыватель знаком лишь по фольклору (в котором те зачастую представлены крайне упрощенно, или вовсе трансформированы в безобидных весельчаков) — оригинальный авторский ход, к которому в хоррор-литературе мало кто прибегал (а еще меньше того — прибегал удачно).

Интересно отметить, насколько скуп Мейчен в «живописании» ужаса, и вот именно в «Сияющей пирамиде» эта его сдержанная манера (которая в других произведениях подвергается критике — как правило, вполне обоснованной и справедливой) очень уместна и вызывает жуткий эффект поразительной силы.

Также добавлю, что Мейчен весьма искусен в словесном изображении пейзажей — читая его описания, прекрасно представляешь себе места действия, даже не обладая богатой фантазией.

Рассказ, практически лишенный претензии на «научность», что в моих глазах только усиливает его достоинство. Уэллс просто свободно — и при этом естественно, органично, без малейших признаков натужности — фантазирует, избавляя себя от необходимости все дотошно и «рационально» объяснять (например, главный герой–рассказчик говорит, что даже не пытался объяснить, каким образом могли издавать голосовые звуки подводные существа, не обладающие легкими). «В бездне» полюбился мне еще в детстве, а уже во взрослом возрасте в моем сознании к этому рассказу почему-то очень прочно «приклеилось» определение «психоделический».

Именно на примере таких — небольших и внешне неброских — рассказов очевиден литературный гений Герберта Уэллса.

Во-первых, потрясающая (по тем временам) идея о нелинейности чувственного восприятия пространства (которое, подобно листу, «сворачивается» и может соприкасаться в неких точках). Это к нашему времени сия идея затаскана многочисленными литературными и кинематографическими произведениями (ценность которых в основном близка к нулю либо вовсе ниже оного). Кстати, у Уэллса хватило ума и такта, чтобы не вдаваться в подробные рассуждения об этом феномене — они почти наверняка бы только испортили и запутали рассказ.

Во-вторых, переживания Дэвидсона описаны так, что возникает безупречный эффект присутствия — тот самый фактор, что отличает талант от ремесла. Фантазия автора в этих описаниях не буйствует, но демонстрирует силу и глубину.

Среди произведения малого размера этот рассказ однозначно отнесу к золотому фонду фантастики конца XIX века.

«Великий бог Пан», на мой взгляд, является не слишком удачным литературным экспериментом в ранний период творчества Артура Мейчена. Особенно заметно это сейчас, с позиции XXI века. Идея с хирургическим вмешательством, возымевшим более чем причудливый эффект, выглядит, по меньшей мере, наивно, если не сказать — нелепо. Последующие «ужасные» истории (результат связей некоей «демонической» женщины с некоторым числом мужчин) совершенно не трогают. Разве что в развязке происходит нечто завораживающее [цитирую: «Многократно повторяясь, этот процесс у меня на глазах создавал человека. Я видел, как первичная форма перетекает от мужского пола к женскому, отделяя себя от себя, а затем вновь воссоединяясь. Потом я видел, как тело возвращалось назад к звериному облику, из которого оно раньше вышло, и то, что прежде возносилось на уровень совершенства, низвергалось в пропасти, вплоть до исходной глубины всего сущего. Изначальные основы жизни, создававшие организм, все время сохранялись, в то время как внешняя форма непрестанно менялась»]. Но этого слишком мало, чтобы создать более или менее ощутимое впечатление.

Кроме того, повесть написана очень тяжелым языком; я утверждаю это не голословно, а на основании собственного опыта перевода этого произведения. Могу сравнить с личной практикой переводов рассказов Лавкрафта — там было ощущение легкого плавного скольжения, здесь же я словно кое-как полз.

При всем моем огромном уважении к Артуру Мейчену не могу высоко оценить эту повесть, хотя все же не жалею, что один раз прочел ее.

«Три самозванца» — произведение поистине жанра weird fiction во всей его, как говорится, красе. И во всех смыслах. Роман состоит из множества весьма условно связанных между собой сюжетных фрагментов, которые можно охарактеризовать весьма различно — есть увлекательные; есть довольно скучные; есть элементы, на мой взгляд, откровенно нелепые, а есть гениальные. Понять общий смысл романа крайне проблематично, и я не вижу особого резона сильно ломать над этим голову.

Мне больше всего понравился фрагмент о Черной Печати. В нем изложен необычный взгляд на т.н. «фэйри» (эльфов), в которых автор видит отнюдь не безобидных очаровательных дюймовочек. Особенно мне запомнилась фраза (цитирую): «Могу с уверенностью сказать, что наш благородный язык никогда еще не использовали для передачи таких ужасных текстов». Вышедшая из-под пера 99% писателей, эта фраза была бы воспринята мной не более чем пример не слишком оригинального красноречия с целью искусственно навести атмосферу ужаса. Но Мейчен — не тот автор, который прибегал к эффектному пустословию. И именно поэтому оная фраза, хотя и не вызвала у меня всплеск жуткой фантазии (по причине отсутствия таковой), но все равно заставила проникнуться каким-то чрезвычайно тревожным и загадочным духом.

В этой повести я смог полноценно воспринять только пролог; и «более или менее» — эпилог. Авторские рассуждения в прологе весьма интересны и вызывают настрой увлеченно дискутировать с ними (мысленно, само собой).

Что касается основной части произведения — дневника героини — то читать ее целесообразно, только обладая компетенцией (в определенной сфере) уровня самого Мейчена, либо с помощью столь же компетентных комментариев. Не имея ни того, ни другого, я, к сожалению, в значительной мере потерял эту повесть — мои первые попытки прочтения свелись к крайне поверхностному скольжению по фразам, словам и буквам, которые не синтезировались в что-то осмысленное.

Впоследствии я частично восполнил эту утрату (с помощью комментариев), но большого интереса и впечатления уже не возникло. Поэтому вынужден обойтись без оценки. В принципе, конечно, «Белый народ» нужно обязательно прочесть желающим проникнуть в тайны творчества Артура Мейчена.

Рассказ на одноразовое прочтение (которое займет совсем немного времени), но этот один раз способен, скажем так, «приятно» пощекотать нервы. Сюжет предельно простой; хоррор представлен здесь не столько интригой-саспенсом (она слишком незначительна), сколько, как я определяю это для себя, возбуждением физиологического отвращения. Этого эффекта, кстати, достигнуть совсем не просто, и могу констатировать, что Дэвиду Райли определенно удалось. Фигурирующие в рассказе твари весьма колоритны и отвратительны. Хорошо то, что автор не стал сочинять длинную историю — в этом случае он почти наверняка растерял бы вышеупомянутый эффект.

Рассказ произвел на меня противоречивое впечатление.

С одной стороны, произведение обладает оригинальной сюжетной идеей, написано увлекательно, читается легко, и при этом имеет превосходно компактный размер. Все характеристики из числа моих наиболее высоко ценимых.

С другой стороны… мне было трудно воспринять рассказ по причине использования в нем буддизма, и не просто как антуража, а как ключевого конструктивного элемента. Но «Бог» в буддизме вызывает у меня сильное сомнение; буддизм в принципе не теистическая религия (если уж называть его религией, что тоже небесспорно). Те параллели с богами теистических религий, которые можно найти в восприятии Будды некоторыми буддистскими школами, на мой взгляд, не дают оснований говорить о том, что [цитата] «они верят, что когда перепишут все имена бога, а этих имен, по их подсчетам, что–то около девяти миллиардов, – осуществится божественное предначертание. Род человеческий завершит то, ради чего был сотворен, и можно будет поставить точку». Все это никак не соответствует принципам буддистского учения, в котором нет и не может быть никакого предначертания человеческого рода (к тому же буддизм вообще не оперирует с таким понятием, как «человеческий род»).

По-моему, было бы логичнее применить идею о переборе всех имен бога на другой почве — например, каббале или каких-то европейских мистических концепциях.

На мой взгляд, это одно из лучших произведений Г.Ф. Лавкрафта в жанре собственно хоррора. Но больше всего его выделяет то примечательное обстоятельство, что Лавкрафт создал не просто персонажа, но героя (что ему удавалось крайне редко, да в основном он и не ставил перед собой такой задачи). Герберт Уэст — фигура яркая, харизматичная. И для иллюстрации я просто приведу цитату: «за маской утонченного Бодлера хирургии скрывался мертвенный лик Элагабала гробниц».

В повести, безусловно, немало огрехов (особенно из-за журнального формата), но все равно я нахожу здесь фантазию Лавкрафта плодотворной, сочной, красочной; придуманные им сюжетные ходы и образы помню до сих пор.

Весьма любопытный интеллектуальный продукт, в котором довольно сложно понять осевую идею, но невозможно не увлечься множеством экстраординарных сведений по самым разным темам. Особенную ценность представляют вставки произведений корифеев фантастики и мистики.

Для меня самым примечательным было узнать о личности и деятельности Чарльза Хоя Форта.

К сожалению, киевское издание 1994 года изобилует ошибками, и не могу рекомендовать его к приобретению. Издание 1991 года — только часть книги.

В творчестве Блэквуда есть произведения, в которых автор весьма искусно делает невозможным провести грань между безумием и сверхъестественным — и то, и другое сливаются в экстраординарном. «Крылья Гора» — один из таких рассказов. Я не могу назвать его сильно увлекательным и интригующим. В большей мере было любопытно посмотреть на образ русских в восприятии англичанина Блэквуда.

«Морские пираты» — один из моих любимых рассказов Уэллса, который прочитал с огромным интересом еще в детстве (поэтому и любимый). Сюжет отнюдь не экстраординарный, но в том-то и проявляется талант писателя — сделать увлекательным чтение такой достаточно простой литературы. К самым значительным достоинствам отнесу безупречно созданный Уэллсом эффект присутствия — натуральное ощущение, что наблюдаешь события «вживую», гораздо сильнее, чем от подавляющего большинства фильмов.

Не хотелось бы впадать в бестактность, но не могу не отметить, что меня сильно удивили предыдущие отзывы, в которых критически оцениваются человеческие герои рассказа, в том числе типичный английский обыватель мистер Физон. Действительно ли авторы этих отзывов внимательно читали рассказ? «Экспедиция», в которой участвовал мистер Физон, имела целью отобрать у чудовищ человеческое тело; при этом вооружены члены экспедиции были кое-как, и ущерб, который они нанесли осьминогам, был ничтожным, в то время как эти существа утащили одного из участников и собирались сделать то же самое с остальными. Также существа истребили всех детей и женщин, что находились в находившейся неподалеку прогулочной лодке. И что же — по мнению авторов этих отзывов, сие стоило воспринимать благодушно и смиренно, как безобидный природный феномен? В данном контексте это по меньшей мере странная позиция.

При всей одиозности сюжетной сути этого произведения оно обладает несомненным шармом истории о Синей Бороде, ставшей классикой зловещей тайны. В рамках такого сюжета сложно не создать текст, который будет утомлять или даже раздражать, как оскомина, но Лавкрафту определенно удался миниатюрный шедевр. Более того, мне особенно нравится незначительность действия (того самого «экшна», который у Лавкрафта как раз редко получался интересным и натуральным), что только усиливает психологический эффект.

Что касается отмеченной практически всеми предыдущими рецензентами концовки (которую посчитали слабой), то я не склонен считать ее недостатком. Рассказ очень короткий (и это хорошо, ибо ни к чему растекаться мыслью по древу — это далеко не всегда на пользу), и делать в нем какой-то выдающийся финал означало бы порождать дисгармонию.

С этого рассказа началось мое знакомство с творчеством Лавкрафта, поэтому, наверное, моя восторженная оценка является следствием именно фактора первой любви. Не могу также не отметить того важного факта, что кооперация Лавкрафта с Хейзел Хилд оказалась наиболее удачной и принесла наиболее ценные плоды (сопоставить могу с со-творчеством с Барлоу, но оно, увы, состоялось слишком поздно). Заслуживают внимания и другие результаты этой кооперации.

«Вне времен» — великолепный, гармоничный пример эффектного и эффективного использования «потустороннего космического ужаса»; таких примеров лично я насчитываю не так уж много, и даже у самого Лавкрафта были неудачные образцы.

Рассказ читается с колоссальным увлечением — поистине на одном дыхании. В нем есть некоторые погрешности (в частности, аляповато прописанный культ, а также пресловутый наивный расизм Лавкрафта), но к ним относишься совершенно терпимо. Все мелкие шероховатости сполна искупаются подлинно жутковатым ощущением, которое рождает это замечательное произведение. А я такое ощущение испытывал нечасто

К сожалению, мне не довелось прочесть произведение во втором издании (2010 года), поэтому я не ставлю оценку. Но все же позволю себе сделать предельно краткий отзыв.

Во-первых, надеюсь, что в этом издании, как заявлено автором, устранены многочисленные ошибки издания 1993 года (среди которых особенно бросалось в глаза именование последней династии Срединного государства — Цинями, а не Цинами; это, увы, распространенная путаница).

Во-вторых, хочу отметить, что автору удалось [тут я долго подбирал уместное слово — не «увлечь», не «заинтересовать», ибо все подобные слова в данном контексте выглядели бы кощунственно] привлечь пристальное внимание читателя к не слишком известному феномену русской Гражданской войны, перешедшему границу России и охватившему прежде тихую страну — Халху (Внешнюю Монголию), бывшую тогда частью Китайского государства. Причем, что важно, для усвоения материала не требуются изначальные глубокие познания — книга написана талантливо, добротно. Текст получился весьма доступный и гармонично сочетающий популярный документализм с обилием исторических, географических, религиозных, культурных фактов.

Добавлю также, что не ставлю в отзыве цель комментировать фигуру генерала Унгерна. Безусловно, в ней, как и во всем этом значительном феномене, есть повод ужаснуться. Во многом Унгерн экстраординарен; такова была вся эпоха.

И, главное, хочу предостеречь тех, кто склонен видеть в тех событиях «дикую кровавую азиатчину» и тому подобное. Такого подхода надо избежать. Ничего путного в идеях о «темной Азии» нет и быть не может.

Кларк Эштон Смит не относится к числу моих любимых авторов, но все же хочу отметить рассказ «Дверь на Сатурн», который я прочел в сборнике «Затерянные миры» (кстати говоря, оформление этой книги есть ужас куда более сильный, чем ее содержание). Этот рассказ отнюдь не шедевр, но есть в нем определенная изюминка, благодаря которой он запомнился мне и даже в какой-то степени импонирует. Эта изюминка — наличие элемента легкого юмора. Лично я этот инструмент в творчестве Смита видел всего пару раз, а между тем именно его критически не хватает произведениям КЭС. Слишком уж Смит любит громоздить всякие монструозности, сцены экстраординарного насилия и т.п. От этого быстро устаешь и теряешь вкус.

В качестве примера изящного юмора в «Двери на Сатурн» приведу упоминание о человекоподобных птицах стилитеанах (одних из обитателей оной планеты), которые селились поодиночке, каждая в своем доломитовом гнезде, где годами размышляли о космосе, периодически выкрикивая друг другу мистические слова «йор», «йир» и «йуп», выражавшие непостижимо логичную последовательность эзотерических мыслей.

Какая красивая, грациозная фраза, благодаря которой сюжет воспринимается намного легче и органичнее (в том числе и присутствующие в нем элементы фантастики и хоррора)!

«Мейстер Леонгардт» — для моего восприятия один из самых сложных рассказов Мейринка. Причина в том, что он написан весьма сумбурно, и это не дефект или авторская слабость, а сознательный художественный прием. Причем исключительно сильного эффекта. Читателю приходится сталкиваться со стремительно вращающимся калейдоскопом событий, идей и накаленных эмоций; лично я спустя короткое время ощутил запутанность и недоумение. Поэтому советую читать не спеша, предельно вдумчиво, но и не насиловать свое сознание. Пусть восприятие течет естественным путем.

Мне же было поначалу сложно воспринимать текст, изобилующий страстями; в итоге первая попытка прочтения рассыпалась бессвязными фрагментами. Тут и «неортодоксальные» тамплиеры с их знаменитым Бафометом и крестом–свастикой, и Рок, тяготеющий над мужчинами семьи (к коей принадлежит заглавный герой), и мирская суета, и многое другое, включая «восточный» завет, данный Леонгарду его отцом: «Взирай на мир, как на бездушную написанную картину, и не трогайся ею», а также «Пусть время течет мимо тебя, как вода». Есть только Настоящее, заключенное в тебе самом, а все внешнее есть лишь тени и испарения. Я не могу назвать рассказ «Мейстер Леонгардт» буддистским по духу (в нем есть существенные противоречия этому Учению, и прежде всего тема человеческого «я»), но это не важно. Важно, что Мейринк, как всегда, своим творчеством наводит читателя на мысли «о чем-то большем».

«Часовых дел мастер», как и многие другие маленькие рассказы Густава Мейринка, практически не имеет сюжета, но от того воспринимается еще более выразительным. Собственно, его цель — выразить идею. Идею, как всегда в творчестве Мейринка, одновременно и простую, и сложную. Эта идея связана с аллегорией сердца как часов — сердца, символизирующего полноту и гармонию (или ее неполноту) жизненных свойств.

Идея автора в этом рассказе сформулирована предельно четко, в виде двух латинских изречений:

Summa Scientia Nihil Scire (высшее знание — ничего не знать)

Nihil Scire — omnia posse! (ничего не знать — все уметь!)

Что сие значит? По этому поводу я могу рекомендовать чтение многочисленных даосских и буддистских текстов. Впрочем, в них можно заплутать. А рассказ «Часовых дел мастер», как талантливое художественное произведение, обладает разительным психологическим эффектом, и в этом его великая ценность.

Воспримут ли его люди, чья жизнь строится на получении аттестатов и дипломов и последующей продаже себя и своих знаний на работах? И если воспримут, то как? Это уже, как говорится, сложный вопрос.

«Белый какаду доктора Хазельмайера» — один из многочисленных миниатюрных шедевров Густава Мейринка. Сюжет прост, идея, в общем-то тоже, и заключается она в том, что душа человека есмь птица, томящаяся в оболочке тела и оковах закосневшего разума.

В силу малого размера этот рассказ, наверное, и не заслуживал бы отзыва (только высшей оценки), но я хочу обратить внимание на один характерный для творчества Мейринка аспект.

Как всегда, безупречно поставленный диагноз: <…> удалось мне в полной мере осознать тщету земного схоластического умствования <…>

А что дальше? Дальше речь о живой непосредственной радости жизни.

И если с диагнозом все предельно понятно, то что есть оная «живая непосредственная радость жизни»?

В рассказе представлен красивый художественный образ, только как это обрести в своем бытии?.. Сколько ни читаю Мейринка, ничего не постиг.

Конечно, это нисколько не умаляет достоинств его творчества, которое всегда дарует эстетическое наслаждение. Да и присутствие в этом рассказе доктора Сакробоско Хазельмайера — одного из мейринковских персонажей, что обладают колоссальной гротескной харизмой — есть несомненный плюс.

Мне не очень хотелось писать отзыв на «Данвичский кошмар», поскольку считаю это произведение откровенно слабым, но ввиду моего глубокого почтения к Лавкрафту я не склонен к публичным критическим выпадам в адрес его творчества. Пишу только потому, что обратил внимание на то, что во многих предыдущих отзывах рассматривается тема «пугает / не пугает». Честно говоря, мне не понятно, как можно испугаться от литературного произведения человеку с обычной психикой в конце XX–XXI веке. Лично я от литературы никогда не испытывал чувства именно ужаса (при том, что переживал много других глубоких эмоций). В детском и подростковом возрасте, бывало, пугался некоторых фильмов, но там другой эффект.

Для меня же основным принципом оценки произведения weird fiction (единственный, который я читаю) является не «ужасность», а увлекательность. «Данвичский кошмар» принципиально не увлекателен. Из достоинств могу отметить только атмосферную локацию (в этом отношении, считаю, Лавкрафт безупречен практически во всех своих рассказах и повестях). А вот сюжет невнятный. И, самое главное, на все его протяжении на периферии сознания гнездится мысль о том, что Могущественные повелители Чужих Миров породили на Земле что-то… малохольное, прошу прощения за гротескное слово. Что же это за «титанический монстр», что смог погубить лишь несколько злосчастных коров и людей? А идея о том, что Властители Древности способны отступить от каких-то бормотаний (т.е. «заклинаний»), всегда казалась мне попросту абсурдной.

Резюмируя, приведу гениальную цитату из рассказа еще одного классика weird fiction — изумительного «Великого Ноктюрна», вышедшего из-под пера бельгийца Жана Рэя:

«…невозможно достичь сферы действия падших ангелов: для этих последних люди представляют столь мало интереса, что они не считают нужным покидать свое пространство, дабы непосредственно вмешиваться в нашу жизнь».

И хотя, безусловно, существуют особые «посредники», все же я не считаю правильным в жанре weird fiction скатываться к банальностям — убийствам и «заклинаниям». Этого полно в других сферах литературы.

«Кардинал Напеллус» повествует о бывшем члене некоего религиозно-мистического ордена. Братья, состоявшие в этом ордене, занимались укрощением страстей — путем направленного на себя насилия (самобичевания), поливая своей кровью персональные синие акониты (кстати, ядовитые растения). Художественный образ весьма впечатляющий, как и всегда у Мейринка.

Тема страстей проходит красной нитью через творчество австрийского гения. В данном произведении поднимается вопрос о том, как избавиться от страстей. И я не имею ни малейших оснований возразить развитию сюжета — для главного героя насильственное подавление страстей приводит к трагическому результату. Сначала ренегатство, потом откровенно нелепое и нарочитое мировоззрение (то, что называется «в пику» старой жизни). В конце — безумие. Что еще хуже смерти. Ибо смерть, как учат религии, есть начало новой жизни. А безумие — не жизнь и не смерть.

Как же избавиться от страстей? Определенно не насилием. А если не получается просветлением, то тогда лучше, как говорится, не дергаться. Если не можешь стать прозревшим мудрецом, тогда живи просто.

Можно сколь угодно рассуждать о ничтожных житейских волнениях простых людей, но я считаю, что это лучше, чем грубая противоестественная ломка себя (без светлого осознания), неизменно приводящая к краху. По этому поводу приведу фразу из даосского трактата «Чжуан-цзы»: «Если не можешь побороть себя, тогда живи, как живется, и не насилуй дух, — сказал Чжань-цзы. — Не уметь себя побороть и притом насильно себя удерживать означает «быть раненным дважды». А тот, кто «ранен дважды», долго не проживет».

Рассказ доступен в интернете в русском переводе под названием «Клуб гашишистов». Любопытно, что это произведение основано на «реальных» (я специально беру в кавычки, ибо в данном контексте это слово выглядит слишком курьезно) событиях, происходивших в парижском салоне Le Club des Hashischins в 1840-х годах. Теофиль Готье был одним из его посетителей, наряду со многими другими корифеями французской культуры той эпохи.

Писать об этом рассказе длинный отзыв считаю ненужным, так как, во-первых, он довольно маленький (на 10 минут чтения); во-вторых, тематика слишком скользкая, и мне бы не хотелось брать на себя риск и ответственность.

Скажу лишь, что рассказ сто́ит прочесть не ради сюжета (коего там по большому счету нет), а ради впечатления от процесса, которое автор передает с гениальной выразительностью. 10 минут чтения — это 10 минут удовольствия от дикого галлюциногенного юмора и череды безумных экстатических пассажей. Цитаты:

«Именно сегодня нужно умереть от смеха».

"<...> гашишист Ромео забыл бы Джульетту, бедное дитя напрасно бы простирало с балкона свои алебастровые руки, так как Ромео не поднялся бы к ней по шелковой лестнице». [эта фраза способна рассмешить до степени едва ли не падения со стула]

«Время умерло, – говорили они. – Больше уже не будет ни годов, ни месяцев, ни часов. Время умерло, и мы должны его похоронить».

Для справки также добавлю, что зеленое «тесто», присутствующее в рассказе — давамеск.

Название рассказа Густава Мейринка (который, кстати, в 1927 году, то есть много позже времени написания этого произведения, принял буддизм) «Будда — мое прибежище» отсылает читателя к понятию «сарана» (на языке пали: убежище), которое соотносится со свободой от обусловленности. В буддизме, к слову, есть понятие о Трех Убежищах — Будде, Дхарме и Сангхе.

Я являюсь большим поклонником творчества Мейринка, и особое место в моей душе занимают именно такие его произведения, идеально сочетающие лаконизм и невероятную художественную экспрессивность. На нескольких страницах разворачивается потрясающая история человека, обретшего Просветление.

Здесь же Мейринк передает буддистское представление о жизни (в обычном смысле), стремление к которой несет страх и скорбь; упоминается учение Будды Гаутамы о страданиях. Хотя, замечу, мой опыт наблюдений показывает, что жители стран буддистских культур весьма жизнелюбивы и вовсе не сторонятся обычных мирских радостей и горестей. Полагаю, это вопрос очень тонкий, требующий глубокого вникания; со стороны же сложно судить.

Интересен образ песчинок, трепещущих на стекле под действием движения смычка — мне пришла в голову ассоциация с дхармами: как пишут источники, «Дхармы мгновенны, непрерывно появляются и исчезают, их волнение и образует человека (или другое существо), воспринимающего мир».

Снежинка, проникшая через щель в дырявом потолке — наводит на мысль о выходе за предел; по этому поводу советую познакомиться с Сутрой Сердца Праджняпарамиты.

Особое значение уделю следующей фразе (текст в переводе Е.Бертельса):

«Этот мир не настоящий мир — он ясно почувствовал это.

Этот мир не настоящий мир, не возникающий, не преходящий и не вновь возникающий — это стало ясно ему».

На мой взгляд, было бы целесообразно избежать в переводе слова «настоящий», поскольку оно слишком прочно наводит на представление об «иллюзорности мира», трактуемое не в буддистском смысле. Здесь слово «настоящий» синонимично «текущему», или «сиюминутному», но я уверен, что большинству читателей сразу придет в голову понятие «реальный» (пресловутая объективная реальность). Что может начать цепочку рассуждений либо в духе дихотомии «реальный — нереальный миры», либо, что еще хуже, в соответствии с идеями типа фильма «Матрица», в котором «нереальный» мир целенаправленно моделирован. К буддизму это не имеет никакого отношения, а буддистское понятие иллюзорности подразумевает «преходящее» — и это слово совершенно справедливо присутствует в приведенной мной цитате. Именно на него следует обратить пристальное внимание.

Поскольку произведение небольшое, сложно написать отзыв, не вскрыв сюжетную интригу. А она есть, и является безусловным достоинством рассказа. Если формулировать совсем коротко, то скажу так: популярная в литературе идея Мирового Разума здесь реализована нетривиально. И это не может не вызывать интереса и уважения к автору.

Из недостатков отмечу лишь явно затянутую первую часть, в которой, в частности, присутствует совершенно ненужная романтическая линия. К счастью, сюжет это не разрушает.

Рассказ поражает своей банальностью — возмутительной даже для 1969 года. Безликий сюжет завершается совершенно невнятной концовкой, после которой возникает стойкое раздражение, характерное для бездарно потратившего свое время человека.

Поставил оценку «2» — в сравнении с низшим баллом добавил один только за присутствующее в заголовке имя Лавкрафта. Хотя, положив руку на сердце, за это можно было бы балл и отнять.

Чем больше читаю материалов по даосизму, тем больше убеждаюсь в том, что Мейринк либо явно знал, либо ощущал многие принципы этого древнего китайского учения. Есть в даосизме такое понятие — у-вэй (無為), то есть «недеяние». К нему же относится и отрицание желаний (кои в рассказе Мейринка суть есть пиявки, уничтожающие время человека).

С другой стороны, надо отметить, что даосизм всегда был маргинальной философией (ее нельзя путать с возникшими позже религиозными обрядами, которые весьма популярны в Китае). А в рамках обычного «нормального» мира отсутствие желаний всегда ассоциируется с депрессией и апатией, то есть психическими расстройствами.

Тем не менее, я считаю, что такое учение (равно как и творчество Мейринка) должны быть. Хотя бы для того, чтобы люди глубоко задумывались о своей жизни.

Я поставил «Белому Доминиканцу» оценку 10, хотя могу честно признать, что по результатам нескольких прочтений не воспринял это произведение целостно. Для меня сюжет романа слишком тяжеловесный, а язык — местами слишком яркий и пронзительный (хотя, возможно, это скорее вопрос перевода). Поэтому изложу не отзыв, а лишь три небольших мысли: о том, что более всего привлекло мое внимание

Во-первых, упоминание в романе «культа Красоты», выдвигаемого лже-орденом и лже-пророком. Первый раз я читал произведение в 1995 году, и тогда не придал этому никакого значения. Но сейчас, в свете определенных феноменов в нынешнем мире, склонен думать, что этот культ весьма опасен.

Во-вторых, интересна идея Мейринка о Творце, пребывающем в Вечности, и творении, которое избирает путь Странника, пребывающего в Бесконечности (речь о главном герое).

В-третьих, меня, как любителя китайской культуры, не могло не «зацепить» присутствие в романе т.н. «даосского меча» (формулировка в русском переводе). Что это за меч? Не знаю, как это сформулировано в немецком оригинале. Суть в том, что есть понятие меч дао (иероглиф 刀; на самом деле, к слову, это односторонний, а не обоюдоострый, как в романе, меч. Двусторонним в Китае был меч цзянь, которым действительно пользовались для самозащиты в путешествиях даосские монахи), и есть философское понятие Дао (иероглиф 道). Это типичное для китайского языка явление — омофоны, на игре которых, кстати, построено много рассуждений и аллегорий.

Мне сложно сказать, какие представления о даосах были у Мейринка. Возможно, далеко не соответствующие тем, что общеприняты. Но ведь в такой литературе, как у Мейринка, в любом случае — Иной мир. И если в нем фигурируют, например, тамплиеры, для которых характерны не псевдохристианские войны или коммерческие операции (как в «реальном» мире), а алхимия и прочие эзотерические поиски — то почему бы в этом мире не быть и Иным даосам?..

Далеко не все сатирические рассказы Густава Мейринка могу отнести к ценному для себя чтению, но «Коммерческий советник Куно Хинриксен и аскет Лалаладжпат-Рай» — важное исключение. Сарказм писателя (человека кристальной честности) нацелен на отвратительную манеру Западной цивилизации всё обращать в свою жалкую выгоду. В данном случае предметом выгоды оказывается чужая мудрость. Выгода, конечно, показана утрированно (в форме прямой коммерческой пользы), но, думаю, это художественное выражение той выгоды, что извлекали всевозможные теософы и им подобные, гнусно спекулировавшие идеями восточных учений.

В наше время тема тоталитарных (включая сатанистов) сект в литературе представлена обильно, и лично для меня она не представляет особого интереса. Но произведение 1908 года, тем более принадлежащее перу такого маститого автора, как Алджернон Блэквуд, заслуживает внимания.

Блэквуд прибегнул к приему мистицизма (здесь дьяволопоклонение — не просто акт безумия, но обращение к вполне реальному князю мира сего); в чьем-то восприятии это усилит художественный эффект, в чьем-то, скорее, ослабит. Но это не суть важно. На мой взгляд, ключевым моментом произведения является констатируемый Блэквудом (устами знаменитого Джона Сайленса) факт, что страсти характерны для зла и порочности; праведники же невозмутимы и бесстрастны. В этом ключе становится вполне понятным, отчего дьяволопоклонниками стали члены монашеской братии. Фанатизм (в частности, в христианстве фанатизм означал непрестанный поиск человеческих грехов и бесовских козней) неизбежно приводит к злу. Хотя, впрочем, обычно в завуалированной форме (как, например, инквизиция).

Есть расхожее выражение, которое, как правило, несет на себе черты юмора, иронии или сарказма: «устами младенца глаголет истина». Густав Мейринк, написавший резкий, острый и беспощадный рассказ «Женщина без рта», вложил истину в уста негра — колдуна вуду родом с Гаити, наркомана и сумасшедшего. От того эффект воздействия еще сильнее. Я приведу цитату — последнюю фразу произведения:

«Все вы, белые, обречены и погибнете от ядов, пред дьявольской силой которых вам не дано устоять. И одним из этих роковых для вас зелий будет женская страсть, ибо вам, духовным кастратам, нечего ей противопоставить. И тогда исполнится предначертанное, и мы, черные мужчины, воссядем на престоле мира сего…»

Истинным — и главным — здесь является дефиниция «духовные кастраты». Остальное (черные мужчины; или мифическая женская страсть (в контексте любви) — что это вообще такое? — нелепая романтическая фикция) есть детали, которые, на мой взгляд, уже не имеют принципиального значения. Да и имя Лилит, упомянутое в рассказе, не привлекло моего внимания, так как нахожу этот образ надуманным и для себя не интересным.

Но «духовные кастраты» — феномен абсолютно реальный и видимый повсюду. И дело тут не конкретно в одной белой расе — она лишь находится в авангарде определенной цивилизации, первой приняв менталитет и процессы, приведшие к этому состоянию.

Рассказ Алджернона Блэквуда «Страна Зеленого Имбиря» — для меня яркий пример применимости выражения «краткость — сестра таланта». Всего на нескольких страницах автор создал интересный сюжет и изложил глубокую, хотя и простую, в принципе, идею.

В начале повествования главный герой находится на перепутье (первый раз употреблю ключевое слово «путь»; здесь в словоформе). Блуждая по городу, он забредает в старый порт и находит лавку антикварных и экзотических предметов, где его внимание привлекает старинное китайское зеркало, на раме которого написано: «Кто посмотрит в меня — убьет и сам будет убит».

А затем он убивает лавочника и… видит со стороны свое же мертвое тело, затем, так же со стороны, видит самого себя — живого — заглядывающего в лавку… И, наконец, видит, что зеркало исчезло; осталась только рама, на которой теперь написано «Человеку дано десять тысяч путей, но каждый должен выбрать свой собственный». Снова слово «путь», которое навело меня на мысль о «дао». Кстати, устойчивое выражение «десять тысяч», описываемое иероглифом 万, является чрезвычайно важным понятием в китайской культуре.

Герой обретает свою судьбу и гармонию, становится писателем. Полагаю, смысл сюжета можно определить выражением «сознание определяет бытие». Зеркало есть аллегория врат в свое «я»; герою нужно было убить самого себя, точнее — свои отражения (тут, кстати, мне вспоминается рассказ другого великого писателя, Густава Мейринка — «Зеркальные отражения»), фантомные образы, ложные ипостаси. Убить себя [с своем сознании], чтобы обрести себя.

Не знаю, можно ли соотнести «Страну Зеленого Имбиря» с даосизмом, но в моем восприятии рассказ, возможно, в каком-то смысле является художественным воплощением этого учения о Пути.

Мне пока довелось прочесть лишь два крупных по объему произведения Жана Рэя — «Мальпертюи» и «Город Великого страха». Нельзя не отметить значительный контраст между этими повестями (кстати, такое разнообразие я в данном случае оцениваю как признак высокого писательского таланта Жана Рэя).

Сложный для восприятия «Мальпертюи» представляет собой насыщенную гнетущей атмосферой мистику, фантасмагорический концентрат эмоциональной экспрессивности.

«Город Великого страха» для восприятия намного проще, хотя он тоже обладает замысловатым сюжетом. Жанр этой книги совсем иной —детектив. И в свете именно этой жанровой принадлежности я сразу определю недостаток «Города». Интрига, как главный атрибут детектива, реализована Рэем, на мой взгляд, превосходно, а вот развязка показалась мне слабой. Настолько слабой, что поначалу я даже сгоряча поставил «6», хотя потом, конечно, одумался и повысил оценку. Тем не менее, развязку я считаю, если можно так выразиться, слишком грубо-криминальной, вплоть даже до некоторой вульгарности.

Но этот недостаток я признаю терпимым, так как в «Городе Великого страха» много достоинств, которые с лихвой окупают его. При моем прохладном отношении к детективному жанру (причем здесь некоторые эпизоды написаны еще и в нуарном стиле), я ни разу по ходу действия не испытывал подавленного ощущения — напротив, было увлекательно; мое сознание легко текло по интересному сюжетному руслу повести.

Огромный положительный фактор — изумительный сочный язык, характерный для шедевров Жана Рэя. Именно благодаря ему образы персонажей (жителей типичного провинциального английского городка Ингерсхэма), что называется, попали в золотую середину — они и не примитивно-схематичные, и не отягощены обилием черт в духе психологического реализма. Все герои с первых строк их появления в действии воспринимаются как живые.

Также мне очень понравились мрачно-зловещий пролог и задумичвый эпилог (существенно сгладивший мое обескураженное впечатление от развязки), в которых Жан Рэй набрасывает на свою повесть изящную вуаль Сверхъестественного.

Напоследок хочу отметить то ценное свойство «Города Великого страха», что, несмотря на его принадлежность к детективному жанру, это произведение отнюдь не на однократное чтение. Все мои последующие прочтения доставляли удовольствие и интерес, невзирая на закрытость интриги.

Не могу назвать рассказ «Кузен Пассеру» шедевром Жана Рэя. Сюжет, основанный на довольно банальной идее демонического мщения, меня не особо увлек. Кроме того, Рэй, на мой взгляд, явно «пересолил» («переперчил», etc) с описанием «страшных» подробностей.

После первого прочтения я даже испытал легкое чувство недовольства в связи с тем, что это произведение попало в блистательный сборник «Точная формула кошмара», который я в целом оцениваю как одно из великих сокровищ в моем книжном сундуке (то есть полке).

Повторные чтения, однако, убедили меня в том, что и здесь есть нечто, заслуживающее внимания и интереса. Что мне нравится в таких авторах, как Жан Рэй — так это их эрудиция и способность вносить в свои произведения маленькие, часто посторонние, но прелюбопытнейшие детали. Она такова: Пассеру проживает в доме со столовой, напоминающей ему картину «Философ в медитации» (это условное название) Рембрандта. А эта картина, если ее пристально рассматривать, может произвести магическое завораживающее впечатление. Темное помещение, странная лестница... — чем не декорация для полета фантазии, способной породить новый таинственный сюжет?

В этом небольшом рассказе Алджернона Блэквуда рассматривается, на мой взгляд, одна из наиболее интересных литературных тем — взаимопроникновение фантазии (и мечты) и реальности через Увлеченность (именно с большой буквы) человеческой души. Главный герой (фамилия которого фигурирует в названии) работает в туристическом агентстве, а также пытается заниматься написанием никому не нужных сценариев для кино. Случайное обстоятельство приводит его к увлечению культурой Китая, но это лишь начало. Ключ к пониманию важнейшей, с моей точки зрения, идеи рассказа — вопрос, обращенный им самому себе: «Зачем вообще их писать, — вырвалось у него однажды в разговоре со мной, — если я могу жить в них?».

А кто из нас способен не просто фантазировать, но жить в своих грезах?..

Сюжет, имеющий мистический характер, здесь вторичен, но и о нем надо сказать несколько слов. Во-первых, китайская культура здесь, конечно, не случайно — она обладает колоссальным магическим зарядом; не зря лорд Дансени использовал ее для сравнения степени чудесности: что-то вроде «таких чудес нет даже в Китае». А, во-вторых, мистика, то есть нечто чудесное, в таком произведении про Увлеченность будет неизбежной. Ибо, как писал другой великий британец — Артур Мейчен — в повести «Белые люди»: «Нет, самым странным во всем этом для меня является сама возможность подобной «истории», а вовсе не ее «последствия», ибо я всегда полагал, что чудо — творенье души».

Рассказ очень (если не сказать — предельно) слабый. Представляет собой совершенно безликий и бесцветный набор банальностей и штампов. Единственная претензия автора на оригинальность — попытка связать обороты Плутона, Ктулху и Салемский процесс над ведьмами 1692 года — выглядит натужно, и в любом случае не искупает общей заурядности.

Складывалось впечатление (особенно если абстрагироваться от года написания рассказа), словно читаешь результат компиляции разных кусков из текстов Лавкрафта, сделанной неким роботом с достаточно «продвинутой» программой (есть сейчас такие; например, в марте 2016 года робот занял второе место на литературном конкурсе в Японии — что весьма показательно для оценки современного интеллектуального состояния людей). Сюжет вроде осмысленный, а по сути — нулевой.

Я не поставил низкий балл (не поставил никакого) только из уважения к С.Т. Джоши. Он, безусловно, выдающийся литературовед. К сожалению, этого нельзя сказать о его творчестве — по крайней мере, после знакомства с рассказом «Повторяющийся Рок».

Я с уважением отношусь к исследованиям и идеям Олдоса Хаксли, выраженным в «Дверях восприятия» (равно как Теренса Маккенны и прочих философов, связанных с химическими психоактивными веществами). Но считаю большим заблуждением их манеру выдавать частные соображения за универсальные концепты. Отсюда прямая дорога к идеологиям, которые (все без исключения) вызывают у меня негативные враждебные чувства.

Все это вполне вписывается в интеллектуальную историю Запада, которая есть лихорадочная череда и суета всяких идей, которая только путает и туманит сознание.

То Запад много веков носился со своим «христианством» (иначе как в кавычках не могу писать), то потом вдруг переродился в рационализм и атеизм. То он раздувался от расизма и своей элитарности и избранности, то вдруг недавно погрузился в толерантность. Здесь же социализм в разных формах; и многое, многое другое.

Тем не менее, произведение в принципе интересное, и его целесообразно прочесть. Хотя бы для того, чтобы преодолеть некоторые типичные предубеждения «среднестатистического» человека.

В литературе затерянных миров придумано много, но «Затерянный мир» Конан Дойла (знаю, что так неправильно называть его, но сила привычки и традиции непреодолима) — стоит особняком. Не столько из-за фигурирующих в произведении существ (они, кстати, в основном довольно несуразны и не производят разящего впечатления), сколько из-за героев романа. Именно героев, в самом прямом смысле этого слова. Одним только образом Челленджера Конан Дойл уверенно увековечил свое творческое наследие (а есть ведь еще более знаменитый Холмс, а также харизматичный Жерар). И спутники профессора — тоже отнюдь не блеклые персоны, которых можно забыть сразу после прочтения.

Недостатком произведения считаю только явно фрагментированный сюжет. Он разбит на эпизоды, которые слабо связаны между собой, что в некоторых случаях противоестественно. Например: эпическая битва людей с обезьяно-человеками происходит, совершено не привлекая внимания плотоядных ящеров. Это странно.

За это я мог бы снизить оценку. Но поставил «десятку», ибо курьезная концовка (фиаско матримониальных планов Мелоуна) написана столь задорно и ярко, что полностью искупает указанный мной недостаток.

Сей рассказ на большей части своего крохотного размера не производит особого впечатления (попросту банален), но великолепная концовка искупает. Автор весьма грациозно связал свою миниатюру с «Нечто в лунном свете» Миске (оформившим сон Лавкрафта, сообщенный ему Уондри). Получилась вполне достойная и симпатичная импрессия.

Для начала замечу, что не считаю осмысленными классификации произведений, описывающих социальное устройство будущего, на «утопии» и «антиутопии». Не понимаю, к чему нужны эти термины. «1984» или «О дивный новый мир» почему-то причислены к антиутопиям – ибо представленные в них общества считаются «плохими». А сама «Утопия» Томаса Мора с ее отсутствием частной собственности? – это описание «хорошего» общества? А «Город Солнца» Кампанеллы? – по-моему, его исконно считают одним из примеров утопий, а ведь на самом деле там описан регламент отношений полов ничуть не менее одиозный, чем у Хаксли.

Теперь о «Дивном новом мире». Полагаю, мало у кого не вызывают отвращение описанные им порядки; я отнюдь не исключение. И особенно меня настораживает то, что содержание этого произведения – не какая-то отвлеченная фантазия (кстати, вот «Машину времени» Уэллса, при всем моей глубокой симпатии к этому роману, я считаю именно таковой), а изложение принципов, тесно сплетенных с реальностью современной цивилизации. Естественно, не все, и не всегда буквально. Но и того, что я вижу собственными глазами, вполне достаточно для беспокойства.

С другой стороны, возникает много вопросов. Каждый пункт описанных в Дивном новом мире порядков можно анализировать посредством антитез, и тут далеко не все просто.

Не нравится полное упразднение семьи и эктогенез? А нравятся ли семьи, полные противоречий и мучений? Нравится ли сиротство, которое тысячелетиями было массовым феноменом? Нравится ли безотцовщина, которая, например, в нынешней РФ стремительно превращается в доминирующее явление?

Не нравится пресловутое «потребительство»? Оно, в конце концов, в Дивном мире было весьма рационально и четко обеспечено. А нравятся ли нищета, либо тотальные дефициты?

Не нравится сома? А нравятся ли депрессии, тоска и страдания? Нравятся ли разного рода завуалированные социальные дурманы, доводящие до фанатизма и безумия?

Не нравится кастовая система? Так она была с зари цивилизации (и тоже по рождению, кстати; причем в старой сословной системе в элите зачастую пребывали люди, мягко говоря, не выдающиеся в плане интеллекта и физиологии). И даже сейчас не стоит обольщаться послереволюционными преобразованиями и «социальными лифтами» (которые для большинства всегда только вниз).

Не так-то просто осуждать общество, преодолевшее войны и эпидемии; особенно если ты не сидишь за компьютером в уютной комнате, а находишься в центре территорий этих войн и болезней.

И все же… как ни рассуждай, а Дивный новый мир представляется мне отвратительным. И это ощущение невозможно поколебать ничем.

Впрочем, я в любом случае не являюсь любителем т.н. «социальной литературы», так как всегда в ней видел прямой и легкий путь к мизантропии. А этого я предпочитаю избегать.

Мой любимый рассказ из цикла произведений про пилота Пиркса (и, пожалуй, единственный, который точно останется в памяти в долгой перспективе). Сюжет подчеркнуто простой — беспомощное и бесполезное наблюдение за артефактом другой цивилизации без возможности запечатлеть и/или сообщить. Гениально изображен разительный контраст: с одной стороны, эпохальное событие для нашего Мира — с другой стороны, гротескная и нелепая, поистине ничтожная ситуация (на борту кто-то пьян, кто-то болен; короче говоря, «человеческое, слишком человеческое»).

В итоге чувствуешь потрясение и какую-то вселенскую тоску. На мой взгляд, этот рассказ есть идеальная метафора Одиночества.

Одинок Пиркс, одиноко человечество...

Судя по имеющимся на Фантлабе отзывам, предметом своего рода дискуссии стал вопрос — «выпадает» этот рассказ из цикла произведений про Пиркса, или нет? Основанием для оного вопроса является тот факт, что действие происходит на транссолнечной планете, что в самом деле не соответствует тому миру, что описан в остальных рассказах цикла (в нем речь идет об освоении только тел Солнечной системы, да и то лишь ближайших к Земле).

На мой взгляд, если рассказ воспринимается интересным и оставляет глубокое впечатление, вопрос о месте действия не повлияет на восприятие. Те, кому рассказ сильно понравился, этим вопросом и не задаются. Все остальные — вполне могут обратить на это пристальное внимание и придраться. Я отношу себя ко второй категории.

Не могу сказать, что рассказ «Несчастный случай» показался мне литературно слабым. Он написан очень хорошим языком (что уже само по себе весьма ценно). Но то, что находится во главе угла, то есть является зерном (или ядром) сюжета — его проблематика — лично меня не заинтересовала. Я не считаю интересными для моего времени идеи о том, какова эволюция сознания и «психологии» робота. Сейчас, спустя полвека после написания рассказа, эти идеи воспринимаются неактуальными и какими-то натянутыми.

Интересен вопрос не о том, как развивается техника (причем не такая, как описана Лемом, а преимущественно персональная электроника), а как меняются сознание и психология (тут уже без кавычек) людей, буквально «обросших» этой самой техникой и соприкасающихся с ней практически постоянно, исключая лишь время сна (да и то, подозреваю, некоторые и во сне как-то пользуются).

Любителям разнообразных колоритных монстров это произведение совершенно не подходит. Что до атмосферы, то она характеризуется не саспенсом, а шедеврально созданным ощущением безнадежности и обреченности героев. И именно это завораживает и потрясает гораздо сильнее, чем всякие «эпические» битвы с чудовищами.

Я понизил оценку на 1 балл лишь из-за несколько чрезмерной многословности Ходжсона, которая моментами вредит восприятию.

В детстве читал подборку детективных рассказов об отце Брауне (микст из разных сборников), и мне понравилось. Недавно захотелось вернуться к детективному творчеству Честертона. К сожалению, результат оказался разочаровывающим — и это еще мягкая оценка. Стало ясно, что в той подборке находились, вероятно, лучшие рассказы. Теперь же я стал читать все подряд. И если после первого рассказа («Сапфировый крест») впечатление было благожелательным, то после второго — именно «Сокровенного сада» — я решил прекратить чтение. И вряд ли в будущем изменю это решение. Объяснение, предполагающее раскрытие сюжета, даю в спойлере.

Резюме — оценки не поставил, так как в шкале Фантлаба нет нуля.

Антитеза Востока и Запада сейчас, спустя сто лет после написания рассказа, воспринимается совершенно по-другому: Европа в наше время фактически стоит на месте, а Китай в последние десятилетия развивался семимильными шагами. Философскому смыслу произведения сейчас, думаю, не стоит придавать значения; ценность рассказу придают некоторые изумительно красивые (эксклюзив Дансени) фразы. Моя любимая цитата:

"<…> его мысли спокойно и без напряжения скользнули назад к древней истории Китая — к тем предосудительным временам, которые предшествовали наступлению мира, и даже далеко за них, к тем счастливым дням, когда боги и драконы еще обитали на земле, а Китай был молод; когда же маньчжур раскурил свою трубочку с опием, он без труда направил мысли в будущее и заглянул в те времена, когда драконы снова вернутся.»

За это и обожаю творчество Дансени.

Несмотря на некоторую нескладность конструкции сюжета (имею в виду шпионскую историю, которая обрамляет суть рассказа — мне такие истории никогда не нравились), считаю «Сад расходящихся тропок» одним из своих самых любимых произведений Борхеса. Ибо центральная идея рассказа производит поистине волшебное и восхитительное впечатление. Книга как бесконечный лабиринт мыслей и событий (кто знает, какова между ними грань?), подразумевающая многомерность времени и неисчислимую многовариантность исходов. Цюй Пэн создал, на первый взгляд, огромную кучу черновиков с бессмысленными текстами — этакий Хаос. Но это лишь сугубо человеческая (материальная — и в координатах нашего мира) реализация, в которой можно усмотреть путь к всеохватывающему Космосу. Размышления об этом неизменно завораживают.

Добавлю также, что поскольку мне очень интересна китаистика, с удовольствием обратил внимание на упоминание в рассказе и выдающегося деятеля китайской истории Юнлэ (Третий Император Лучезарной Династии), и романа «Сон в красном тереме» — крупного феномена в китайской литературе, которому даже посвящен специальный музей в Пекине.

Больше всего в этом произведении меня подкупила безыскусность, бесхитростность изложения сюжета — причем абсолютно искренняя, а не нарочито-ненатуральная. Есть даже элемент сентиментальности, но, что для меня самого удивительно (ибо в принципе не люблю) — вполне уместный.

Сам по себе сюжет не особо оригинальный; тем не менее, впечатление он вполне может произвести. Роману уже больше ста лет, и надо учитывать, что восприятие современного читателя может быть сильно замусорено многочисленным шлаком, осевшим на weird fiction за этот век. Для чтения «Путешествия шлюпок» надо максимально очиститься от этого шлака.

И еще замечу, что герои этого произведения вызывали у меня сопереживание и сочувствие. А добиться такого эффекта — дорогого стоит. Это признак подлинного таланта.

Поставил «9», а мог бы и «10», но не понравилось чрезмерное обилие морской терминологии — оно попросту утомляет, от чего начинаешь временами терять внимание. Кстати, оно [это обилие] вызывает сомнение, поскольку повествование ведется от лица персонажа, который, судя по всему, не моряк, а пассажир. Откуда у него такие тонкие познания в предметах корабельного инвентаря и т.п.?

Идея с великанами, созданными из живых человеческих тел, конечно, экстраординарная, но литературное исполнение выглядит крайне неубедительно. На мой взгляд, эту идею в современной литературе уже невозможно исполнить — по крайней мере, в таком «реалистическом» жанре, в котором написал Баркер. Наверное, в рамках стиля и менталитета Средневековья это было бы нормально... но сейчас?

У Кларка Эштона Смита есть рассказ, в котором монстр-великан сделан злым колдуном из мертвых тел. Но это же жанр черного фэнтези — тут и антураж соответствующий, и алхимия как средство. Тут придираться нет оснований. А к Баркеру оные есть, и предостаточно. Каким образом, например, сие существо могло двигаться?

И отсылки на аллегорию и метафору считаю столь же неубедительными. Тем более, что автор сам ввергает читателя в кучу чисто реалистических деталей, которые, кстати говоря, имеют непонятное отношение к центральной фигуре сюжета. Зачем было вводить гомосексуальные связи двух главных героев? Зачем упоминать какие-то нелепые политические аспекты? Почему Сербия? — крайне несуразно показанная.

Рассказ довольно занятный, при всей своей бесхитростности и простоте. К автору претензия — как-то странно он формулирует прямую речь некоторых персонажей. Так, коллега главного героя в совершенно жуткой ситуации разглагольствует в едва ли не витиеватой манере: «We tried to help him at first, but the changes were dramatic, startling, and frightening». Что-то я не уверен, такая ситуация способствовала бы использованию слов типа «dramatic».

Если у книги есть кино(теле)экранизация, их неизбежно сравнивают. В данном случае я отмечаю довольно заметное различие в сюжетной конструкции, но при этом оба произведения имеют свои значительные достоинства, благодаря которым ставлю им высокие оценки. Если резюмировать сравнение в предельно краткой форме, то, на мой взгляд, в рассказе самая сильная часть — концовка (подлинно жуткое место) при том, что большая часть предыдущего действия не производит разящего впечатления; а в фильме — наоборот: интересно основное действие, в то время как концовка несколько смазанная.

Сюжет предельно простой, но литературная манера Ходжсона в данном случае успешно создает эффект увлекательности. Существо описано туманно и обтекаемо, что производит загадочное и зловещее впечатление — несомненное достоинство рассказа.

Как и любые фантастические произведения, роман «Первые люди на Луне» изобилует несуразностями, противоречащими естественным законам мироздания. Но если в ряде случаев эти несуразности полностью искупаются выдающимися художественными достоинствами (в качестве примеров укажу такие романы Уэллса, как «Человек-невидимка», «Машина времени», «Остров доктора Моро» и «Война миров»), то в этой книге, к сожалению, таковых почти не заметил.

Кстати, странно то, что в «Войне миров» инопланетяне быстро погибают от земных вирусов, а в написанных три года спустя «Первых людях на Луне» земляне спокойно разгуливают по иному миру, едят и пьют — и единственным плохим результатом являются только довольно банальные галлюцинации от грибов.

Образы главных героев, в принципе, довольно колоритные, но этого недостаточно для того, чтобы я мог поставить оценку выше «4».

В переводе рассказа (переводчик — Е.Джагинова) есть странное обстоятельство: упоминается Западная Индия, а потом говорится о том, что героев несло через Атлантику. Речь явно идет о Вест-Индии, а это совсем не то же самое, что Западная Индия.

Понравился только рассказ «Пират Круглого пруда», который заметно выделяется из общей совокупности представленных в этом сборнике произведений.

Детективы Дансени, на мой взгляд, совершенно не удавались. Сюжеты неинтересные, зачастую попросту нелепые. К тому же написаны ненатуральным языком, подделывающимся под речь городского «человека из народа».

Особенно меня удивило то, что эти рассказы помещены в том «Рассказы сновидца» издательства «Вече» (2015). Никакой связи со снами тут нет.

Слушал повесть в форме аудио-книги. Акустическое восприятие оказалось гораздо эффектнее, нежели когда пытался (безуспешно) прочесть текст.

Произведение весьма интересно в начальной стадии, когда происходит знакомство Фрэнка с сенобитами. Дальше, на мой взгляд, сюжет несколько «затухает».

Чей перевод мне попался в аудио-книге, не знаю, но качество его невысокое. Чего стоит Орден Гэша! Почему слово Gash («Рана») не переведено на русский язык? Можно подумать, что Гэш — это имя собственное.

Изящное построение сюжета, тибетский (в представлении Мейринка) колорит, остроумные и захватывающие диалоги европейца с тибетцами — рассказ, без сомнения, на «десятку».

Характеристика тибетских добуддистких верований в изложении Мейринка (фактически демонизация) выглядит неубедительно, но как художественный прием — простительно.

Рассказ показался мне интересным не столько сюжетом, сколько колоритным образом уединенной приморской деревушки, пронизанной таинственными силами и древними чарами. Удивило использование идеи демонического мщения в рассказе, написанном в 1922 году — выглядит своего рода анахронизмом.

Сюжет тривиален, как и у большинства эпигонов Лавкрафтовского творчества. Ни одной новой художественной идеи, хотя бы мало-мальски претендующей на оригинальность. Временами жонглирование автором всякими «ужасными» штампами выглядит как пародия на книги Лавкрафта.

Непонятна аннотация рассказа — речь в ней идет о «двух исследователях». На русском языке сейчас доступен перевод с испанского текста, в нем герой только один. Не думаю, что испанский переводчик мог так грубо исказить сюжет.

Великолепный рассказ, исполненный красивых аллегорий и образов. Для меня — одна из лучших миниатюр Дансени.

Читал в переводе А. Сорочана (сборник «Тварь среди водорослей»). Перевод очень хороший, но имею замечание: Coeur de Lion — это ведь знаменитый Король по прозванию Львиное Сердце.

Повесть вызвала неоднозначное впечатление. По сюжетному компоненту сопоставлю с такими связанными с Лавкрафтом произведениями, как «За гранью времен» и «Ужас в музее» — и обоим «Ужас с холмов» в художественном отношении уступает (особенно «За гранью времен»). Очень утомляют бесконечные эпитеты — «ужасный», «отвратительный», «чудовищный», «злобный» и т.п., в которых сознание временами просто увязает без желания двигаться дальше.

Очень не понравилось пристрастие (характерное для той эпохи, в том числе Лавкрафта) приплетать к культам всевозможных небелых «туземцев».

С другой стороны, занимающие немалую часть объема книги рассуждения о мироустройстве, энтропии, измерениях заслуживают внимания. Для 1931 года они были, конечно, не новаторскими, но достаточно своеобразными, да и сейчас воспринимаются довольно интересными.

Поставил оценку «6».

Несмотря на предсказуемость истории (по сути, отсутствие интриги), читать рассказ «Первая Империя» довольно увлекательно. Для времени написания он был вполне оригинальным.

Последний шедевр Лавкрафта, написанный в соавторстве с талантливым и экстравагантным Робертом Барлоу. Многие отмечают сумбурность или даже хаотичность произведения — но ведь это и есть квинтэссенция Океана.

Интересно, что в этом рассказе появилась тема зеркал и размножения как некоего зла. Позднее она присутствует в рассказе «Тлен, Укбар, Орбис Терциус».

Пожалуй, самое серьезное и самое несерьезное художественное произведение, которое мне доводилось прочесть. Исключительная игра ума, сродни таким играм, как го, в которых сочетаются изысканное развлечение с глубочайшей философией и миросозерцанием.

Произведение довольно сложное для восприятия и осмысления. Тесно переплетены мистика и безумие.

Возможно, это не лучшая вещь Жана Рэя, но мне все равно нравится. В отличие от очень сложных для осмысления рассказов «Переулок Святой Берегонны» и «Великий Ноктюрн», «Руку...» можно читать едва ли не для релаксации. Сюжет действительно простой и предсказуемый, но это компенсируется элегантным стилем изложения и многими мелкими курьезными деталями.

Блэквуд вообще мастер триллера, и в этом произведении достигает великолепного эффекта. Сюжет не поражает оригинальностью, но атмосфера страха и напряжения создана безупречно.

Не самый интересный рассказ Блэквуда; главным недостатком является слишком предсказуемый сюжет. Но благодаря таланту автора читается все равно достаточно увлекательно. Любопытна тема своеобразной попытки выйти «за пределы себя» так называемого «маленького человека» — попытки, конечно, неудачной, с печальным, хотя и не трагическим результатом.